100 самых читаемых стихотворений

Ты спрашивала шёпотом: 
«А что потом? 
         А что потом?» 
Постель была расстелена, 
и ты была растеряна... 
Но вот идёшь по городу, 
несёшь красиво голову, 
надменность рыжей чёлочки, 
и каблучки-иголочки. 
В твоих глазах – 
                  насмешливость, 
и в них приказ – 
                  не смешивать 
тебя 
с той самой, 
                  бывшею, 
любимой 
         и любившею. 
Но это – 
         дело зряшное. 

Робин Бобин Барабек 
Скушал сорок человек, 
И корову, и быка, 
И кривого мясника, 
И телегу, и дугу, 
И метлу, и кочергу, 
Скушал церковь, скушал дом, 
И кузницу с кузнецом, 
А потом и говорит: 
«У меня живот болит!»

Любовь к Добру разбередила сердце им. 
А Герцен спал, не ведая про зло... 
Но декабристы разбудили Герцена. 
Он недоспал. Отсюда всё пошло. 
  
И, ошалев от их поступка дерзкого, 
Он поднял страшный на весь мир трезвон. 
Чем разбудил случайно Чернышевского, 
Не зная сам, что этим сделал он. 
  
А тот со сна, имея нервы слабые, 
Стал к топору Россию призывать, – 
Чем потревожил крепкий сон Желябова, 
А тот Перовской не дал всласть поспать. 
  
И захотелось тут же с кем-то драться 
     им, 
Идти в народ и не страшиться дыб. 
Так началась в России конспирация: 
Большое дело – долгий недосып. 

Все начинается с любви... 
Твердят: 
«Вначале 
    было 
        слово...» 
А я провозглашаю снова: 
Все начинается 
с любви!.. 
  
Все начинается с любви: 
и озаренье, 
    и работа, 
глаза цветов, 
глаза ребенка - 
все начинается с любви. 
  
Все начинается с любви, 
С любви! 
Я это точно знаю. 
Все, 

Я строю мысленно мосты, 
Их измерения просты, 
Я строю их из пустоты, 
Чтобы идти туда, где Ты. 
  
Мостами землю перекрыв, 
Я так Тебя и не нашёл, 
Открыл глаза, а там… обрыв, 
Мой путь закончен, я – пришёл.

– Ну, пошел же, ради бога! 
Небо, ельник и песок – 
Невеселая дорога... 
Эй! садись ко мне, дружок! 
  
Ноги босы, грязно тело, 
И едва прикрыта грудь... 
Не стыдися! что за дело? 
Это многих славный путь. 
  
Вижу я в котомке книжку. 
Так учиться ты идешь... 
Знаю: батька на сынишку 
Издержал последний грош. 
  
Знаю: старая дьячиха 
Отдала четвертачок, 
Что проезжая купчиха 
Подарила на чаек. 
  

...Столетье промчалось. И снова, 
Как в тот незапамятный год – 
Коня на скаку остановит, 
В горящую избу войдёт. 
Ей жить бы хотелось иначе, 
Носить драгоценный наряд... 
Но кони – всё скачут и скачут. 
А избы – горят и горят. 
  
          1960

В горнице моей светло. 
Это от ночной звезды. 
Матушка возьмёт ведро, 
Молча принесёт воды... 
  
Красные цветы мои 
В садике завяли все. 
Лодка на речной мели 
Скоро догниёт совсем. 
  
Дремлет на стене моей 
Ивы кружевная тень. 
Завтра у меня под ней 
Будет хлопотливый день! 
  
Буду поливать цветы, 
Думать о своей судьбе, 
Буду до ночной звезды 
Лодку мастерить себе...

По несчастью или к счастью, 
Истина проста: 
Никогда не возвращайся 
В прежние места. 
Даже если пепелище 
Выглядит вполне, 
Не найти того, что ищем, 
Ни тебе, ни мне. 
Путешествие в обратно 
Я бы запретил, 
Я прошу тебя, как брата, 
Душу не мути. 
А не то рвану по следу – 
Кто меня вернёт? – 
И на валенках уеду 
В сорок пятый год. 
В сорок пятом угадаю, 
Там, где – боже мой! – 
Будет мама молодая 
И отец живой.

Упал снаряд, и совершилось чудо: 
На опаленной порохом стене 
Возник в дыму неведомо откуда 
Святой Георгий на лихом коне. 
  
От сотрясенья обнажилась фреска, 
Упала штукатурка поздних лет, - 
И он возник - торжественно и дерзко, 
Как древний знак сражений и побед. 
  
В сиянии возвышенного лика 
Простер десницу грозную свою, 
И острая карающая пика 
Пронзила ядовитую змею. 
  
А пулемет стучал в старинном храме, 
И ладил ленту молодой солдат, 
И трепетало яростное пламя, 
И отступал безбожный супостат. 
  

Памяти наших отцов и старших 
               братьев, памяти вечно 
     молодых 
               солдат и офицеров 
     Советской 
               Армии, павших на фронтах 
               Великой Отечественной 
     войны. 
  
       1 
  
Вечная 
     слава 
          героям! 
Вечная слава! 
Вечная слава! 
Вечная 
     слава 
          героям! 
Слава героям! 

Я ненавижу в людях ложь. 
Она порой бывает разной: 
Весьма искусной или праздной 
И неожиданной, как нож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Ту, что считают безобидной, 
Ту, за которую мне стыдно, 
Хотя не я, а ты мне лжешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Я негодую и страдаю, 
Когда ее с улыбкой дарят, 
Так, что сперва не разберешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
От лжи к предательству полшага. 
Когда-то все решала шпага, 
А нынче старый стиль негож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
И не приемлю объяснений. 
Ведь человек как дождь весенний. 
А как он чист, апрельский дождь! 

Так полыхнуло - 
    сплеча, 
        сполна - 
над ледяным прудом! .. 
(Два человека - 
    он и она - 
были виновны в том...) 
В доме напротив полночный лифт 
взвился до чердака. 
Свет был таким, 
    что мельчайший шрифт 
читался наверняка... 
Так полыхнуло, так занялось - 
весной ли, огнем - 
не понять. 
И о потомстве подумал лось, 
а заяц решил 
линять. 
Землю пробили усики трав 
и посверлили лучи. 

1. Дядя Степа 
  
В доме восемь дробь один 
У заставы Ильича 
Жил высокий гражданин, 
По прозванью Каланча, 
  
По фамилии Степанов 
И по имени Степан, 
Из районных великанов 
Самый главный великан. 
  
Уважали дядю Степу 
За такую высоту. 
Шел с работы дядя Степа — 
Видно было за версту. 
  
Лихо мерили шаги 
Две огромные ноги: 
Сорок пятого размера 

За тобой 
      через года 
иду, 
не колеблясь. 
Если ты — 
         провода, 
я — 
   троллейбус. 
Ухвачусь за провода 
руками долгими, 
буду жить 
      всегда–всегда 
твоими токами. 
Слышу я: 
«Откажись! 
Пойми 
    разумом: 
неужели это жизнь — 
быть привязанным?! 
Неужели в этом есть 

Людей неинтересных в мире нет. 
Их судьбы — как истории планет. 
У каждой все особое, свое, 
и нет планет, похожих на нее. 
  
А если кто-то незаметно жил 
и с этой незаметностью дружил, 
он интересен был среди людей 
самой неинтересностью своей. 
  
У каждого — свой тайный личный мир. 
Есть в мире этом самый лучший миг. 
Есть в мире этом самый страшный час, 
но это все неведомо для нас. 
  
И если умирает человек, 
с ним умирает первый его снег, 
и первый поцелуй, и первый бой... 
Все это забирает он с собой. 
  

Не отрекаются любя. 
Ведь жизнь кончается не завтра. 
Я перестану ждать тебя, 
а ты придешь совсем внезапно. 
А ты придешь, когда темно, 
когда в стекло ударит вьюга, 
когда припомнишь, как давно 
не согревали мы друг друга. 
И так захочешь теплоты, 
не полюбившейся когда–то, 
что переждать не сможешь ты 
трех человек у автомата. 
И будет, как назло, ползти 
трамвай, метро, не знаю что там. 
И вьюга заметет пути 
на дальних подступах к воротам... 
А в доме будет грусть и тишь, 
хрип счетчика и шорох книжки, 
когда ты в двери постучишь, 
взбежав наверх без передышки. 

Когда я, объездивший множество стран, 
Усталый, с дороги домой воротился, 
Склонясь надо мною, спросил Дагестан: 
«Не край ли далекий тебе полюбился?» 
  
На гору взошел я и с той высоты, 
Всей грудью вздохнув, Дагестану 
     ответил: 
«Немало краев повидал я, но ты 
По–прежнему самый любимый на свете. 
  
Я, может, в любви тебе редко клянусь, 
Не ново любить, но и клясться не ново, 
Я молча люблю, потому что боюсь: 
Поблекнет стократ повторенное слово. 
  
И если тебе всякий сын этих мест, 
Крича, как глашатай, в любви будет 
     клясться, 
То каменным скалам твоим надоест 

Помните! 
Через века, 
            через года, –  
помните! 
О тех, 
кто уже не придёт 
                  никогда, – 
помните! 
Не плачьте! 
В горле 
        сдержите стоны, 
горькие стоны. 
Памяти 
       павших 
              будьте 
                     достойны! 
Вечно 
достойны! 
Хлебом и песней, 
мечтой и стихами, 

Я тебя бы на руки взял, 
я тебя бы взял и унёс, 
тихо смеясь на твои «нельзя», 
вдыхая запах твоих волос. 
 
И, не насытившись трепетом тел, 
стуком в груди нарушая тишь, 
всё просыпался бы и глядел, 
плача от радости, как ты спишь. 
 
Я бы к тебе, как к ручью, приник, 
как в реку, в тебя бы гляделся я. 
Я бы за двести лет не привык 
к бездонной мысли, что ты моя. 
.............................. 
Если бы не было разных «бы», 
о которые мы расшибаем лбы. 
  
          1956

Шёл человек. 
Шёл степью, долго, долго. 
Куда? Зачем? 
Нам это не узнать. 
В густой лощине он увидел волка, 
Верней, волчицу, 
А, точнее, мать... 
Она лежала в зарослях полыни, 
Откинув лапы и оскалив пасть. 
Из горла перехваченного плыла 
Толчками кровь, густая, словно грязь. 
Кем? Кем? Волкoм? Охотничьими псами? 
Слепым волчатам это не узнать. 
Они, толкаясь и ворча, сосали 
Большую неподатливую мать. 
Голодные волчата позабыли, 
Как властно пахнет в зарослях укроп. 
Они, прижавшись к маме, жадно пили 
Густую холодеющую кровь. 
С глотками в них входила жажда мести. 

Алёне 
  
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждое слово 
этого утреннего стихотворенья 
вдруг потянулось к рукам твоим, 
словно 
соскучившаяся ветка сирени. 
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждая строчка, 
неожиданно вырвавшись из размера 
и всю строфу 
разрывая в клочья, 
отозваться в сердце твоем сумела. 
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждая буква 
глядела бы на тебя влюбленно. 
И была бы заполнена солнцем, 
будто 
капля росы на ладони клена. 

Я люблю тебя больше природы, 
Ибо ты как природа сама, 
Я люблю тебя больше свободы, 
Без тебя и свобода тюрьма! 
  
Я люблю тебя неосторожно, 
Словно пропасть, а не колею! 
Я люблю тебя больше, чем можно! 
Больше, чем невозможно люблю! 
  
Я люблю безрассудно, бессрочно. 
Даже пьянствуя, даже грубя. 
И уж больше себя - это точно. 
Даже больше чем просто себя. 
  
Я люблю тебя больше Шекспира, 
Больше всей на земле красоты! 
Даже больше всей музыки мира, 
Ибо книга и музыка - ты. 
  

Отчего так предан Пёс, 
И в любви своей бескраен? 
Но в глазах – всегда вопрос, 
Любит ли его хозяин. 
Оттого, что кто-то – сек, 
Оттого, что в прошлом – клетка! 
Оттого, что человек 
Предавал его нередко. 
Я по улицам брожу, 
Людям вглядываюсь в лица, 
Я теперь за всем слежу, 
Чтоб, как Пёс, не ошибиться.

Старинная песня. 
Ей тысяча лет: 
Он любит ее, 
А она его - нет. 
  
Столетья сменяются, 
Вьюги метут, 
Различными думами 
Люди живут. 
  
Но так же упрямо 
Во все времена 
Его почему-то 
Не любит она. 
  
А он - и страдает, 
И очень влюблен... 
Но только, позвольте, 
Да кто ж это - он? 
  

Была жара. Леса горели. Нудно 
Тянулось время. На соседней даче 
Кричал петух. Я вышел за калитку. 
Там, прислонясь к забору, на скамейке 
Дремал бродячий серб, худой и черный. 
Серебряный тяжелый крест висел 
На груди полуголой. Капли пота 
По ней катились. Выше, на заборе, 
Сидела обезьяна в красной юбке 
И пыльные листы сирени 
Жевала жадно. Кожаный ошейник, 
Оттянутый назад тяжелой цепью, 
Давил ей горло. Серб, меня заслышав, 
Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал 
     я 
Воды ему. Но, чуть ее пригубив, – 
Не холодна ли, – блюдце на скамейку 
Поставил он, и тотчас обезьяна, 
Макая пальцы в воду, ухватила 
Двумя руками блюдце. 

– Послушайте, Ньютон, как вы сделали 
     это свое 
открытие, о котором теперь столько 
     разговору? 
  
– Да так, обыкновенно. Просто стукнуло 
     в голову. 
  
Они стояли каждый в своем дворе и 
     переговаривались 
через забор, по–соседски: 
  
– Что стукнуло в голову? 
  
– Яблоко. Я сидел, а оно упало с ветки. 
  
Сосед задумался. Потом сказал: 
  
– Признайтесь, Ньютон, это яблоко было 
     из моего сада? 

Посвящается памяти Вл. С. Соловьева  
  
 Ночь темна. Мы одни.  
 Холод. Ветер ночной  
 деревами шумит. Гасит в поле огни.  
 Слышен зов: «Не смущайтесь... я с 
     вами...  
 за мной!...»  
  
 И не знаешь, кто там.  
 И стоишь, одинок.  
 И боишься довериться радостным снам.  
 И с надеждой следишь, как алеет 
     восток.  
  
 В поле зов: «Близок день.  
 В смелых грезах сгори!»  
 Убегает на запад неверная тень.  
 И все ближе, все ярче сиянье зари.  
  

Все говорят: 
«Его талант – от бога!» 
А ежели – от чёрта? 
Что тогда?.. 
  
Выстраиваясь медленно в эпоху, 
ни шатко и ни валко 
шли года. 
И жил талант. 
Больной. 
Нелепый. 
Хмурый. 
Всего Гомера знавший назубок, 
Его считал 
своею креатурой 
тогда ещё существовавший 
бог. 
Бог находил, что слог его прекрасен, 
что на земле таких – 
наперечёт!.. 

С чего начинается Родина? 
С картинки в твоём букваре, 
С хороших и верных товарищей, 
Живущих в соседнем дворе… 
  
А, может, она начинается 
С той песни, что пела нам мать, 
С того, что в любых испытаниях 
У нас никому не отнять. 
  
С чего начинается Родина... 
С заветной скамьи у ворот, 
С той самой берёзки, что во поле, 
Под ветром склоняясь, растёт. 
  
А, может, она начинается 
С весенней запевки скворца, 
И с этой дороги просёлочной, 
Которой не видно конца. 
  

Ты большая в любви. 
                 Ты смелая. 
Я - робею на каждом шагу. 
Я плохого тебе не сделаю, 
а хорошее вряд ли смогу. 
Все мне кажется, 
              будто бы по лесу 
без тропинки ведешь меня ты. 
Мы в дремучих цветах до пояса. 
Не пойму я - 
            что за цветы. 
Не годятся все прежние навыки. 
Я не знаю, 
        что делать и как. 
Ты устала. 
         Ты просишься на руки. 
Ты уже у меня на руках. 
«Видишь, 
       небо какое синее? 
Слышишь, 

Времена не выбирают, 
В них живут и умирают. 
Большей пошлости на свете 
Нет, чем клянчить и пенять. 
Будто можно те на эти, 
Как на рынке, поменять. 
  
Что ни век, то век железный. 
Но дымится сад чудесный, 
Блещет тучка; я в пять лет 
Должен был от скарлатины 
Умереть, живи в невинный 
Век, в котором горя нет. 
  
Ты себя в счастливцы прочишь, 
А при Грозном жить не хочешь? 
Не мечтаешь о чуме 
Флорентийской и проказе? 
Хочешь ехать в первом классе, 
А не в трюме, в полутьме? 

Мне без тебя так трудно жить, 
А ты – ты дразнишь и тревожишь. 
Ты мне не можешь заменить 
Весь мир... 
         А кажется, что можешь. 
Есть в мире у меня своё: 
Дела, успехи и напасти. 
Мне лишь тебя недостаёт 
Для полного людского счастья. 
Мне без тебя так трудно жить: 
Всё – неуютно, всё – тревожит... 
Ты мир не можешь заменить. 
Но ведь и он тебя – не может. 
  
          1952

Если б счастье мое было вольным орлом, 
Если б гордо он в небе парил голубом,- 
Натянула б я лук свой певучей стрелой, 
И живой или мертвый, а был бы он мой! 
  
Если б счастье мое было чудным цветком, 
Если б рос тот цветок на утесе крутом,- 
Я достала б его, не боясь ничего, 
Сорвала б и упилась дыханьем его! 
  
Если б счастье мое было редким кольцом 
И зарыто в реке под сыпучим песком,- 
Я б русалкой за ним опустилась на дно, 
На руке у меня заблистало б оно! 
  
Если б счастье мое было в сердце 
     твоем,- 
День и ночь я бы жгла его тайным огнем, 
Чтобы, мне без раздела навек отдано, 
Только мной трепетало и билось оно! 

Хотя б во сне давай увидимся с тобой. 
Пусть хоть во сне 
       твой голос зазвучит... 
В окно — 
       не то дождем, 
              не то крупой 
с утра заладило. 
И вот стучит, стучит... 
Как ты необходима мне теперь! 
Увидеть бы. 
Запомнить все подряд... 
За стенкою о чём–то говорят. 
Не слышу. 
       Но, наверно,— о тебе!.. 
Наверное, 
      я у тебя в долгу, 
любовь, наверно, плохо берегу: 
хочу услышать голос — 
                  не могу! 
Лицо пытаюсь вспомнить — 

В авто, 
     последний франк разменяв. 
— В котором часу на Марсель?— 
Париж 
   бежит, 
        провожая меня, 
во всей 
      невозможной красе. 
Подступай 
       к глазам, 
              разлуки жижа, 
сердце 
    мне 
       сантиментальностью расквась! 
Я хотел бы 
         жить 
           и умереть в Париже, 
если б не было 
             такой земли — 
                         Москва.

О Волга! после многих лет 
Я вновь принес тебе привет. 
Уж я не тот, но ты светла 
И величава, как была. 
Кругом всё та же даль и ширь, 
Всё тот же виден монастырь 
На острову, среди песков, 
И даже трепет прежних дней 
Я ощутил в душе моей, 
Заслыша звон колоколов. 
Всё то же, то же... только нет 
Убитых сил, прожитых лет... 
  
Уж скоро полдень. Жар такой, 
Что на песке горят следы, 
Рыбалки дремлют над водой, 
Усевшись в плотные ряды; 
Куют кузнечики, с лугов 
Несется крик перепелов. 
Не нарушая тишины 

Ей было двенадцать, тринадцать - ему.  
Им бы дружить всегда.  
Но люди понять не могли: почему  
Такая у них вражда?!  
  
Он звал ее Бомбою и весной  
Обстреливал снегом талым.  
Она в ответ его Сатаной,  
Скелетом и Зубоскалом.  
  
Когда он стекло мячом разбивал,  
Она его уличала.  
А он ей на косы жуков сажал,  
Совал ей лягушек и хохотал,  
Когда она верещала.  
  
Ей было пятнадцать, шестнадцать - ему,  
Но он не менялся никак.  
И все уже знали давно, почему  
Он ей не сосед, а враг.  

Ты хочешь, чтобы я был, как ель, 
     зелёный, 
Всегда зелёный – и зимой, и осенью. 
Ты хочешь, чтобы я был гибкий как ива, 
Чтобы я мог, не разгибаясь, гнуться. 
Но я другое дерево. 
 
Если рубанком содрать со ствола кожу, 
Распилить его, высушить, а потом 
     покрасить, 
То может подняться мачта океанского 
     корабля, 
Могут родиться красная скрипка, копьё, 
     рыжая или белая палуба. 
А я не хочу чтобы с меня сдирали кожу. 
Я не хочу чтобы меня красили, сушили, 
     белили. 
Нет, я этого не хочу. 
Не потому что я лучше других деревьев. 
Нет, я этого не говорю. 

На праздник великий – обычай таков – 
Далеких и близких зовем земляков, 
Далеких и близких, друзей и соседей... 
Кто с поездом будет – за теми подъедем, 
А кто на конях – у ворот повстречаем, 
За сено, овес и за все – отвечаем! 
  
А кто на машине – еще веселей, 
Дорога – хоть боком катися по ней. 
  
А если кто с неба пойдет на посадку, 
Тому на току приготовим площадку, 
Цветов принесем для почетных гостей 
И речи закатим не хуже людей. 
И все по порядку, все будет по форме, 
За милую душу напоим, накормим. 
Найдется, найдется – еще бы не быть!– 
И чем угостить и куда посадить. 
Зовем сыновей, дочерей и невесток, 
Работников преданных, воинов честных, 

Знай, мой друг, вражде и дружбе цену 
И судом поспешным не греши. 
Гнев на друга, может быть, мгновенный, 
Изливать покуда не спеши. 
  
Может, друг твой сам поторопился 
И тебя обидел невзначай. 
Провинился друг и повинился – 
Ты ему греха не поминай. 
  
Люди, мы стареем и ветшаем, 
И с теченьем наших лет и дней 
Легче мы своих друзей теряем, 
Обретаем их куда трудней. 
  
Если верный конь, поранив ногу, 
Вдруг споткнулся, а потом опять, 
Не вини его – вини дорогу 
И коня не торопись менять. 
  

На том берегу наше солнце зайдёт, 
Устав по лазури чертить огневую дугу. 
И крыльев бесследных смирится полёт 
На том берегу. 
На том берегу отдыхают равно 
Цветок нерасцветший и тот, что завял на 
     лугу. 
Всему, что вне жизни, бессмертье дано 
На том берегу. 
На том берегу только духи живут, 
А тело от зависти плачет, подобно 
     врагу, 
Почуяв, что дух обретает приют 
На том берегу. 
На том берегу кто мечтою живёт, 
С улыбкой покинет всё то, что я здесь 
     берегу. 
Что смертью зовём, он рожденьем зовёт 
На том берегу. 
На том берегу отдохну я вполне, 

Было  то свиданье над прудом 
кратким, убивающим надежду, 
Было понимание с трудом, 
потому что столько было между 
полюсами разными земли,  
здесь, на двух концах одной скамьи, 
и мужчина с женщиной молчали 
заслонив две разные семьи, 
словно две  чужих страны, плечами 
И она сказала не всерьез, 
вполушутку, полувиновато, 
«Только разве кончики волос  
помнят, как ты гладил их когда-то». 
Отведя сближенье как беду, 
 крик внутри смогла переупрямить: 
«Завтра к парикмахеру пойду- 
вот и срежу даже эту память». 
Ничего мужчина не сказал, 
Он поцеловал ей тихо руку, 
и пошел к тебе, ночной вокзал, - 

Я спокоен, я иду своей дорогой. 
Не пою, что завтра будет веселей. 
Я – суровый, 
           я – суровый, 
                     я суровый. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – сирень. 
  
Застываю рядом с мраморной колонной, 
Удивляюсь, почему не убежал. 
Я – холодный, 
          я – холодный, 
                    я – холодный. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – пожар. 
  
Я считаю перебранку бесполезной. 
Всё в порядке, пусть любовь повременит. 
Я – железный. 
          Я – железный. 

Люблю тебя сейчас, не тайно – напоказ. 
Не «после» и не «до» в лучах твоих 
     сгораю. 
Навзрыд или смеясь, но я люблю сейчас, 
А в прошлом – не хочу, а в будущем – не 
     знаю. 
  
В прошедшем «я любил» – печальнее 
     могил, – 
Все нежное во мне бескрылит и 
     стреножит, 
Хотя поэт поэтов говорил: 
«Я вас любил, любовь еще, быть 
     может...» 
  
Так говорят о брошенном, отцветшем – 
И в этом жалость есть и 
     снисходительность, 
Как к свергнутому с трона королю. 
Есть в этом сожаленье об ушедшем 

Не исчезай... Исчезнув из меня, 
развоплотясь, ты из себя исчезнешь, 
себе самой навеки изменя, 
и это будет низшая нечестность. 
  
Не исчезай... Исчезнуть — так легко. 
Воскреснуть друг для друга невозможно. 
Смерть втягивает слишком глубоко. 
Стать мертвым хоть на миг — 
     неосторожно. 
  
Не исчезай... Забудь про третью тень. 
В любви есть только двое. Третьих нету. 
Чисты мы будем оба в Судный день, 
когда нас трубы призовут к ответу. 
  
Не исчезай... Мы искупили грех. 
Мы оба неподсудны, невозбранны. 
Достойны мы с тобой прощенья тех, 
кому невольно причинили раны. 

1 
  
В Японии читал стихи свои 
На языке родном – в огромном зале. 
– О чем стихи?– спросили.– О любви. 
– Еще раз прочитайте, – мне сказали. 
  
Читал стихи аварские свои 
В Америке.– О чем они?– спросили. 
И я ответил честно:– О любви. 
– Еще раз прочитайте, – попросили. 
  
Знать, на любом понятны языке 
Стихи о нашем счастье и тоске, 
И о твоей улыбке на рассвете. 
  
И мне открылась истина одна: 
Влюбленными земля населена, 
А нам казалось, мы одни на свете. 
  

Когда на лице твоем холод и скука, 
     Когда ты живешь в раздраженье и 
     споре, 
     Ты даже не знаешь, какая ты мука, 
     И даже не знаешь, какое ты горе. 
  
     Когда ж ты добрее, чем синь в 
     поднебесье, 
     А в сердце и свет, и любовь, и 
     участье, 
     Ты даже не знаешь, какая ты песня, 
     И даже не знаешь, какое ты 
     счастье!

1 
  
Понять я не мог, а теперь понимаю – 
И мне ни к чему никакой перевод, – 
О чем, улетая, осенняя стая 
Так горестно плачет, 
Так грустно поет. 
  
Мне раньше казалось: печаль беспричинна 
У листьев, лежащих в пыли у дорог. 
О ветке родной их печаль и кручина – 
Теперь понимаю, 
А раньше не мог. 
  
Не знал я, не ведал, но понял с годами, 
Уже с побелевшей совсем головой, 
О чем от скалы оторвавшийся камень 
Так стонет и плачет 
Как будто живой. 
  

Алёне 
  
Мы совпали с тобой, 
          совпали 
в день, запомнившийся навсегда. 
Как слова совпадают с губами. 
С пересохшим горлом – 
вода. 
  
Мы совпали, как птицы с небом. 
Как земля 
      с долгожданным снегом, 
совпадает в начале зимы, 
так с тобою 
                   совпали мы. 
  
Мы совпали, 
        ещё не зная 
ничего 
о зле и добре. 

Не привыкайте к чудесам, – 
Дивитесь им, дивитесь! 
Не привыкайте к небесам, 
Глазами к ним тянитесь! 
  
Приглядывайтесь к облакам, 
Прислушивайтесь к птицам, 
Прикладывайтесь к родникам, – 
Ничто не повторится. 
  
За мигом миг, за шагом шаг 
Впадайте в изумленье. 
Всё будет так – и всё не так 
Через одно мгновенье.

Смири гордыню - то есть гордым будь.  
Штандарт - он и в чехле не полиняет.  
Не плачься, что тебя не понимают, - 
поймёт когда-нибудь хоть кто-нибудь. 
  
Не самоутверждайся. Пропадёт,  
подточенный тщеславием, твой гений,  
и жажда мелких самоутверждений  
лишь к саморазрушенью приведёт. 
  
У славы и опалы есть одна  
опасность - самолюбие щекочут.  
Ты ордена не восприми как почесть,  
не восприми плевки как ордена. 
  
Не ожидай подачек добрых дядь  
и, вытравляя жадность, как заразу,  
не рвись урвать. Кто хочет всё и сразу, 
      
тот беден тем, что не умеет ждать.  

Полно, степь моя, спать беспробудно: 
Зимы-матушки царство прошло, 
Сохнет скатерть дорожки безлюдной, 
Снег пропал, — и тепло и светло. 
Пробудись и умойся росою, 
В ненаглядной красе покажись, 
Принакрой свою грудь муравою, 
Как невеста, в цветы нарядись. 
Полюбуйся: весна наступает, 
Журавли караваном летят, 
В ярком золоте день утопает, 
И ручьи по оврагам шумят. 
Белоснежные тучки толпами 
В синеве, на просторе, плывут, 
По груди у тебя полосами, 
Друг за дружкою, тени бегут. 
Скоро гости к тебе соберутся, 
Сколько гнёзд понавьют, — посмотри! 
Что за звуки, за песни польются 
День-деньской от зари до зари! 

Ещё и холоден и сыр 
Февральский воздух, но над садом 
Уж смотрит небо ясным взглядом, 
И молодеет Божий мир. 
  
Прозрачно-бледный, как весной, 
Слезится снег недавней стужи, 
А с неба на кусты и лужи 
Ложится отблеск голубой. 
  
Не налюбуюсь, как сквозят 
Деревья в лоне небосклона, 
И сладко слушать у балкона, 
Как снегири в кустах звенят. 
  
Нет, не пейзаж влечёт меня, 
Не краски жадный взор подметит, 
А то, что в этих красках светит: 
Любовь и радость бытия.

Не бейте детей, никогда не бейте! 
Поймите, вы бьете в них сами себя, 
Неважно, любя их иль не любя, 
Но делать такого вовек не смейте! 
  
Вы только взгляните: пред вами - дети, 
Какое ж, простите, геройство тут?! 
Но сколько ж таких, кто жестоко бьют, 
Вложив чуть не душу в тот черный труд, 
Заведомо зная, что не ответят! 
  
Кричи на них, бей! А чего стесняться?! 
Ведь мы ж многократно сильней детей! 
Но если по совести разобраться, 
То порка - бессилье больших людей! 
  
И сколько ж порой на детей срывается 
Всех взрослых конфликтов, обид и гроз. 
Ну как же рука только поднимается 
На ужас в глазах и потоки слез?! 

Небеса унылы и низки, 
Но я знаю – дух мой высок. 
Мы с тобой так странно близки, 
И каждый из нас одинок. 
  
Беспощадна моя дорога, 
Она меня к смерти ведет. 
Но люблю я себя, как Бога, – 
Любовь мою душу спасет. 
  
Если я на пути устану, 
Начну малодушно роптать, 
Если я на себя восстану 
И счастья осмелюсь желать, – 
  
Не покинь меня без возврата 
В туманные, трудные дни. 
Умоляю, слабого брата 
Утешь, пожалей, обмани. 
  

ЯВЛЕНИЕ 1 
  
     Гостиная, в  ней  большие часы, 
     справа дверь в  спальню Софии, 
     откудова 
слышно фортопияно с флейтою, которые 
     потом умолкают. Лизанька середи 
     комнаты 
спит, свесившись с кресел. (Утро, чуть 
     день брежжится) 
  
     Лизанька (вдруг просыпается, 
     встает с кресел, оглядывается) 
  
     Светает!.. Ах! как скоро ночь 
     минула! 
     Вчера просилась спать – отказ, 
     «Ждем друга». – Нужен глаз да 
     глаз, 
     Не спи, покудова не скатишься со 

Люб- 
(Воздуха! 
             Воздуха! 
                         Самую малость 
     бы! 
                                        
                Самую-самую...) 
лю! 
(Хочешь, – 
                уедем куда-нибудь 
                                        
        заново, 
                                        
                   замертво, 
                                        
                                 за 
     море?..) 
Люб- 
(Богово – богу, 
                     а женское – 

Все начинается с любви. 
И все кончается любовью. 
Ты повторишь слова свои, 
Прильнув к немому изголовью. 
  
          2000

1 
  
Они прощались навсегда, 
Хотя о том пока не знали. 
Погасла в небе их звезда, 
И тихо свечи догорали. 
«Я обещаю помнить вас… 
Дай бог дожить до новой встречи…» 
И каждый день, и каждый час 
Звучать в нём будут эти речи. 
Она его не дождалась, 
С другим печально обвенчалась. 
Он думал: «Жизнь не удалась…» 
А жизнь лишь только начиналась. 
  
2 
  
Он ставит в церкви две свечи. 
Одна — за здравие любимой, 
Чтоб луч её мерцал в ночи, 

Б. Ахмадулиной 
  
Со мною вот что происходит: 
ко мне мой старый друг не ходит, 
а ходят в мелкой суете 
разнообразные не те. 
И он 
не с теми ходит где-то 
и тоже понимает это, 
и наш раздор необъясним, 
и оба мучимся мы с ним. 
Со мною вот что происходит: 
совсем не та ко мне приходит, 
мне руки на плечи кладёт 
и у другой меня крадёт. 
А той – 
         скажите, бога ради, 
кому на плечи руки класть? 
Та, 
у которой я украден, 

Волна волос прошла свкозь мои пальцы, 
и где она - 
           волна твоих волос ? 
Я в тень твою, 
           как будто зверь, попался 
и на колени перед ней валюсь. 
Но тень есть тень. 
              Нет в тени тёплой плоти, 
внутри которой тёплая душа. 
Бесплотное виденье, 
                       как бесплодье, 
в меня вселилось, душу иссуша. 
Я победил тебя игрой и бредом 
и тем, что был свободен, 
                      а не твой. 
Теперь я за свою свободу предан 
и тщетно трусь о призрак головой. 
Теперь я проклинаю эти годы, 
когда любовь разменивал на ложь. 
Теперь я умоляю несвободы, 

Когда мужчине сорок лет,  
ему пора держать ответ:  
душа не одряхлела?-  
перед своими сорока,  
и каждой каплей молока,  
и каждой крошкой хлеба.  
  
Когда мужчине сорок лет,  
то снисхожденья ему нет  
перед собой и перед богом.  
Все слезы те, что причинил,  
все сопли лживые чернил  
ему выходят боком.  
  
Когда мужчине сорок лет,  
то наложить пора запрет  
на жажду удовольствий:  
ведь если плоть не побороть,  
урчит, облизываясь, плоть -  
съесть душу удалось ей.  

Разве же можно, 
        чтоб все это длилось? 
Это какая-то несправедливость... 
Где и когда это сделалось модным: 
«Живым - равнодушье, 
        внимание - мертвым?» 
Люди сутулятся, 
            выпивают. 
Люди один за другим 
                выбывают, 
и произносятся 
        для истории 
нежные речи о них - 
                в крематории... 
Что Маяковского жизни лишило? 
Что револьвер ему в руки вложило? 
Ему бы - 
        при всем его голосе, 
                    внешности - 
дать бы при жизни 

Я разлюбил тебя... Банальная развязка, 
банальная, как жизнь, банальная, как 
     смерть. 
Я оборву струну жестокого романса, 
гитару пополам – к чему ломать комедь! 
  
Лишь не понять щенку – лохматому 
     уродцу, – 
чего ты так мудришь, чего я так мудрю. 
Его впущу к себе – он в дверь твою 
     скребётся, 
а впустишь ты его – скребётся в дверь 
     мою. 
  
Пожалуй, можно так с ума сойти, 
     метаясь... 
Сентиментальный пес, ты попросту юнец, 
но не позволю я себе сентиментальность. 
Как пытку продолжать – затягивать 
     конец. 

Мне кажется порою, что солдаты, 
С кровавых не пришедшие полей, 
Не в землю эту полегли когда–то, 
А превратились в белых журавлей. 
  
Они до сей поры с времен тех дальних 
Летят и подают нам голоса. 
Не потому ль так часто и печально 
Мы замолкаем, глядя в небеса? 
  
Сегодня, предвечернею порою, 
Я вижу, как в тумане журавли 
Летят своим определенным строем, 
Как по полям людьми они брели. 
  
Они летят, свершают путь свой длинный 
И выкликают чьи–то имена. 
Не потому ли с кличем журавлиным 
От века речь аварская сходна? 
  

Был ноябрь  
                     по-январски угрюм 
     и зловещ, 
над горами метель завывала. 
Егерей  
            из дивизии «Эдельвейс»  
наши  
сдвинули с перевала. 
  
Командир поредевшую роту собрал  
и сказал тяжело и спокойно: 
-	Час назад  
                        меня вызвал к 
     себе генерал. 
Вот, товарищи, дело какое: 
Там – фашисты. 
Позиция немцев ясна. 
Укрепились надёжно и мощно. 
С трёх сторон – пулемёты,  
                                        

У слона была жена 
Матрёна Ивановна. 
И задумала она 
Книжку почитать. 
  
Но читала, бормотала, 
Лопотала, лопотала: 
«Таталата, маталата», – 
Ничего не разобрать!

Много нынче в памяти потухло, 
а живет безделица, пустяк: 
девочкой потерянная кукла 
на железных скрещенных путях. 
  
Над платформой пар от паровозов 
низко плыл, в равнину уходя... 
Теплый дождь шушукался в березах, 
но никто не замечал дождя. 
  
Эшелоны шли тогда к востоку, 
молча шли, без света и воды, 
полные внезапной и жестокой, 
горькой человеческой беды. 
  
Девочка кричала и просила 
и рвалась из материнских рук,— 
показалась ей такой красивой 
и желанной эта кукла вдруг. 
  

Как стыдно одному ходить в кинотеатры 
без друга, без подруги, без жены, 
где так сеансы все коротковаты 
и так их ожидания длинны! 
Как стыдно - 
     в нервной замкнутой войне 
с насмешливостью парочек в фойе 
жевать, краснея, в уголке пирожное, 
как будто что-то в этом есть 
     порочное... 
Мы, 
 одиночества стесняясь, 
                    от тоски 
бросаемся в какие-то компании, 
и дружб никчемных обязательства 
     кабальные 
преследуют до гробовой доски. 
Компании нелепо образуются - 
в одних все пьют да пьют, 
                не образумятся. 

Поэт печальный и суровый, 
Бедняк, задавленный нуждой, 
Напрасно нищеты оковы 
Порвать стремишься ты душой! 
  
Напрасно хочешь ты презреньем 
Свои несчастья победить 
И, склонный к светлым увлеченьям, 
Ты хочешь верить и любить! 
  
Нужда еще не раз отравит 
Минуты светлых дум и грез, 
И позабыть мечты заставит, 
И доведет до горьких слез. 
  
Когда ж, измученный скорбями, 
Забыв бесплодный, тяжкий труд, 
Умрешь ты с голоду, – цветами 
Могильный крест твой перевьют! 
  

Над головой 
            созвездия мигают. 
И руки сами тянутся 
                    к огню... 
  
Как страшно мне, 
                что люди привыкают, 
открыв глаза, 
не удивляться дню. 
Существовать. 
Не убегать за сказкой. 
И уходить, 
          как в монастырь, 
                          в стихи. 
Ловить Жар–птицу 
для жаркого 
           с кашей. 
А Золотую рыбку – 
                  для ухи. 
  

Мне ль тебе, Дагестан мой былинный, 
Не молиться, 
Тебя ль не любить, 
Мне ль в станице твоей журавлиной 
Отколовшейся птицею быть? 
  
Дагестан, все, что люди мне дали, 
Я по чести с тобой разделю, 
Я свои ордена и медали 
На вершины твои приколю. 
  
Посвящу тебе звонкие гимны 
И слова, превращенные в стих, 
Только бурку лесов подари мне 
И папаху вершин снеговых!

Мне с отчимом невесело жилось, 
Все ж он меня растил – 
И оттого 
Порой жалею, что не довелось 
Хоть чем–нибудь порадовать его. 
  
Когда он слег и тихо умирал, – 
Рассказывает мать, – 
День ото дня 
Все чаще вспоминал меня и ждал: 
«Вот Шурку бы... Уж он бы спас меня!» 
  
Бездомной бабушке в селе родном 
Я говорил: мол, так ее люблю, 
Что подрасту и сам срублю ей дом, 
Дров наготовлю, 
Хлеба воз куплю. 
  
Мечтал о многом, 
Много обещал... 

Хочу быть дерзким 
Хочу быть смелым 
Из сочных гроздей 
Венки свивать 
Хочу упиться 
Роскошным телом 
Хочу одежды с тебя сорвать! 
        Пусть будет завтра 
        И мрак и холод 
        Сегодня сердце отдам лучу. 
        Я буду счастлив! 
        Я буду молод! 
        Я буду дерзок! 
        Я так хочу! 
Хочу я зноя атласной груди 
Мы два желанья 
В одно сольём 
Уйдите, боги! 
Уйдите, люди! 
Мне сладко с нею 

Вот говорят: Россия... 
Реченьки да березки... 
А я твои руки вижу, 
узловатые руки, 
жесткие. 
Руки, от стирки сморщенные, 
слезами горькими смоченные, 
качавшие, пеленавшие, 
на победу благословлявшие. 
Вижу пальцы твои сведенные,— 
все заботы твои счастливые, 
все труды твои обыденные, 
все потери неисчислимые... 
Отдохнуть бы, да нет привычки 
на коленях лежать им праздно... 
Я куплю тебе рукавички, 
хочешь — синие, хочешь — красные? 
Не говори «не надо»,— 
мол, на что красота старухе? 
Я на сердце согреть бы рада 

Она была прекрасна, как мечта 
Ребенка под светилом южных стран; 
Кто объяснит, что значит красота: 
Грудь полная иль стройный гибкий стан 
Или большие очи? - но порой 
Все это не зовем мы красотой: 
Уста без слов - любить никто не мог; 
Взор без огня - без запаха цветок! - 
О небо, я клянусь, она была 
Прекрасна!... я горел, я трепетал, 
Когда кудрей, сбегающих с чела, 
Шелк золотой рукой своей встречал, 
Я был готов упасть к ногам её, 
Отдать ей волю, жизнь, и рай, и все, 
Чтоб получить один, один лишь взгляд 
Из тех, которых все блаженство - яд!

Современная женщина суетою   
замотана,  
Но, как прежде, божественна!  
Пусть немного усталая, но, как прежде,  
      
прекрасная,   
До конца непонятная, никому не 
     подвластная.   
Современная женщина! То грустна   
и задумчива,   
То светла и торжественна.   
Доказать ее слабости, побороть ее   
дерзости   
Зря мужчины стараются, понапрасну   
надеются.   
Не бахвалится силою, но на ней тем   
не менее   
И заботы служебные, и заботы   
семейные.   
ВсT на свете познавшая, все невзгоды   

Давай помолчим. 
Мы так долго не виделись. 
Какие прекрасные сумерки выдались! 
И все позабылось, 
Что помнить не хочется: 
Обиды твои. 
И мое одиночество. 
  
Давай помолчим. 
Мы так долго не виделись. 
  
Душа моя — 
Как холостяцкая комната. 
Ни взглядов твоих в ней, 
Ни детского гомона. 
Завалена книгами 
Площадь жилищная, 
Как сердце — словами... 
Теперь уже лишними. 
Ах, эти слова, 

Какого цвета грязь? – Любого. 
Пол грязным может быть и слово, 
Идея, руки, площадь, шины, 
Грязь – лишний штрих, и нет картины. 
Грязь в вечном споре с чистотой, 
И дух свой, смрадный и густой, 
Своё зловонье, безобразье 
Грязь называет простотой. 
И чистоту ведёт на казни, 
Грязь – простота убийц и палачей. 
В орнаменте народного фольклора 
Есть в лживой простоте её речей 
Смертельная тональность приговора. 
Грязь – простота страшнее воровства. 
Из-за таких, как мы, в неё влюблённых, 
Молчание слепого большинства 
Кончалось страшным воем заключённых. 
И так проста святая простота, 
Что, маску позабыв надеть святоши, 
Открыто, нагло, с пеною у рта 

Внимая ужасам войны, 
При каждой новой жертве боя 
Мне жаль не друга, не жены, 
Мне жаль не самого героя... 
Увы! утешится жена, 
И друга лучший друг забудет; 
Но где–то есть душа одна – 
Она до гроба помнить будет! 
Средь лицемерных наших дел 
И всякой пошлости и прозы 
Одни я в мир подсмотрел 
Святые, искренние слезы – 
То слезы бедных матерей! 
Им не забыть своих детей, 
Погибших на кровавой ниве, 
Как не поднять плакучей иве 
Своих поникнувших ветвей... 
  
          1855 или 1856

Мужчины женщинам не отдаются 
а их, как водку, судорожно пьют, 
и если, прости Господи, упьются, 
то под руку горячую их бъют. 
  
Мужская нежность выглядит как слабость? 
Отдаться – как по-рабски шею гнуть? 
Играя в силу, любят хапать, лапать, 
грабастать даже душу, словно грудь. 
  
Успел и я за жизнь поистаскаться, 
но я, наверно, женщинам сестра, 
и так люблю к ним просто приласкаться, 
и гладить их во сне или со сна. 
  
Во всех грехах я ласковостью каюсь, 
а женщинам грехи со мной сойдут, 
и мои пальцы, нежно спотыкаясь, 
по позвонкам и родинкам бредут. 
  

Никогда ни о чем не жалейте вдогонку, 
Если то, что случилось, нельзя 
     изменить. 
Как записку из прошлого, грусть свою 
     скомкав, 
С этим прошлым порвите непрочную нить. 
  
Никогда не жалейте о том, что 
     случилось. 
Иль о том, что случиться не может уже. 
Лишь бы озеро вашей души не мутилось 
Да надежды, как птицы, парили в душе. 
  
Не жалейте своей доброты и участья. 
Если даже за все вам — усмешка в ответ. 
Кто-то в гении выбился, кто-то в 
     начальство... 
Не жалейте, что вам не досталось их 
     бед. 
  

A. K. 
  
Приходить к тебе, 
             чтоб снова 
просто 
вслушиваться в 
голос; 
и сидеть на стуле, 
сгорбясь, 
и не говорить ни 
слова. 
Приходить, 
       стучаться в двери, 
замирая, ждать 
ответа... 
Если ты узнаешь 
это, 
то, наверно, не 
поверишь, 
то, конечно, 

- В чем смысл твоей жизни? - Меня 
     спросили. - 
Где видишь ты счастье свое, скажи? 
- В сраженьях, - ответил я, - против 
     гнили 
И в схватках, - добавил я, - против 
     лжи! 
  
По-моему, в каждом земном пороке, 
Пусть так или сяк, но таится ложь. 
Во всем, что бессовестно и жестоко, 
Она непременно блестит, как нож. 
  
Ведь все, от чего человек терзается, 
Все подлости мира, как этажи, 
Всегда пренахальнейше возвышаются 
На общем фундаменте вечной лжи. 
  
И в том я свое назначенье вижу, 
Чтоб биться с ней каждым своим стихом, 

Любили тебя без особых причин  
За то, что ты - внук,  
За то, что ты - сын,  
За то, что малыш,  
За то, что растёшь,  
За то, что на папу и маму похож.  
И эта любовь до конца твоих дней  
Останется тайной опорой твоей. 
  
          1981

В полном разгаре страда деревенская... 
Доля ты!– русская долюшка женская! 
   Вряд ли труднее сыскать. 
  
Не мудрено, что ты вянешь до времени, 
Всевыносящего русского племени 
   Многострадальная мать! 
  
Зной нестерпимый: равнина безлесная, 
Нивы, покосы да ширь поднебесная – 
   Солнце нещадно палит. 
  
Бедная баба из сил выбивается, 
Столб насекомых над ней колыхается, 
   Жалит, щекочет, жужжит! 
  
Приподнимая косулю тяжелую, 
Баба порезала ноженьку голую – 
   Некогда кровь унимать! 
  

На Земле 
     безжалостно маленькой 
жил да был человек маленький. 
У него была служба маленькая. 
и маленький очень портфель. 
Получал он зарплату маленькую... 
И однажды – 
прекрасным утром – 
постучалась к нему в окошко 
небольшая, 
казалось, 
война... 
Автомат ему выдали маленький. 
Сапоги ему выдали маленькие. 
Каску выдали маленькую 
и маленькую – 
по размерам – 
шинель. 
  
...А когда он упал – 

Бушует полая вода, 
Шумит и глухо, и протяжно. 
Грачей пролетные стада 
Кричат и весело, и важно. 
  
Дымятся черные бугры, 
И утром в воздухе нагретом 
Густые белые пары 
Напоены теплом и светом. 
  
А в полдень лужи под окном 
Так разливаются и блещут, 
Что ярким солнечным пятном 
По залу «зайчики» трепещут. 
  
Меж круглых рыхлых облаков 
Невинно небо голубеет, 
И солнце ласковое греет 
В затишье гумен и дворов. 
  

Никто не знает, что нас ждёт. 
А мы судьбе не доверяем. 
Никто не знает наперёд, 
Где мы найдём, 
Где потеряем. 
  
Никто не знает, что нас ждёт. 
Я в ожиданье встречи замер... 
Но птица счастья свой полёт  
Не согласовывает с нами. 
  
И я загадывать боюсь. 
Решишь -  
А жизнь переиначит. 
Ужо, я думал, посмеюсь... 
Но всё во мне грустит и плачет: 
  
То боль чужая бередит, 
То сердце жжёт своя обида. 
Живу у радости в кредит 

Смеюсь навзрыд – как у кривых зеркал, – 
Меня, должно быть, ловко разыграли: 
Крючки носов и до ушей оскал – 
Как на венецианском карнавале! 
  
Вокруг меня смыкается кольцо – 
Меня хватают, вовлекают в пляску, – 
Так–так, мое нормальное лицо 
Все, вероятно, приняли за маску. 
  
Петарды, конфетти... Но все не так, – 
И маски на меня глядят с укором, – 
Они кричат, что я опять – не в такт, 
Что наступаю на ногу партнерам. 
  
Что делать мне – бежать, да поскорей? 
А может, вместе с ними веселиться?.. 
Надеюсь я – под масками зверей 
У многих человеческие лица. 
  

Слава тебе, поднебесный 
Радостный краткий покой! 
Солнечный блеск твой чудесный 
С нашей играет рекой, 
С рощей играет багряной, 
С россыпью ягод в сенях, 
Словно бы праздник нагрянул 
На златогривых конях! 
Радуюсь громкому лаю, 
Листьям, корове, грачу, 
И ничего не желаю, 
И ничего не хочу! 
И никому не известно 
То, что, с зимой говоря, 
В бездне таится небесной 
Ветер и грусть октября...

Любовь неразделённая страшна, 
но тем, кому весь мир лишь биржа, 
     драка, 
любовь неразделённая смешна, 
как профиль Сирано де Бержерака. 
Один мой деловитый соплеменник 
сказал жене в театре «Современник»: 
«Ну что ты в Сирано своём нашла? 
Вот дурень! Я, к примеру, никогда бы 
так не страдал из-за какой-то бабы... 
Другую бы нашёл – и все дела». 
В затравленных глазах его жены 
забито проглянуло что-то вдовье. 
Из мужа перло – аж трещали швы! – 
смертельное духовное здоровье. 
О, сколько их, таких здоровяков, 
страдающих отсутствием страданий. 
Для них есть бабы: нет прекрасной дамы. 
А разве сам я в чём-то не таков? 
Зевая, мы играем, как в картишки, 

А знаешь, все еще будет! 
Южный ветер еще подует, 
и весну еще наколдует, 
и память перелистает, 
и встретиться нас заставит, 
и еще меня на рассвете 
губы твои разбудят. 
Понимаешь, все еще будет! 
В сто концов убегают рельсы, 
самолеты уходят в рейсы, 
корабли снимаются с якоря... 
Если б помнили это люди, 
чаще думали бы о чуде, 
реже бы люди плакали. 
Счастье – что онo? Та же птица: 
упустишь – и не поймаешь. 
А в клетке ему томиться 
тоже ведь не годиться, 
трудно с ним, понимаешь? 
Я его не запру безжалостно, 

Освещена последняя сосна. 
Под нею темный кряж пушится. 
Сейчас погаснет и она. 
День конченый – не повторится. 
  
День кончился. Что было в нем? 
Не знаю, пролетел, как птица. 
Он был обыкновенным днем, 
А все–таки – не повторится. 
  
          Июль–Август 1928, Thorrenc, 
     Chateau des 4 Jours

Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно 
     вечером 
подышать свежим воздухом, веющим с 
     океана. 
Закат догорал в партере китайским 
     веером, 
и туча клубилась, как крышка 
     концертного фортепьяно. 
  
Четверть века назад ты питала 
     пристрастье к люля и к финикам, 
рисовала тушью в блокноте, немножко 
     пела, 
развлекалась со мной; но потом сошлась 
     с инженером-химиком 
и, судя по письмам, чудовищно 
     поглупела. 
  
Теперь тебя видят в церквях в провинции 
     и в метрополии 

Покроется небо 
пылинками звёзд, 
и выгнутся ветки упруго. 
Тебя я услышу за тысячу верст. 
Мы – эхо, 
мы – эхо, 
мы – долгое эхо друг друга. 
  
И мне до тебя, 
где бы ты не была, 
дотронуться сердцем не трудно. 
Опять нас любовь за собой позвала. 
Мы – нежность, 
мы – нежность. 
мы – вечная нежность друг друга. 
  
И даже в краю 
наползающей тьмы, 
за гранью смертельного круга, 
я знаю, с тобой не расстанемся мы. 

Боль свою вы делите с друзьями, 
Вас сейчас утешить норовят, 
А его последними словами, 
Только вы нахмуритесь, бранят. 
  
Да и человек ли, в самом деле, 
Тот, кто вас, придя, околдовал, 
Стал вам близким через две недели, 
Месяц с вами прожил и удрал? 
  
Вы общались, дорогая, с дрянью. 
Что ж нам толковать о нем сейчас?! 
Дрянь не стоит долгого вниманья, 
Тут важнее говорить о вас. 
  
Вы его любили? Неужели? 
Но полшага - разве это путь?! 
Сколько вы пудов с ним соли съели? 
Как успели в душу заглянуть?! 
  

Темна и громадна, грозна и могуча 
Пол небу несется тяжелая туча.  
Порывистый ветер ей кудри клубит,  
Врывается в грудь ей и, полный усилья,  
Приняв ее тяжесть на смелые крылья,  
Ее по пространству воздушному мчит.  
  
Ничто не смущает разгульного хода;  
Кругом беспредельный простор и свобода; 
      
Вселенная вся с высоты ей видна;  
Пред нею открыты лазурные бездны,  
Сады херувимов и таинства звездны -  
И что же? - Взгляните на тучу: черна,  
  
Сурова, угрюма, - с нахмуренным ликом,  
На мир она смотрит в молчании диком,  
И грустно, и душно ей в небе родном,  
И вид ее гневный исполнен угрозы;  
В свинцовых глазах ее сомкнуты слезы;  

Сто часов счастья... 
Разве этого мало? 
Я его, как песок золотой, 
намывала, 
собирала любовно, неутомимо, 
по крупице, по капле, 
по искре, по блестке, 
создавала его из тумана и дыма, 
принимала в подарок 
от каждой звезды и березки... 
Сколько дней проводила 
за счастьем в погоне 
на продрогшем перроне, 
в гремящем вагоне, 
в час отлета его настигала 
на аэродроме, 
обнимала его, согревала 
в нетопленном доме. 
Ворожила над ним, колдовала... 
Случалось, бывало,