100 самых читаемых стихотворений

По несчастью или к счастью, 
Истина проста: 
Никогда не возвращайся 
В прежние места. 
Даже если пепелище 
Выглядит вполне, 
Не найти того, что ищем, 
Ни тебе, ни мне. 
Путешествие в обратно 
Я бы запретил, 
Я прошу тебя, как брата, 
Душу не мути. 
А не то рвану по следу – 
Кто меня вернёт? – 
И на валенках уеду 
В сорок пятый год. 
В сорок пятом угадаю, 
Там, где – боже мой! – 
Будет мама молодая 
И отец живой.

Пол подметая, задела кота я, 
Чёрным покрытого лаком. 
Хвостик, изогнутый как запятая, 
Стал восклицательным знаком.

Все начинается с любви... 
Твердят: 
«Вначале 
    было 
        слово...» 
А я провозглашаю снова: 
Все начинается 
с любви!.. 
  
Все начинается с любви: 
и озаренье, 
    и работа, 
глаза цветов, 
глаза ребенка - 
все начинается с любви. 
  
Все начинается с любви, 
С любви! 
Я это точно знаю. 
Все, 

Чижа захлопнула злодейка–западня: 
   Бедняжка в ней и рвался и метался, 
А Голубь молодой над ним же издевался. 
«Не стыдно ль, – говорит, – средь бела 
     дня 
         Попался! 
      Не провели бы так меня: 
      За это я ручаюсь смело». 
Ан, смотришь, тут же сам запутался в 
     силок. 
         И дело! 
Вперед чужой беде не смейся, Голубок. 
  
          1814

Памяти наших отцов и старших 
               братьев, памяти вечно 
     молодых 
               солдат и офицеров 
     Советской 
               Армии, павших на фронтах 
               Великой Отечественной 
     войны. 
  
       1 
  
Вечная 
     слава 
          героям! 
Вечная слава! 
Вечная слава! 
Вечная 
     слава 
          героям! 
Слава героям! 

Я тебя бы на руки взял, 
я тебя бы взял и унёс, 
тихо смеясь на твои «нельзя», 
вдыхая запах твоих волос. 
 
И, не насытившись трепетом тел, 
стуком в груди нарушая тишь, 
всё просыпался бы и глядел, 
плача от радости, как ты спишь. 
 
Я бы к тебе, как к ручью, приник, 
как в реку, в тебя бы гляделся я. 
Я бы за двести лет не привык 
к бездонной мысли, что ты моя. 
.............................. 
Если бы не было разных «бы», 
о которые мы расшибаем лбы. 
  
          1956

Я строю мысленно мосты, 
Их измерения просты, 
Я строю их из пустоты, 
Чтобы идти туда, где Ты. 
  
Мостами землю перекрыв, 
Я так Тебя и не нашёл, 
Открыл глаза, а там… обрыв, 
Мой путь закончен, я – пришёл.

Я не люблю фатального исхода, 
От жизни никогда не устаю. 
Я не люблю любое время года, 
Когда веселых песен не пою. 
  
Я не люблю холодного цинизма, 
В восторженность не верю, и еще – 
Когда чужой мои читает письма, 
Заглядывая мне через плечо. 
  
Я не люблю, когда наполовину 
Или когда прервали разговор. 
Я не люблю, когда стреляют в спину, 
Я также против выстрелов в упор. 
  
Я ненавижу сплетни в виде версий, 
Червей сомненья, почестей иглу, 
Или – когда все время против шерсти, 
Или – когда железом по стеклу. 
  

Отчего так предан Пёс, 
И в любви своей бескраен? 
Но в глазах – всегда вопрос, 
Любит ли его хозяин. 
Оттого, что кто-то – сек, 
Оттого, что в прошлом – клетка! 
Оттого, что человек 
Предавал его нередко. 
Я по улицам брожу, 
Людям вглядываюсь в лица, 
Я теперь за всем слежу, 
Чтоб, как Пёс, не ошибиться.

1 
  
В Японии читал стихи свои 
На языке родном – в огромном зале. 
– О чем стихи?– спросили.– О любви. 
– Еще раз прочитайте, – мне сказали. 
  
Читал стихи аварские свои 
В Америке.– О чем они?– спросили. 
И я ответил честно:– О любви. 
– Еще раз прочитайте, – попросили. 
  
Знать, на любом понятны языке 
Стихи о нашем счастье и тоске, 
И о твоей улыбке на рассвете. 
  
И мне открылась истина одна: 
Влюбленными земля населена, 
А нам казалось, мы одни на свете. 
  

Робин Бобин Барабек 
Скушал сорок человек, 
И корову, и быка, 
И кривого мясника, 
И телегу, и дугу, 
И метлу, и кочергу, 
Скушал церковь, скушал дом, 
И кузницу с кузнецом, 
А потом и говорит: 
«У меня живот болит!»

1 
  
Голубой саксонский лес 
Снега битого фарфор. 
Мир бесцветен, мир белес, 
точно извести раствор. 
  
Ты, в коричневом пальто, 
я, исчадье распродаж. 
Ты – никто, и я – никто. 
Вместе мы – почти пейзаж. 
  
2 
  
Белых склонов тишь да гладь. 
Стук в долине молотка. 
Склонность гор к подножью дать 
может кровли городка. 
  
Горный пик, доступный снам, 

Помните! 
Через века, 
            через года, –  
помните! 
О тех, 
кто уже не придёт 
                  никогда, – 
помните! 
Не плачьте! 
В горле 
        сдержите стоны, 
горькие стоны. 
Памяти 
       павших 
              будьте 
                     достойны! 
Вечно 
достойны! 
Хлебом и песней, 
мечтой и стихами, 

Времена не выбирают, 
В них живут и умирают. 
Большей пошлости на свете 
Нет, чем клянчить и пенять. 
Будто можно те на эти, 
Как на рынке, поменять. 
  
Что ни век, то век железный. 
Но дымится сад чудесный, 
Блещет тучка; я в пять лет 
Должен был от скарлатины 
Умереть, живи в невинный 
Век, в котором горя нет. 
  
Ты себя в счастливцы прочишь, 
А при Грозном жить не хочешь? 
Не мечтаешь о чуме 
Флорентийской и проказе? 
Хочешь ехать в первом классе, 
А не в трюме, в полутьме? 

Ей было двенадцать, тринадцать - ему.  
Им бы дружить всегда.  
Но люди понять не могли: почему  
Такая у них вражда?!  
  
Он звал ее Бомбою и весной  
Обстреливал снегом талым.  
Она в ответ его Сатаной,  
Скелетом и Зубоскалом.  
  
Когда он стекло мячом разбивал,  
Она его уличала.  
А он ей на косы жуков сажал,  
Совал ей лягушек и хохотал,  
Когда она верещала.  
  
Ей было пятнадцать, шестнадцать - ему,  
Но он не менялся никак.  
И все уже знали давно, почему  
Он ей не сосед, а враг.  

На самом деле, мне нравилась только ты, 
      
Мой идеал и моё мерило.  
Во всех моих женщинах были твои черты,  
И это с ними меня мирило.  
Пока ты там, покорна своим страстям,  
Порхаешь между Орсе и Прадо,  
Я, можно сказать, собрал тебя по частям 
     – 
Звучит ужасно, но это правда.  
Одна курноса, другая с родинкой на 
     спине,  
Третья умеет всё принимать как 
     данность.  
Одна не чает души в себе, другая во мне 
     – 
Вместе больше не попадалось.  
Одна как ты, с лица отдувает прядь,  
Другая вечно ключи теряет.  
А что, я ни разу не мог в одно это всё 

Ты большая в любви. 
                 Ты смелая. 
Я - робею на каждом шагу. 
Я плохого тебе не сделаю, 
а хорошее вряд ли смогу. 
Все мне кажется, 
              будто бы по лесу 
без тропинки ведешь меня ты. 
Мы в дремучих цветах до пояса. 
Не пойму я - 
            что за цветы. 
Не годятся все прежние навыки. 
Я не знаю, 
        что делать и как. 
Ты устала. 
         Ты просишься на руки. 
Ты уже у меня на руках. 
«Видишь, 
       небо какое синее? 
Слышишь, 

В горах, на скале, о беспутствах 
     мечтая, 
     Сидела Измена худая и злая. 
     А рядом под вишней сидела Любовь, 
     Рассветное золото в косы вплетая. 
  
     С утра, собирая плоды и коренья, 
     Они отдыхали у горных озер. 
     И вечно вели нескончаемый спор – 
     С улыбкой одна, а другая с 
     презреньем. 
  
     Одна говорила: - На свете нужны 
     Верность, порядочность и чистота. 
     Мы светлыми, добрыми быть должны: 
     В этом и - красота! 
  
     Другая кричала: - Пустые мечты! 
     Да кто тебе скажет за это спасибо? 
     Тут, право, от смеха порвут животы 

Кажинный раз на этом самом месте 
я вспоминаю о своей невесте. 
Вхожу в шалман, заказываю двести. 
  
Река бежит у ног моих, зараза. 
Я говорю ей мысленно: бежи. 
В глазу – слеза. Но вижу краем глаза 
Литейный мост и силуэт баржи. 
  
Моя невеста полюбила друга. 
Я как узнал, то чуть их не убил. 
Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга, 
что выдержал характер. Правда, пил. 
  
Я пил как рыба. Если б с комбината 
не выгнали, то сгнил бы на корню. 
Когда я вижу будку автомата, 
то я вхожу и иногда звоню. 
  
Подходит друг, и мы базлаем с другом. 

– Ну, пошел же, ради бога! 
Небо, ельник и песок – 
Невеселая дорога... 
Эй! садись ко мне, дружок! 
  
Ноги босы, грязно тело, 
И едва прикрыта грудь... 
Не стыдися! что за дело? 
Это многих славный путь. 
  
Вижу я в котомке книжку. 
Так учиться ты идешь... 
Знаю: батька на сынишку 
Издержал последний грош. 
  
Знаю: старая дьячиха 
Отдала четвертачок, 
Что проезжая купчиха 
Подарила на чаек. 
  

В горнице моей светло. 
Это от ночной звезды. 
Матушка возьмёт ведро, 
Молча принесёт воды... 
  
Красные цветы мои 
В садике завяли все. 
Лодка на речной мели 
Скоро догниёт совсем. 
  
Дремлет на стене моей 
Ивы кружевная тень. 
Завтра у меня под ней 
Будет хлопотливый день! 
  
Буду поливать цветы, 
Думать о своей судьбе, 
Буду до ночной звезды 
Лодку мастерить себе...

ЯВЛЕНИЕ 1 
  
     Фамусов, слуга. 
  
     Фамусов 
  
     Петрушка, вечно ты с обновкой, 
     С разодранным локтем. Достань–ка 
     календарь; 
     Читай не так, как пономарь, * 
     А с чувством, с толком, с 
     расстановкой. 
     Постой же. – На листе черкни на 
     записном, 
     Противу будущей недели: 
     К Прасковье Федоровне в дом 
     Во вторник зван я на форели. 
     Куда как чуден создан свет! 
     Пофилософствуй – ум вскружится; 
     То бережешься, то обед: 

День ли царит, тишина ли ночная, 
В снах ли тревожных, в житейской 
     борьбе, 
Всюду со мной, мою жизнь наполняя, 
Дума все та же, одна, роковая,- 
      Все о тебе! 
  
С нею не страшен мне призрак былого, 
Сердце воспрянуло, снова любя... 
Вера, мечты, вдохновенное слово, 
Все, что в душе дорогого, святого,- 
      Все от тебя! 
  
Будут ли дни мои ясны, унылы, 
Скоро ли сгину я, жизнь загубя,- 
Знаю одно: что до самой могилы 
Помыслы, чувства, и песни, и силы - 
      Все для тебя! 
  
          1880

Был трудный бой. Всё нынче, как 
     спросонку, 
И только не могу себе простить: 
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку, 
А как зовут, забыл его спросить. 
  
Лет десяти-двенадцати. Бедовый, 
Из тех, что главарями у детей, 
Из тех, что в городишках прифронтовых 
Встречают нас как дорогих гостей. 
  
Машину обступают на стоянках, 
Таскать им воду вёдрами — не труд, 
Приносят мыло с полотенцем к танку 
И сливы недозрелые суют… 
  
Шёл бой за улицу. Огонь врага был 
     страшен, 
Мы прорывались к площади вперёд. 
А он гвоздит — не выглянуть из башен, — 

В темноте у окна, 
на краю темноты 
полоса полотна 
задевает цветы. 
И, как моль, из угла 
устремляется к ней 
взгляд, острей, чем игла, 
хлорофилла сильней. 
  
Оба вздрогнут – но пусть: 
став движеньем одним, 
не угроза, а грусть 
устремляется к ним, 
и от пут забытья 
шорох век возвратит: 
далеко до шитья 
и до роста в кредит. 
  
Страсть – всегда впереди, 
где пространство мельчит. 

Боль свою вы делите с друзьями, 
Вас сейчас утешить норовят, 
А его последними словами, 
Только вы нахмуритесь, бранят. 
  
Да и человек ли, в самом деле, 
Тот, кто вас, придя, околдовал, 
Стал вам близким через две недели, 
Месяц с вами прожил и удрал? 
  
Вы общались, дорогая, с дрянью. 
Что ж нам толковать о нем сейчас?! 
Дрянь не стоит долгого вниманья, 
Тут важнее говорить о вас. 
  
Вы его любили? Неужели? 
Но полшага - разве это путь?! 
Сколько вы пудов с ним соли съели? 
Как успели в душу заглянуть?! 
  

«Война, Ваша Светлость, пустая игра. 
Сегодня – удача, а завтра – дыра...» 
  
Песнь об осаде Ла-Рошели 
  
Генерал! Наши карты – дерьмо. Я пас. 
Север вовсе не здесь, но в Полярном 
     Круге. 
И Экватор шире, чем ваш лампас. 
Потому что фронт, генерал, на Юге. 
На таком расстояньи любой приказ 
превращается рацией в буги-вуги. 
  
Генерал! Ералаш перерос в бардак. 
Бездорожье не даст подвести резервы 
и сменить белье: простыня – наждак; 
это, знаете, действует мне на нервы. 
Никогда до сих пор, полагаю, так 
не был загажен алтарь Минервы. 
  

Посвящается памяти Вл. С. Соловьева  
  
 Ночь темна. Мы одни.  
 Холод. Ветер ночной  
 деревами шумит. Гасит в поле огни.  
 Слышен зов: «Не смущайтесь... я с 
     вами...  
 за мной!...»  
  
 И не знаешь, кто там.  
 И стоишь, одинок.  
 И боишься довериться радостным снам.  
 И с надеждой следишь, как алеет 
     восток.  
  
 В поле зов: «Близок день.  
 В смелых грезах сгори!»  
 Убегает на запад неверная тень.  
 И все ближе, все ярче сиянье зари.  
  

За тобой 
      через года 
иду, 
не колеблясь. 
Если ты — 
         провода, 
я — 
   троллейбус. 
Ухвачусь за провода 
руками долгими, 
буду жить 
      всегда–всегда 
твоими токами. 
Слышу я: 
«Откажись! 
Пойми 
    разумом: 
неужели это жизнь — 
быть привязанным?! 
Неужели в этом есть 

Вот я вновь посетил 
эту местность любви, полуостров 
     заводов, 
парадиз мастерских, 
рай речных пароходов, 
и опять прошептал: 
«Вот я снова в младенческих ларах». 
Вот я вновь пробежал 
Малой Охтой вдоль тысячи арок. 
  
И кирпичных оград 
просветлела внезапно угрюмость. 
Добрый вечер и день, 
моя бедная юность! 
Не душа и не плоть – 
чья-то тень над родным патефоном, 
словно платье твоё 
вдруг подброшено вверх саксофоном. 
  
В ярко-красном кашне 

Шёл человек. 
Шёл степью, долго, долго. 
Куда? Зачем? 
Нам это не узнать. 
В густой лощине он увидел волка, 
Верней, волчицу, 
А, точнее, мать... 
Она лежала в зарослях полыни, 
Откинув лапы и оскалив пасть. 
Из горла перехваченного плыла 
Толчками кровь, густая, словно грязь. 
Кем? Кем? Волкoм? Охотничьими псами? 
Слепым волчатам это не узнать. 
Они, толкаясь и ворча, сосали 
Большую неподатливую мать. 
Голодные волчата позабыли, 
Как властно пахнет в зарослях укроп. 
Они, прижавшись к маме, жадно пили 
Густую холодеющую кровь. 
С глотками в них входила жажда мести. 

И. Н. Медведевой 
  
I 
  
Октябрь. Море поутру 
лежит щекой на волнорезе. 
Стручки акаций на ветру, 
как дождь на кровельном железе, 
чечетку выбивают. Луч 
светила, вставшего из моря, 
скорей пронзителен, чем жгуч; 
его пронзительности вторя, 
на весла севшие гребцы 
глядят на снежные зубцы. 
  
II 
  
Покуда храбрая рука 
Зюйд–Веста, о незримых пальцах, 
расчесывает облака, 

Людей неинтересных в мире нет. 
Их судьбы — как истории планет. 
У каждой все особое, свое, 
и нет планет, похожих на нее. 
  
А если кто-то незаметно жил 
и с этой незаметностью дружил, 
он интересен был среди людей 
самой неинтересностью своей. 
  
У каждого — свой тайный личный мир. 
Есть в мире этом самый лучший миг. 
Есть в мире этом самый страшный час, 
но это все неведомо для нас. 
  
И если умирает человек, 
с ним умирает первый его снег, 
и первый поцелуй, и первый бой... 
Все это забирает он с собой. 
  

Когда на лице твоем холод и скука, 
     Когда ты живешь в раздраженье и 
     споре, 
     Ты даже не знаешь, какая ты мука, 
     И даже не знаешь, какое ты горе. 
  
     Когда ж ты добрее, чем синь в 
     поднебесье, 
     А в сердце и свет, и любовь, и 
     участье, 
     Ты даже не знаешь, какая ты песня, 
     И даже не знаешь, какое ты 
     счастье!

А ведь это твоя последняя жизнь, хоть 
     сама-то себе не ври. 
Родилась пошвырять пожитки, друзей 
     обнять перед рейсом. 
Купить себе анестетиков в дьюти-фри. 
Покивать смешливым индусам или 
     корейцам. 
 
А ведь это твоё последнее тело, 
     одноместный крепкий скелет. 
Зал ожидания перед вылетом к горним 
     кущам. 
Погоди, детка, ещё два-три десятка лет 
     – 
Сядешь да посмеёшься со Всемогущим. 
 
Если жалеть о чем-то, то лишь о том, 
Что так тяжело доходишь до вечных 
     истин. 
Моя новая чёлка фильтрует мир решетом, 

С чего начинается Родина? 
С картинки в твоём букваре, 
С хороших и верных товарищей, 
Живущих в соседнем дворе… 
  
А, может, она начинается 
С той песни, что пела нам мать, 
С того, что в любых испытаниях 
У нас никому не отнять. 
  
С чего начинается Родина... 
С заветной скамьи у ворот, 
С той самой берёзки, что во поле, 
Под ветром склоняясь, растёт. 
  
А, может, она начинается 
С весенней запевки скворца, 
И с этой дороги просёлочной, 
Которой не видно конца. 
  

Достоевский 
  
Таракан сидит в стакане, 
Ножку рыжую сосет. 
Он попался. Он в капкане. 
И теперь он казни ждет. 
  
Он печальными глазами 
На диван бросает взгляд, 
Где с ножами, с топорами 
Вивисекторы сидят. 
  
У стола лекпом хлопочет, 
Инструменты протирая, 
И под нос себе бормочет 
Песню «Тройка удалая». 
  
Трудно думать обезьяне, 
Мыслей нет – она поет. 
Таракан сидит в стакане, 

Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья 
     и дом. 
Я веду, и я сроду не был никем ведом. 
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я 
     пью ром со льдом. 
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с 
     трудом». 
 
Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома 
     пруд, 
Дети ходят туда купаться, но чаще врут, 
Что купаться; я видел всё – Сингапур, 
     Бейрут, 
От исландских фьордов до сомалийских 
     руд, 
Но умру, если у меня тебя отберут». 
 
Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит, 
Джип с водителем, из колонок поёт Эдит, 
Скидка тридцать процентов в любимом 

В синем небе плывут над полями 
Облака с золотыми краями; 
Чуть заметен над лесом туман, 
Тёплый вечер прозрачно-румян. 
Вот уж веет прохладой ночною; 
Грезит колос над узкой межою; 
Месяц огненным шаром встаёт, 
Красным заревом лес обдаёт. 
Кротко звёзд золотое сиянье, 
В чистом поле покой и молчанье; 
Точно в храме, стою я в тиши 
И в восторге молюсь от души. 
  
          Июль 1858

В тот месяц май, в тот месяц мой 
во мне была такая лёгкость 
и, расстилаясь над землей, 
влекла меня погоды лётность. 
 
Я так щедра была, щедра 
в счастливом предвкушенье пенья, 
и с легкомыслием щегла 
я окунала в воздух перья. 
 
Но, слава Богу, стал мой взор 
и проницательней, и строже, 
и каждый вздох и каждый взлёт 
обходится мне всё дороже. 
 
И я причастна к тайнам дня. 
Открыты мне его явленья. 
Вокруг оглядываюсь я 
с усмешкой старого еврея. 
 

Лес, как бы кадильным дымом 
Весь пропахнувший смолой, 
Дышит гнилью вековою 
И весною молодой. 
  
А смолу, как слезы, точит 
Сосен старая кора, 
Вся в царапинах и ранах 
От ножа и топора. 
  
Смолянистым и целебным 
Ароматом этих ран 
Я люблю дышать всей грудью 
В теплый утренний туман. 
  
Ведь и я был также ранен – 
Ранен сердцем и душой, 
И дышу такой же гнилью 
И такою же весной... 
  

Я ненавижу в людях ложь. 
Она порой бывает разной: 
Весьма искусной или праздной 
И неожиданной, как нож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Ту, что считают безобидной, 
Ту, за которую мне стыдно, 
Хотя не я, а ты мне лжешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Я негодую и страдаю, 
Когда ее с улыбкой дарят, 
Так, что сперва не разберешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
От лжи к предательству полшага. 
Когда-то все решала шпага, 
А нынче старый стиль негож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
И не приемлю объяснений. 
Ведь человек как дождь весенний. 
А как он чист, апрельский дождь! 

Внимая ужасам войны, 
При каждой новой жертве боя 
Мне жаль не друга, не жены, 
Мне жаль не самого героя... 
Увы! утешится жена, 
И друга лучший друг забудет; 
Но где–то есть душа одна – 
Она до гроба помнить будет! 
Средь лицемерных наших дел 
И всякой пошлости и прозы 
Одни я в мир подсмотрел 
Святые, искренние слезы – 
То слезы бедных матерей! 
Им не забыть своих детей, 
Погибших на кровавой ниве, 
Как не поднять плакучей иве 
Своих поникнувших ветвей... 
  
          1855 или 1856

Давай будет так: нас просто разъединят, 
Вот как при междугородних переговорах – 
И я перестану знать, что ты шепчешь над 
Её правым ухом, гладя пушистый ворох 
Волос её; слушать радостных чертенят 
Твоих беспокойных мыслей, и каждый 
     шорох 
Вокруг тебя узнавать: вот ключи звенят, 
Вот пальцы ерошат чёлку, вот ветер в 
     шторах 
Запутался; вот сигнал sms, вот снят 
Блок кнопок; скрипит паркет, но шаги 
     легки, 
Щелчок зажигалки, выдох – и всё, гудки. 
 
И я постою в кабине, пока в виске 
Не стихнет пальба невидимых эскадрилий. 
Счастливая, словно старый полковник 
     Фрилей, 
Который и умер – с трубкой в одной 

1. Дядя Степа 
  
В доме восемь дробь один 
У заставы Ильича 
Жил высокий гражданин, 
По прозванью Каланча, 
  
По фамилии Степанов 
И по имени Степан, 
Из районных великанов 
Самый главный великан. 
  
Уважали дядю Степу 
За такую высоту. 
Шел с работы дядя Степа — 
Видно было за версту. 
  
Лихо мерили шаги 
Две огромные ноги: 
Сорок пятого размера 

Так полыхнуло - 
    сплеча, 
        сполна - 
над ледяным прудом! .. 
(Два человека - 
    он и она - 
были виновны в том...) 
В доме напротив полночный лифт 
взвился до чердака. 
Свет был таким, 
    что мельчайший шрифт 
читался наверняка... 
Так полыхнуло, так занялось - 
весной ли, огнем - 
не понять. 
И о потомстве подумал лось, 
а заяц решил 
линять. 
Землю пробили усики трав 
и посверлили лучи. 

Алёне 
  
Мы совпали с тобой, 
          совпали 
в день, запомнившийся навсегда. 
Как слова совпадают с губами. 
С пересохшим горлом – 
вода. 
  
Мы совпали, как птицы с небом. 
Как земля 
      с долгожданным снегом, 
совпадает в начале зимы, 
так с тобою 
                   совпали мы. 
  
Мы совпали, 
        ещё не зная 
ничего 
о зле и добре. 

В полном разгаре страда деревенская... 
Доля ты!– русская долюшка женская! 
   Вряд ли труднее сыскать. 
  
Не мудрено, что ты вянешь до времени, 
Всевыносящего русского племени 
   Многострадальная мать! 
  
Зной нестерпимый: равнина безлесная, 
Нивы, покосы да ширь поднебесная – 
   Солнце нещадно палит. 
  
Бедная баба из сил выбивается, 
Столб насекомых над ней колыхается, 
   Жалит, щекочет, жужжит! 
  
Приподнимая косулю тяжелую, 
Баба порезала ноженьку голую – 
   Некогда кровь унимать! 
  

Любовь к Добру разбередила сердце им. 
А Герцен спал, не ведая про зло... 
Но декабристы разбудили Герцена. 
Он недоспал. Отсюда всё пошло. 
  
И, ошалев от их поступка дерзкого, 
Он поднял страшный на весь мир трезвон. 
Чем разбудил случайно Чернышевского, 
Не зная сам, что этим сделал он. 
  
А тот со сна, имея нервы слабые, 
Стал к топору Россию призывать, – 
Чем потревожил крепкий сон Желябова, 
А тот Перовской не дал всласть поспать. 
  
И захотелось тут же с кем-то драться 
     им, 
Идти в народ и не страшиться дыб. 
Так началась в России конспирация: 
Большое дело – долгий недосып. 

(Детство Валежникова) 
  
           1 
  
………… 
Не торопись, мой верный пес! 
Зачем на грудь ко мне скакать? 
Еще успеем мы стрелять. 
Ты удивлен, что я прирос 
На Волге: целый час стою 
Недвижно, хмурюсь и молчу. 
Я вспомнил молодость мою 
И весь отдаться ей хочу 
Здесь на свободе. Я похож 
На нищего: вот бедный дом, 
Тут, может, подали бы грош. 
Но вот другой — богаче: в нем 
Авось побольше подадут. 
И нищий мимо; между тем 
В богатом доме дворник плут 

Заказана погода нам Удачею самой, 
Довольно футов нам под киль обещано, 
И небо поделилось с океаном синевой – 
Две синевы у горизонта скрещены. 
  
Не правда ли, морской хмельной 
     невиданный простор 
Сродни горам в безумстве, буйстве, 
     кротости: 
Седые гривы волн чисты, как снег на 
     пиках гор, 
И впадины меж ними – словно пропасти! 
  
Служение стихиям не терпит суеты, 
К двум полюсам ведет меридиан. 
Благословенны вечные хребты, 
Благословен Великий океан. 
  
Нам сам Великий случай – брат, Везение 
     – сестра, 

У Фамусова в доме парадные сени; 
     большая лестница из второго жилья 
     *, к 
которой  примыкают   многие   побочные  
      из  антресолей;  внизу  справа  
     (от 
действующих  лиц) выход на  крыльцо  и  
     швейцарская ложа; слева, на одном 
     же 
плане, комната Молчалина. Ночь. Слабое 
     освещение. Лакеи  иные суетятся, 
     иные 
спят в ожидании господ своих. 
  
ЯВЛЕНИЕ 1 
  
     Графиня бабушка, Графиня внучка, 
     впереди их лакей. 
  
     Лакей 

А мне приснился сон, 
Что Пушкин был спасён 
Сергеем Соболевским…. 
  
Его любимый друг 
С достоинством и блеском 
Дуэль расстроил вдруг. 
  
Дуэль не состоялась 
Остались боль да ярость 
Да шум великосветский, 
Что так ему постыл… 
  
К несчастью, Соболевский 
В тот год в Европах жил... 
  
А мне приснился сон, 
Что Пушкин был спасен... 
  
Все было очень просто: 

Спокойно трубку докурил до конца, 
Спокойно улыбку стер с лица. 
  
«Команда, во фронт! Офицеры, вперед!» 
Сухими шагами командир идет. 
  
И слова равняются в полный рост: 
«С якоря в восемь. Курс – ост. 
  
У кого жена, брат – 
Пишите, мы не придем назад. 
  
Зато будет знатный кегельбан». 
И старший в ответ: «Есть, капитан!» 
  
А самый дерзкий и молодой 
Смотрел на солнце над водой. 
  
«Не все ли равно, – сказал он, – где? 
Еще спокойней лежать в воде». 

Мне без тебя так трудно жить, 
А ты – ты дразнишь и тревожишь. 
Ты мне не можешь заменить 
Весь мир... 
         А кажется, что можешь. 
Есть в мире у меня своё: 
Дела, успехи и напасти. 
Мне лишь тебя недостаёт 
Для полного людского счастья. 
Мне без тебя так трудно жить: 
Всё – неуютно, всё – тревожит... 
Ты мир не можешь заменить. 
Но ведь и он тебя – не может. 
  
          1952

Люблю тебя сейчас, не тайно – напоказ. 
Не «после» и не «до» в лучах твоих 
     сгораю. 
Навзрыд или смеясь, но я люблю сейчас, 
А в прошлом – не хочу, а в будущем – не 
     знаю. 
  
В прошедшем «я любил» – печальнее 
     могил, – 
Все нежное во мне бескрылит и 
     стреножит, 
Хотя поэт поэтов говорил: 
«Я вас любил, любовь еще, быть 
     может...» 
  
Так говорят о брошенном, отцветшем – 
И в этом жалость есть и 
     снисходительность, 
Как к свергнутому с трона королю. 
Есть в этом сожаленье об ушедшем 

Какое счастие: и ночь, и мы одни! 
Река – как зеркало и вся блестит 
     звездами; 
А там–то... голову закинь–ка да 
     взгляни: 
Какая глубина и чистота над нами! 
  
О, называй меня безумным! Назови 
Чем хочешь; в этот миг я разумом слабею 
И в сердце чувствую такой прилив любви, 
Что не могу молчать, не стану, не умею! 
  
Я болен, я влюблён; но, мучась и любя – 
О слушай! о пойми! – я страсти не 
     скрываю, 
И я хочу сказать, что я люблю тебя – 
Тебя, одну тебя люблю я и желаю! 
  
          1854

О Волга! после многих лет 
Я вновь принес тебе привет. 
Уж я не тот, но ты светла 
И величава, как была. 
Кругом всё та же даль и ширь, 
Всё тот же виден монастырь 
На острову, среди песков, 
И даже трепет прежних дней 
Я ощутил в душе моей, 
Заслыша звон колоколов. 
Всё то же, то же... только нет 
Убитых сил, прожитых лет... 
  
Уж скоро полдень. Жар такой, 
Что на песке горят следы, 
Рыбалки дремлют над водой, 
Усевшись в плотные ряды; 
Куют кузнечики, с лугов 
Несется крик перепелов. 
Не нарушая тишины 

Все говорят: 
«Его талант – от бога!» 
А ежели – от чёрта? 
Что тогда?.. 
  
Выстраиваясь медленно в эпоху, 
ни шатко и ни валко 
шли года. 
И жил талант. 
Больной. 
Нелепый. 
Хмурый. 
Всего Гомера знавший назубок, 
Его считал 
своею креатурой 
тогда ещё существовавший 
бог. 
Бог находил, что слог его прекрасен, 
что на земле таких – 
наперечёт!.. 

Когда я, объездивший множество стран, 
Усталый, с дороги домой воротился, 
Склонясь надо мною, спросил Дагестан: 
«Не край ли далекий тебе полюбился?» 
  
На гору взошел я и с той высоты, 
Всей грудью вздохнув, Дагестану 
     ответил: 
«Немало краев повидал я, но ты 
По–прежнему самый любимый на свете. 
  
Я, может, в любви тебе редко клянусь, 
Не ново любить, но и клясться не ново, 
Я молча люблю, потому что боюсь: 
Поблекнет стократ повторенное слово. 
  
И если тебе всякий сын этих мест, 
Крича, как глашатай, в любви будет 
     клясться, 
То каменным скалам твоим надоест 

ЯВЛЕНИЕ 1 
  
     Гостиная, в  ней  большие часы, 
     справа дверь в  спальню Софии, 
     откудова 
слышно фортопияно с флейтою, которые 
     потом умолкают. Лизанька середи 
     комнаты 
спит, свесившись с кресел. (Утро, чуть 
     день брежжится) 
  
     Лизанька (вдруг просыпается, 
     встает с кресел, оглядывается) 
  
     Светает!.. Ах! как скоро ночь 
     минула! 
     Вчера просилась спать – отказ, 
     «Ждем друга». – Нужен глаз да 
     глаз, 
     Не спи, покудова не скатишься со 

Много нынче в памяти потухло, 
а живет безделица, пустяк: 
девочкой потерянная кукла 
на железных скрещенных путях. 
  
Над платформой пар от паровозов 
низко плыл, в равнину уходя... 
Теплый дождь шушукался в березах, 
но никто не замечал дождя. 
  
Эшелоны шли тогда к востоку, 
молча шли, без света и воды, 
полные внезапной и жестокой, 
горькой человеческой беды. 
  
Девочка кричала и просила 
и рвалась из материнских рук,— 
показалась ей такой красивой 
и желанной эта кукла вдруг. 
  

В авто, 
     последний франк разменяв. 
— В котором часу на Марсель?— 
Париж 
   бежит, 
        провожая меня, 
во всей 
      невозможной красе. 
Подступай 
       к глазам, 
              разлуки жижа, 
сердце 
    мне 
       сантиментальностью расквась! 
Я хотел бы 
         жить 
           и умереть в Париже, 
если б не было 
             такой земли — 
                         Москва.

Я в тесной келье – в этом мире 
И келья тесная низка. 
А в четырех углах – четыре 
Неутомимых паука. 
  
Они ловки, жирны и грязны, 
И все плетут, плетут, плетут... 
И страшен их однообразный 
Непрерывающийся труд. 
  
Они четыре паутины 
В одну, огромную, сплели. 
Гляжу – шевелятся их спины 
В зловонно–сумрачной пыли. 
  
Мои глаза – под паутиной. 
Она сера, мягка, липка. 
И рады радостью звериной 
Четыре толстых паука. 
  

Давай поедем в город, 
Где мы с тобой бывали. 
Года, как чемоданы, 
Оставим на вокзале. 
  
Года пускай хранятся, 
А нам храниться поздно. 
Нам будет чуть печально, 
Но бодро и морозно. 
  
Уже дозрела осень 
До синего налива. 
Дым, облако и птица 
Летят неторопливо. 
  
Ждут снега, листопады 
Недавно отшуршали. 
Огромно и просторно 
В осеннем полушарье. 
  

Лают бешено собаки 
В затухающую даль, 
Я пришел к вам в черном фраке, 
Элегантный, как рояль. 
Было холодно и мокро, 
Жались тени по углам, 
Проливали слезы стекла, 
Как герои мелодрам. 
Вы сидели на диване, 
Походили на портрет. 
Молча я сжимал в кармане 
Леденящий пистолет. 
Расположен книзу дулом 
Сквозь карман он мог стрелять, 
Я все думал, думал, думал – 
Убивать, не убивать? 
И от сырости осенней 
Дрожи я сдержать не мог, 
Вы упали на колени 
У моих красивых ног. 

Хорошо, что нет Царя. 
Хорошо, что нет России. 
Хорошо, что Бога нет. 
  
Только желтая заря, 
Только звезды ледяные, 
Только миллионы лет. 
  
Хорошо – что никого, 
Хорошо – что ничего, 
Так черно и так мертво, 
  
Что мертвее быть не может 
И чернее не бывать, 
Что никто нам не поможет 
И не надо помогать. 
  
          1930

Я спокоен, я иду своей дорогой. 
Не пою, что завтра будет веселей. 
Я – суровый, 
           я – суровый, 
                     я суровый. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – сирень. 
  
Застываю рядом с мраморной колонной, 
Удивляюсь, почему не убежал. 
Я – холодный, 
          я – холодный, 
                    я – холодный. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – пожар. 
  
Я считаю перебранку бесполезной. 
Всё в порядке, пусть любовь повременит. 
Я – железный. 
          Я – железный. 

Юноша бледный со взором горящим, 
Ныне даю я тебе три завета: 
Первый прими: не живи настоящим, 
Только грядущее – область поэта. 
Помни второй: никому не сочувствуй, 
Сам же себя полюби беспредельно. 
Третий храни: поклоняйся искусству, 
Только ему, безраздумно, бесцельно. 
Юноша бледный со взором смущенным! 
Если ты примешь моих три завета, 
Молча паду я бойцом побежденным, 
Зная, что в мире оставлю поэта. 
  
          15 июля 1896

Я люблю тебя больше природы, 
Ибо ты как природа сама, 
Я люблю тебя больше свободы, 
Без тебя и свобода тюрьма! 
  
Я люблю тебя неосторожно, 
Словно пропасть, а не колею! 
Я люблю тебя больше, чем можно! 
Больше, чем невозможно люблю! 
  
Я люблю безрассудно, бессрочно. 
Даже пьянствуя, даже грубя. 
И уж больше себя - это точно. 
Даже больше чем просто себя. 
  
Я люблю тебя больше Шекспира, 
Больше всей на земле красоты! 
Даже больше всей музыки мира, 
Ибо книга и музыка - ты. 
  

...Столетье промчалось. И снова, 
Как в тот незапамятный год – 
Коня на скаку остановит, 
В горящую избу войдёт. 
Ей жить бы хотелось иначе, 
Носить драгоценный наряд... 
Но кони – всё скачут и скачут. 
А избы – горят и горят. 
  
          1960

Ещё и холоден и сыр 
Февральский воздух, но над садом 
Уж смотрит небо ясным взглядом, 
И молодеет Божий мир. 
  
Прозрачно-бледный, как весной, 
Слезится снег недавней стужи, 
А с неба на кусты и лужи 
Ложится отблеск голубой. 
  
Не налюбуюсь, как сквозят 
Деревья в лоне небосклона, 
И сладко слушать у балкона, 
Как снегири в кустах звенят. 
  
Нет, не пейзаж влечёт меня, 
Не краски жадный взор подметит, 
А то, что в этих красках светит: 
Любовь и радость бытия.

Ты хочешь, чтобы я был, как ель, 
     зелёный, 
Всегда зелёный – и зимой, и осенью. 
Ты хочешь, чтобы я был гибкий как ива, 
Чтобы я мог, не разгибаясь, гнуться. 
Но я другое дерево. 
 
Если рубанком содрать со ствола кожу, 
Распилить его, высушить, а потом 
     покрасить, 
То может подняться мачта океанского 
     корабля, 
Могут родиться красная скрипка, копьё, 
     рыжая или белая палуба. 
А я не хочу чтобы с меня сдирали кожу. 
Я не хочу чтобы меня красили, сушили, 
     белили. 
Нет, я этого не хочу. 
Не потому что я лучше других деревьев. 
Нет, я этого не говорю. 

Моя двусмысленная слава 
Двусмысленна не потому, 
Что я превознесён неправо, — 
Не по таланту своему, — 
  
А потому, что явный вызов 
Условностям — в моих стихах 
И ряд изысканных сюрпризов 
В капризничающих словах. 
  
Во мне выискивали пошлость, 
Из виду упустив одно: 
Ведь кто живописует площадь, 
Тот пишет кистью площадной. 
  
Бранили за смешенье стилей, 
Хотя в смешенье-то и стиль! 
Чем, чем меня не угостили! 
Каких мне не дали «pastilles»! 
  

Небеса унылы и низки, 
Но я знаю – дух мой высок. 
Мы с тобой так странно близки, 
И каждый из нас одинок. 
  
Беспощадна моя дорога, 
Она меня к смерти ведет. 
Но люблю я себя, как Бога, – 
Любовь мою душу спасет. 
  
Если я на пути устану, 
Начну малодушно роптать, 
Если я на себя восстану 
И счастья осмелюсь желать, – 
  
Не покинь меня без возврата 
В туманные, трудные дни. 
Умоляю, слабого брата 
Утешь, пожалей, обмани. 
  

Вспомним, братцы, россов славу 
И пойдем врагов разить! 
Защитим свою державу: 
Лучше смерть - чем в рабстве жить. 
  
Мы вперед, вперед, ребята, 
С богом, верой и штыком! 
Вера нам и верность свята: 
Победим или умрем! 
  
Под смоленскими стенами, 
Здесь, России у дверей, 
Стать и биться нам с врагами!.. 
Не пропустим злых зверей! 
  
Вот рыдают наши жены, 
Девы, старцы вопиют, 
Что злодеи разъяренны 
Меч и пламень к ним несут. 
  

Хочу быть дерзким 
Хочу быть смелым 
Из сочных гроздей 
Венки свивать 
Хочу упиться 
Роскошным телом 
Хочу одежды с тебя сорвать! 
        Пусть будет завтра 
        И мрак и холод 
        Сегодня сердце отдам лучу. 
        Я буду счастлив! 
        Я буду молод! 
        Я буду дерзок! 
        Я так хочу! 
Хочу я зноя атласной груди 
Мы два желанья 
В одно сольём 
Уйдите, боги! 
Уйдите, люди! 
Мне сладко с нею 

Смеюсь навзрыд – как у кривых зеркал, – 
Меня, должно быть, ловко разыграли: 
Крючки носов и до ушей оскал – 
Как на венецианском карнавале! 
  
Вокруг меня смыкается кольцо – 
Меня хватают, вовлекают в пляску, – 
Так–так, мое нормальное лицо 
Все, вероятно, приняли за маску. 
  
Петарды, конфетти... Но все не так, – 
И маски на меня глядят с укором, – 
Они кричат, что я опять – не в такт, 
Что наступаю на ногу партнерам. 
  
Что делать мне – бежать, да поскорей? 
А может, вместе с ними веселиться?.. 
Надеюсь я – под масками зверей 
У многих человеческие лица. 
  

Равнодушно слушая проклятья 
В битве с жизнью гибнущих людей, 
Из–за них вы слышите ли, братья, 
Тихий плач и жалобы детей? 
  
«В золотую пору малолетства 
Всё живое счастливо живет, 
Не трудясь, с ликующего детства 
Дань забав и радости берет. 
Только нам гулять не довелося 
По полям, по нивам золотым: 
Целый день на фабриках колеса 
Мы вертим — вертим — вертим! 
  
Колесо чугунное вертится, 
И гудит, и ветром обдает, 
Голова пылает и кружится, 
Сердце бьется, всё кругом идет: 
Красный нос безжалостной старухи, 
Что за нами смотрит сквозь очки, 

– Послушайте, Ньютон, как вы сделали 
     это свое 
открытие, о котором теперь столько 
     разговору? 
  
– Да так, обыкновенно. Просто стукнуло 
     в голову. 
  
Они стояли каждый в своем дворе и 
     переговаривались 
через забор, по–соседски: 
  
– Что стукнуло в голову? 
  
– Яблоко. Я сидел, а оно упало с ветки. 
  
Сосед задумался. Потом сказал: 
  
– Признайтесь, Ньютон, это яблоко было 
     из моего сада? 

На праздник великий – обычай таков – 
Далеких и близких зовем земляков, 
Далеких и близких, друзей и соседей... 
Кто с поездом будет – за теми подъедем, 
А кто на конях – у ворот повстречаем, 
За сено, овес и за все – отвечаем! 
  
А кто на машине – еще веселей, 
Дорога – хоть боком катися по ней. 
  
А если кто с неба пойдет на посадку, 
Тому на току приготовим площадку, 
Цветов принесем для почетных гостей 
И речи закатим не хуже людей. 
И все по порядку, все будет по форме, 
За милую душу напоим, накормим. 
Найдется, найдется – еще бы не быть!– 
И чем угостить и куда посадить. 
Зовем сыновей, дочерей и невесток, 
Работников преданных, воинов честных, 

Из глубины моих невзгод 
молюсь о милом человеке. 
Пусть будет счастлив в этот год, 
и в следующий, и вовеки. 
  
Я, не сумевшая постичь 
простого таинства удачи, 
беду к нему не допустить 
стараюсь так или иначе. 
  
И не на радость же себе, 
загородив его плечами, 
ему и всей его семье 
желаю миновать печали. 
  
Пусть будет счастлив и богат. 
Под бременем наград высоких 
пусть подымает свой бокал 
во здравие гостей веселых, 
  

В. Высоцкому 
  
Мамаша, успокойтесь, он не хулиган, 
Он не пристанет к вам на полустанке, 
В войну Малахов помните курган? 
С гранатами такие шли под танки. 
  
Такие строили дороги и мосты, 
Каналы рыли, шахты и траншеи. 
Всегда в грязи, но души их чисты, 
Навеки жилы напряглись на шее. 
  
Что за манера – сразу за наган, 
Что за привычка – сразу на колени. 
Ушел из жизни Маяковский – хулиган, 
Ушел из жизни хулиган Есенин. 
  
Чтоб мы не унижались за гроши, 
Чтоб мы не жили, мать, по-идиотски, 
Ушел из жизни хулиган Шукшин, 

Алёне 
  
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждое слово 
этого утреннего стихотворенья 
вдруг потянулось к рукам твоим, 
словно 
соскучившаяся ветка сирени. 
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждая строчка, 
неожиданно вырвавшись из размера 
и всю строфу 
разрывая в клочья, 
отозваться в сердце твоем сумела. 
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждая буква 
глядела бы на тебя влюбленно. 
И была бы заполнена солнцем, 
будто 
капля росы на ладони клена. 

Хотя б во сне давай увидимся с тобой. 
Пусть хоть во сне 
       твой голос зазвучит... 
В окно — 
       не то дождем, 
              не то крупой 
с утра заладило. 
И вот стучит, стучит... 
Как ты необходима мне теперь! 
Увидеть бы. 
Запомнить все подряд... 
За стенкою о чём–то говорят. 
Не слышу. 
       Но, наверно,— о тебе!.. 
Наверное, 
      я у тебя в долгу, 
любовь, наверно, плохо берегу: 
хочу услышать голос — 
                  не могу! 
Лицо пытаюсь вспомнить — 

О, не лети так, жизнь, слегка замедли 
     шаг. 
Другие вон живут, неспешны и подробны. 
А я живу – мосты, вокзалы, ипподромы 
Промахивая так, что только свист в 
     ушах. 
  
О, не лети так, жизнь, уже мне много 
     лет. 
Позволь перекурить, хотя б вон с тем 
     пьянчужкой, 
Не мне, так хоть ему, бедняге, 
     посочувствуй, 
Ведь у него, поди, и курева-то нет. 
  
О, не лети так, жизнь, мне важен и 
     пустяк. 
Вот город, вот театр. Дай прочитать 
     афишу. 
И пусть я никогда спектакля не увижу, 

Знай, мой друг, вражде и дружбе цену 
И судом поспешным не греши. 
Гнев на друга, может быть, мгновенный, 
Изливать покуда не спеши. 
  
Может, друг твой сам поторопился 
И тебя обидел невзначай. 
Провинился друг и повинился – 
Ты ему греха не поминай. 
  
Люди, мы стареем и ветшаем, 
И с теченьем наших лет и дней 
Легче мы своих друзей теряем, 
Обретаем их куда трудней. 
  
Если верный конь, поранив ногу, 
Вдруг споткнулся, а потом опять, 
Не вини его – вини дорогу 
И коня не торопись менять. 
  

Любили тебя без особых причин  
За то, что ты - внук,  
За то, что ты - сын,  
За то, что малыш,  
За то, что растёшь,  
За то, что на папу и маму похож.  
И эта любовь до конца твоих дней  
Останется тайной опорой твоей. 
  
          1981

Притворной нежности не требуй от меня: 
Я сердца моего не скрою хлад печальный. 
Ты права, в нем уж нет прекрасного огня 
 Моей любви первоначальной. 
Напрасно я себе на память приводил 
И милый образ твой и прежние мечтанья: 
 Безжизненны мои воспоминанья, 
Я клятвы дал, но дал их выше сил. 
 Я не пленен красавицей другою, 
Мечты ревнивые от сердца удали; 
Но годы долгие в разлуке протекли, 
Но в бурях жизненных развлекся я душою. 
Уж ты жила неверной тенью в ней; 
Уже к тебе взывал я редко, принужденно, 
 И пламень мой, слабея постепенно, 
 Собою сам погас в душе моей. 
Верь, жалок я один. Душа любви желает, 
 Но я любить не буду вновь; 
Вновь не забудусь я: вполне упоевает 
 Нас только первая любовь. 

Смири гордыню - то есть гордым будь.  
Штандарт - он и в чехле не полиняет.  
Не плачься, что тебя не понимают, - 
поймёт когда-нибудь хоть кто-нибудь. 
  
Не самоутверждайся. Пропадёт,  
подточенный тщеславием, твой гений,  
и жажда мелких самоутверждений  
лишь к саморазрушенью приведёт. 
  
У славы и опалы есть одна  
опасность - самолюбие щекочут.  
Ты ордена не восприми как почесть,  
не восприми плевки как ордена. 
  
Не ожидай подачек добрых дядь  
и, вытравляя жадность, как заразу,  
не рвись урвать. Кто хочет всё и сразу, 
      
тот беден тем, что не умеет ждать.  

Что дозволено Юпитеру, 
          не дозволено быку. 
  
Каждый перед Богом наг. 
Жалок, наг и убог. 
В каждой музыке – Бах, 
В каждом из нас – Бог. 
  
Ибо вечность – Богам. 
Бренность – удел быков... 
Богово станет нам 
сумерками Богов. 
  
И надо небом рискнуть, 
может быть, невпопад. 
Ещё нас не раз распнут 
и скажут потом: распад. 
  
И мы завоем от ран, 
потом взалкаем даров ... 

Ты спрашивала шёпотом: 
«А что потом? 
         А что потом?» 
Постель была расстелена, 
и ты была растеряна... 
Но вот идёшь по городу, 
несёшь красиво голову, 
надменность рыжей чёлочки, 
и каблучки-иголочки. 
В твоих глазах – 
                  насмешливость, 
и в них приказ – 
                  не смешивать 
тебя 
с той самой, 
                  бывшею, 
любимой 
         и любившею. 
Но это – 
         дело зряшное. 

Я и ты, нас только двое? 
О, какой самообман. 
С нами стены, бра, обои, 
Ночь, шампанское, диван. 
  
С нами тишина в квартире 
И за окнами капель, 
С нами всё, что в этом мире 
Опустилось на постель. 
Мы – лишь точки мирозданья, 
Чья-то тонкая резьба, 
Наш расцвет и угасанье 
Называется – судьба. 
  
Мы в лицо друг другу дышим, 
Бьют часы в полночный час, 
А над нами кто-то свыше 
Всё давно решил за нас.

Единый раз вскипает пеной 
И рассыпается волна. 
Не может сердце жить изменой, 
Измены нет: любовь – одна. 
  
Мы негодуем иль играем, 
Иль лжем – но в сердце тишина. 
Мы никогда не изменяем: 
Душа одна – любовь одна. 
  
Однообразно и пустынно, 
Однообразием сильна, 
Проходит жизнь... И в жизни длинной 
Любовь одна, всегда одна. 
  
Лишь в неизменном – бесконечность, 
Лишь в постоянном – глубина. 
И дальше путь, и ближе вечность, 
И всё ясней: любовь одна. 
  

Не исчезай... Исчезнув из меня, 
развоплотясь, ты из себя исчезнешь, 
себе самой навеки изменя, 
и это будет низшая нечестность. 
  
Не исчезай... Исчезнуть — так легко. 
Воскреснуть друг для друга невозможно. 
Смерть втягивает слишком глубоко. 
Стать мертвым хоть на миг — 
     неосторожно. 
  
Не исчезай... Забудь про третью тень. 
В любви есть только двое. Третьих нету. 
Чисты мы будем оба в Судный день, 
когда нас трубы призовут к ответу. 
  
Не исчезай... Мы искупили грех. 
Мы оба неподсудны, невозбранны. 
Достойны мы с тобой прощенья тех, 
кому невольно причинили раны. 

Всегда во сне нелепо всё и странно. 
Приснилась мне сегодня смерть моя. 
В полдневный жар в долине Дагестана 
С свинцом в груди лежал недвижно я. 
  
Звенит река, бежит неукротимо. 
Забытый и не нужный никому, 
Я распластался на земле родимой 
Пред тем, как стать землею самому. 
  
Я умираю, но никто про это 
Не знает и не явится ко мне, 
Лишь в вышине орлы клекочут где–то 
И стонут лани где–то в стороне. 
  
И чтобы плакать над моей могилой 
О том, что я погиб во цвете лет, 
Ни матери, ни друга нет, ни милой, 
Чего уж там — и плакальщицы нет. 
  

Сгинь ты, туча — невзгодье ненастное!.. 
Выглянь, божие солнышко красное!.. 
  
Вот сквозь тучу-то солнце и глянуло, 
Красным золотом в озеро кануло, 
Что до самого дна недостанного, 
Бел — горючими камнями стланного... 
Только ведают волны-разбойнички 
Да тонулые в весну покойнички, 
Каково его сердце сердитое, 
О пороги и берег разбитое! 
Вихрем Ладога-озеро, бурей обвеяно, 
И волнами, что хмелем бродливым, 
     засеяно. 
Колыхается Ладога, все колыхается, 
Верст на двести — на триста оно 
     разливается, 
Со своею со зимнею шубой прощается: 
Волхов с правого сняло оно рукава, 
А налево сама укатилась Нева, 

Звезда полей во мгле заледенелой 
Остановившись, смотрит в полынью. 
Уж на часах двенадцать прозвенело, 
И сон окутал родину мою… 
  
Звезда полей! В минуты потрясений 
Я вспоминал, как тихо за холмом 
Она горит над золотом осенним, 
Она горит над зимним серебром… 
  
Звезда полей горит, не угасая, 
Для всех тревожных жителей земли, 
Своим лучом приветливым касаясь 
Всех городов, поднявшихся вдали. 
  
Но только здесь, во мгле заледенелой, 
Она восходит ярче и полней, 
И счастлив я, пока на свете белом 
Горит, горит звезда моих полей…

1. Когда уезжал... 
  
Позабылись дожди, 
                  отдыхают ветра... 
Пора... 
  
И вокзал обернётся, – 
                      руки в бока, – 
пока! 
  
На перроне озябшем 
                   нет ни души... 
Пиши... 
  
Мы с тобою одни на планете пустой. 
Постой... 
Я тебя дожидался, 
                  звал, 
                        повторял, 
терял! 

A. K. 
  
Приходить к тебе, 
             чтоб снова 
просто 
вслушиваться в 
голос; 
и сидеть на стуле, 
сгорбясь, 
и не говорить ни 
слова. 
Приходить, 
       стучаться в двери, 
замирая, ждать 
ответа... 
Если ты узнаешь 
это, 
то, наверно, не 
поверишь, 
то, конечно,