100 самых читаемых стихотворений

Я строю мысленно мосты, 
Их измерения просты, 
Я строю их из пустоты, 
Чтобы идти туда, где Ты. 
  
Мостами землю перекрыв, 
Я так Тебя и не нашёл, 
Открыл глаза, а там… обрыв, 
Мой путь закончен, я – пришёл.

На самом деле, мне нравилась только ты, 
      
Мой идеал и моё мерило.  
Во всех моих женщинах были твои черты,  
И это с ними меня мирило.  
Пока ты там, покорна своим страстям,  
Порхаешь между Орсе и Прадо,  
Я, можно сказать, собрал тебя по частям 
     – 
Звучит ужасно, но это правда.  
Одна курноса, другая с родинкой на 
     спине,  
Третья умеет всё принимать как 
     данность.  
Одна не чает души в себе, другая во мне 
     – 
Вместе больше не попадалось.  
Одна как ты, с лица отдувает прядь,  
Другая вечно ключи теряет.  
А что, я ни разу не мог в одно это всё 

Отчего так предан Пёс, 
И в любви своей бескраен? 
Но в глазах – всегда вопрос, 
Любит ли его хозяин. 
Оттого, что кто-то – сек, 
Оттого, что в прошлом – клетка! 
Оттого, что человек 
Предавал его нередко. 
Я по улицам брожу, 
Людям вглядываюсь в лица, 
Я теперь за всем слежу, 
Чтоб, как Пёс, не ошибиться.

По несчастью или к счастью, 
Истина проста: 
Никогда не возвращайся 
В прежние места. 
Даже если пепелище 
Выглядит вполне, 
Не найти того, что ищем, 
Ни тебе, ни мне. 
Путешествие в обратно 
Я бы запретил, 
Я прошу тебя, как брата, 
Душу не мути. 
А не то рвану по следу – 
Кто меня вернёт? – 
И на валенках уеду 
В сорок пятый год. 
В сорок пятом угадаю, 
Там, где – боже мой! – 
Будет мама молодая 
И отец живой.

1 
  
Голубой саксонский лес 
Снега битого фарфор. 
Мир бесцветен, мир белес, 
точно извести раствор. 
  
Ты, в коричневом пальто, 
я, исчадье распродаж. 
Ты – никто, и я – никто. 
Вместе мы – почти пейзаж. 
  
2 
  
Белых склонов тишь да гладь. 
Стук в долине молотка. 
Склонность гор к подножью дать 
может кровли городка. 
  
Горный пик, доступный снам, 

Я тебя бы на руки взял, 
я тебя бы взял и унёс, 
тихо смеясь на твои «нельзя», 
вдыхая запах твоих волос. 
 
И, не насытившись трепетом тел, 
стуком в груди нарушая тишь, 
всё просыпался бы и глядел, 
плача от радости, как ты спишь. 
 
Я бы к тебе, как к ручью, приник, 
как в реку, в тебя бы гляделся я. 
Я бы за двести лет не привык 
к бездонной мысли, что ты моя. 
.............................. 
Если бы не было разных «бы», 
о которые мы расшибаем лбы. 
  
          1956

Все начинается с любви... 
Твердят: 
«Вначале 
    было 
        слово...» 
А я провозглашаю снова: 
Все начинается 
с любви!.. 
  
Все начинается с любви: 
и озаренье, 
    и работа, 
глаза цветов, 
глаза ребенка - 
все начинается с любви. 
  
Все начинается с любви, 
С любви! 
Я это точно знаю. 
Все, 

Я не люблю фатального исхода, 
От жизни никогда не устаю. 
Я не люблю любое время года, 
Когда веселых песен не пою. 
  
Я не люблю холодного цинизма, 
В восторженность не верю, и еще – 
Когда чужой мои читает письма, 
Заглядывая мне через плечо. 
  
Я не люблю, когда наполовину 
Или когда прервали разговор. 
Я не люблю, когда стреляют в спину, 
Я также против выстрелов в упор. 
  
Я ненавижу сплетни в виде версий, 
Червей сомненья, почестей иглу, 
Или – когда все время против шерсти, 
Или – когда железом по стеклу. 
  

Любовь к Добру разбередила сердце им. 
А Герцен спал, не ведая про зло... 
Но декабристы разбудили Герцена. 
Он недоспал. Отсюда всё пошло. 
  
И, ошалев от их поступка дерзкого, 
Он поднял страшный на весь мир трезвон. 
Чем разбудил случайно Чернышевского, 
Не зная сам, что этим сделал он. 
  
А тот со сна, имея нервы слабые, 
Стал к топору Россию призывать, – 
Чем потревожил крепкий сон Желябова, 
А тот Перовской не дал всласть поспать. 
  
И захотелось тут же с кем-то драться 
     им, 
Идти в народ и не страшиться дыб. 
Так началась в России конспирация: 
Большое дело – долгий недосып. 

Ей было двенадцать, тринадцать - ему.  
Им бы дружить всегда.  
Но люди понять не могли: почему  
Такая у них вражда?!  
  
Он звал ее Бомбою и весной  
Обстреливал снегом талым.  
Она в ответ его Сатаной,  
Скелетом и Зубоскалом.  
  
Когда он стекло мячом разбивал,  
Она его уличала.  
А он ей на косы жуков сажал,  
Совал ей лягушек и хохотал,  
Когда она верещала.  
  
Ей было пятнадцать, шестнадцать - ему,  
Но он не менялся никак.  
И все уже знали давно, почему  
Он ей не сосед, а враг.  

(Детство Валежникова) 
  
           1 
  
………… 
Не торопись, мой верный пес! 
Зачем на грудь ко мне скакать? 
Еще успеем мы стрелять. 
Ты удивлен, что я прирос 
На Волге: целый час стою 
Недвижно, хмурюсь и молчу. 
Я вспомнил молодость мою 
И весь отдаться ей хочу 
Здесь на свободе. Я похож 
На нищего: вот бедный дом, 
Тут, может, подали бы грош. 
Но вот другой — богаче: в нем 
Авось побольше подадут. 
И нищий мимо; между тем 
В богатом доме дворник плут 

Памяти наших отцов и старших 
               братьев, памяти вечно 
     молодых 
               солдат и офицеров 
     Советской 
               Армии, павших на фронтах 
               Великой Отечественной 
     войны. 
  
       1 
  
Вечная 
     слава 
          героям! 
Вечная слава! 
Вечная слава! 
Вечная 
     слава 
          героям! 
Слава героям! 

Внимая ужасам войны, 
При каждой новой жертве боя 
Мне жаль не друга, не жены, 
Мне жаль не самого героя... 
Увы! утешится жена, 
И друга лучший друг забудет; 
Но где–то есть душа одна – 
Она до гроба помнить будет! 
Средь лицемерных наших дел 
И всякой пошлости и прозы 
Одни я в мир подсмотрел 
Святые, искренние слезы – 
То слезы бедных матерей! 
Им не забыть своих детей, 
Погибших на кровавой ниве, 
Как не поднять плакучей иве 
Своих поникнувших ветвей... 
  
          1855 или 1856

В полном разгаре страда деревенская... 
Доля ты!– русская долюшка женская! 
   Вряд ли труднее сыскать. 
  
Не мудрено, что ты вянешь до времени, 
Всевыносящего русского племени 
   Многострадальная мать! 
  
Зной нестерпимый: равнина безлесная, 
Нивы, покосы да ширь поднебесная – 
   Солнце нещадно палит. 
  
Бедная баба из сил выбивается, 
Столб насекомых над ней колыхается, 
   Жалит, щекочет, жужжит! 
  
Приподнимая косулю тяжелую, 
Баба порезала ноженьку голую – 
   Некогда кровь унимать! 
  

Кажинный раз на этом самом месте 
я вспоминаю о своей невесте. 
Вхожу в шалман, заказываю двести. 
  
Река бежит у ног моих, зараза. 
Я говорю ей мысленно: бежи. 
В глазу – слеза. Но вижу краем глаза 
Литейный мост и силуэт баржи. 
  
Моя невеста полюбила друга. 
Я как узнал, то чуть их не убил. 
Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга, 
что выдержал характер. Правда, пил. 
  
Я пил как рыба. Если б с комбината 
не выгнали, то сгнил бы на корню. 
Когда я вижу будку автомата, 
то я вхожу и иногда звоню. 
  
Подходит друг, и мы базлаем с другом. 

По улице моей который год 
звучат шаги – мои друзья уходят. 
Друзей моих медлительный уход 
той темноте за окнами угоден. 
 
Запущены моих друзей дела, 
нет в их домах ни музыки, ни пенья, 
и лишь, как прежде, девочки Дега 
голубенькие оправляют перья. 
 
Ну что ж, ну что ж, да не разбудит 
     страх 
вас, беззащитных, среди этой ночи. 
К предательству таинственная страсть, 
друзья мои, туманит ваши очи. 
 
О одиночество, как твой характер крут! 
Посверкивая циркулем железным, 
как холодно ты замыкаешь круг, 
не внемля увереньям бесполезным. 

Тяжелый крест достался ей на долю: 
Страдай, молчи, притворствуй и не 
     плачь; 
Кому и страсть, и молодость, и волю – 
Всё отдала – тот стал ее палач! 
  
Давно ни с кем она не знает встречи; 
Угнетена, пуглива и грустна, 
Безумные, язвительные речи 
Безропотно выслушивать должна: 
  
«Не говори, что молодость сгубила 
Ты, ревностью истерзана моей; 
Не говори!.. близка моя могила, 
А ты цветка весеннего свежей! 
  
Тот день, когда меня ты полюбила 
И от меня услышала: люблю – 
Не проклинай! близка моя могила: 
Поправлю всё, всё смертью искуплю! 

Шёл человек. 
Шёл степью, долго, долго. 
Куда? Зачем? 
Нам это не узнать. 
В густой лощине он увидел волка, 
Верней, волчицу, 
А, точнее, мать... 
Она лежала в зарослях полыни, 
Откинув лапы и оскалив пасть. 
Из горла перехваченного плыла 
Толчками кровь, густая, словно грязь. 
Кем? Кем? Волкoм? Охотничьими псами? 
Слепым волчатам это не узнать. 
Они, толкаясь и ворча, сосали 
Большую неподатливую мать. 
Голодные волчата позабыли, 
Как властно пахнет в зарослях укроп. 
Они, прижавшись к маме, жадно пили 
Густую холодеющую кровь. 
С глотками в них входила жажда мести. 

Помните! 
Через века, 
            через года, –  
помните! 
О тех, 
кто уже не придёт 
                  никогда, – 
помните! 
Не плачьте! 
В горле 
        сдержите стоны, 
горькие стоны. 
Памяти 
       павших 
              будьте 
                     достойны! 
Вечно 
достойны! 
Хлебом и песней, 
мечтой и стихами, 

Робин Бобин Барабек 
Скушал сорок человек, 
И корову, и быка, 
И кривого мясника, 
И телегу, и дугу, 
И метлу, и кочергу, 
Скушал церковь, скушал дом, 
И кузницу с кузнецом, 
А потом и говорит: 
«У меня живот болит!»

Ты еще на жизнь имеешь право, 
Быстро я иду к закату дней. 
Я умру – моя померкнет слава, 
Не дивись – и не тужи о ней! 
  
Знай, дитя: ей долгим, ярким светом 
Не гореть на имени моем: 
Мне борьба мешала быть поэтом, 
Песни мне мешали быть бойцом. 
  
Кто, служа великим целям века, 
Жизнь свою всецело отдает 
На борьбу за брата–человека, 
Только тот себя переживет... 
  
          1876

О Волга! после многих лет 
Я вновь принес тебе привет. 
Уж я не тот, но ты светла 
И величава, как была. 
Кругом всё та же даль и ширь, 
Всё тот же виден монастырь 
На острову, среди песков, 
И даже трепет прежних дней 
Я ощутил в душе моей, 
Заслыша звон колоколов. 
Всё то же, то же... только нет 
Убитых сил, прожитых лет... 
  
Уж скоро полдень. Жар такой, 
Что на песке горят следы, 
Рыбалки дремлют над водой, 
Усевшись в плотные ряды; 
Куют кузнечики, с лугов 
Несется крик перепелов. 
Не нарушая тишины 

Ты большая в любви. 
                 Ты смелая. 
Я - робею на каждом шагу. 
Я плохого тебе не сделаю, 
а хорошее вряд ли смогу. 
Все мне кажется, 
              будто бы по лесу 
без тропинки ведешь меня ты. 
Мы в дремучих цветах до пояса. 
Не пойму я - 
            что за цветы. 
Не годятся все прежние навыки. 
Я не знаю, 
        что делать и как. 
Ты устала. 
         Ты просишься на руки. 
Ты уже у меня на руках. 
«Видишь, 
       небо какое синее? 
Слышишь, 

Когда на лице твоем холод и скука, 
     Когда ты живешь в раздраженье и 
     споре, 
     Ты даже не знаешь, какая ты мука, 
     И даже не знаешь, какое ты горе. 
  
     Когда ж ты добрее, чем синь в 
     поднебесье, 
     А в сердце и свет, и любовь, и 
     участье, 
     Ты даже не знаешь, какая ты песня, 
     И даже не знаешь, какое ты 
     счастье!

В снегу стояла елочка - 
Зелененькая челочка, 
Смолистая, 
Здоровая, 
Полутораметровая. 
  
Произошло событие 
В один из зимних дней: 
Лесник решил срубить ее! - 
Так показалось ей. 
  
Она была замечена, 
Была окружена... 
И только поздним вечером 
Пришла в себя она. 
  
Какое чувство странное! 
Исчез куда-то страх... 
Фонарики стеклянные 
Горят в ее ветвях. 

В горах, на скале, о беспутствах 
     мечтая, 
     Сидела Измена худая и злая. 
     А рядом под вишней сидела Любовь, 
     Рассветное золото в косы вплетая. 
  
     С утра, собирая плоды и коренья, 
     Они отдыхали у горных озер. 
     И вечно вели нескончаемый спор – 
     С улыбкой одна, а другая с 
     презреньем. 
  
     Одна говорила: - На свете нужны 
     Верность, порядочность и чистота. 
     Мы светлыми, добрыми быть должны: 
     В этом и - красота! 
  
     Другая кричала: - Пустые мечты! 
     Да кто тебе скажет за это спасибо? 
     Тут, право, от смеха порвут животы 

(Посвящается неизвестному 
     другу, 
          приславшему мне стихотворение 
          «Не может быть») 
  
Умру я скоро. Жалкое наследство, 
О родина! оставлю я тебе. 
Под гнетом роковым провел я детство 
И молодость – в мучительной борьбе. 
Недолгая нас буря укрепляет, 
Хоть ею мы мгновенно смущены, 
Но долгая – навеки поселяет 
В душе привычки робкой тишины. 
На мне года гнетущих впечатлений 
Оставили неизгладимый след. 
Как мало знал свободных вдохновений, 
О родина! печальный твой поэт! 
Каких преград не встретил мимоходом 
С своей угрюмой музой на пути?.. 
За каплю крови, общую с народом, 

Волхвы пришли. Младенец крепко спал. 
Звезда светила ярко с небосвода. 
Холодный ветер снег в сугроб сгребал. 
Шуршал песок. Костер трещал у входа. 
Дым шел свечой. Огонь вился крючком. 
И тени становились то короче, 
то вдруг длинней. Никто не знал кругом, 
что жизни счет начнется с этой ночи. 
Волхвы пришли. Младенец крепко спал. 
Крутые своды ясли окружали. 
Кружился снег. Клубился белый пар. 
Лежал младенец, и дары лежали. 
  
          январь 1964

Мне без тебя так трудно жить, 
А ты – ты дразнишь и тревожишь. 
Ты мне не можешь заменить 
Весь мир... 
         А кажется, что можешь. 
Есть в мире у меня своё: 
Дела, успехи и напасти. 
Мне лишь тебя недостаёт 
Для полного людского счастья. 
Мне без тебя так трудно жить: 
Всё – неуютно, всё – тревожит... 
Ты мир не можешь заменить. 
Но ведь и он тебя – не может. 
  
          1952

В темноте у окна, 
на краю темноты 
полоса полотна 
задевает цветы. 
И, как моль, из угла 
устремляется к ней 
взгляд, острей, чем игла, 
хлорофилла сильней. 
  
Оба вздрогнут – но пусть: 
став движеньем одним, 
не угроза, а грусть 
устремляется к ним, 
и от пут забытья 
шорох век возвратит: 
далеко до шитья 
и до роста в кредит. 
  
Страсть – всегда впереди, 
где пространство мельчит. 

Был трудный бой. Всё нынче, как 
     спросонку, 
И только не могу себе простить: 
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку, 
А как зовут, забыл его спросить. 
  
Лет десяти-двенадцати. Бедовый, 
Из тех, что главарями у детей, 
Из тех, что в городишках прифронтовых 
Встречают нас как дорогих гостей. 
  
Машину обступают на стоянках, 
Таскать им воду вёдрами — не труд, 
Приносят мыло с полотенцем к танку 
И сливы недозрелые суют… 
  
Шёл бой за улицу. Огонь врага был 
     страшен, 
Мы прорывались к площади вперёд. 
А он гвоздит — не выглянуть из башен, — 

Вот я вновь посетил 
эту местность любви, полуостров 
     заводов, 
парадиз мастерских, 
рай речных пароходов, 
и опять прошептал: 
«Вот я снова в младенческих ларах». 
Вот я вновь пробежал 
Малой Охтой вдоль тысячи арок. 
  
И кирпичных оград 
просветлела внезапно угрюмость. 
Добрый вечер и день, 
моя бедная юность! 
Не душа и не плоть – 
чья-то тень над родным патефоном, 
словно платье твоё 
вдруг подброшено вверх саксофоном. 
  
В ярко-красном кашне 

Если бы кто-то меня спросил, 
Как я чую присутствие высших сил – 
Дрожь в хребте, мурашки по шее, 
Слабость рук, подгибание ног, – 
Я бы ответил: если страшнее, 
Чем можно придумать, то это Бог. 
  
Сюжетом не предусмотренный поворот, 
Небесный тунгусский камень в твой 
     огород, 
Лёд и пламень, война и смута, 
Тамерлан и Наполеон, 
Приказ немедленно прыгать без парашюта 
С горящего самолёта, – всё это Он. 
  
А если среди зимы запахло весной, 
Если есть парашют, а к нему ещё 
     запасной, 
В огне просматривается дорога, 
Во тьме прорезывается просвет, – 

Люблю тебя сейчас, не тайно – напоказ. 
Не «после» и не «до» в лучах твоих 
     сгораю. 
Навзрыд или смеясь, но я люблю сейчас, 
А в прошлом – не хочу, а в будущем – не 
     знаю. 
  
В прошедшем «я любил» – печальнее 
     могил, – 
Все нежное во мне бескрылит и 
     стреножит, 
Хотя поэт поэтов говорил: 
«Я вас любил, любовь еще, быть 
     может...» 
  
Так говорят о брошенном, отцветшем – 
И в этом жалость есть и 
     снисходительность, 
Как к свергнутому с трона королю. 
Есть в этом сожаленье об ушедшем 

1. Когда уезжал... 
  
Позабылись дожди, 
                  отдыхают ветра... 
Пора... 
  
И вокзал обернётся, – 
                      руки в бока, – 
пока! 
  
На перроне озябшем 
                   нет ни души... 
Пиши... 
  
Мы с тобою одни на планете пустой. 
Постой... 
Я тебя дожидался, 
                  звал, 
                        повторял, 
терял! 

Замолкни, Муза мести и печали! 
Я сон чужой тревожить не хочу, 
Довольно мы с тобою проклинали. 
Один я умираю  – и молчу. 
  
К чему хандрить, оплакивать потери? 
Когда б хоть легче было от того! 
Мне самому, как скрип тюремной двери, 
Противны стоны сердца моего. 
  
Всему конец. Ненастьем и грозою 
Мой темный путь недаром омрача, 
Не просветлеет небо надо мною, 
Не бросит в душу теплого луча... 
  
Волшебный луч любви и возрожденья! 
Я звал тебя  – во сне и наяву, 
В труде, в борьбе, на рубеже паденья 
Я звал тебя, – теперь уж не зову! 
  

– Ну, пошел же, ради бога! 
Небо, ельник и песок – 
Невеселая дорога... 
Эй! садись ко мне, дружок! 
  
Ноги босы, грязно тело, 
И едва прикрыта грудь... 
Не стыдися! что за дело? 
Это многих славный путь. 
  
Вижу я в котомке книжку. 
Так учиться ты идешь... 
Знаю: батька на сынишку 
Издержал последний грош. 
  
Знаю: старая дьячиха 
Отдала четвертачок, 
Что проезжая купчиха 
Подарила на чаек. 
  

Времена не выбирают, 
В них живут и умирают. 
Большей пошлости на свете 
Нет, чем клянчить и пенять. 
Будто можно те на эти, 
Как на рынке, поменять. 
  
Что ни век, то век железный. 
Но дымится сад чудесный, 
Блещет тучка; я в пять лет 
Должен был от скарлатины 
Умереть, живи в невинный 
Век, в котором горя нет. 
  
Ты себя в счастливцы прочишь, 
А при Грозном жить не хочешь? 
Не мечтаешь о чуме 
Флорентийской и проказе? 
Хочешь ехать в первом классе, 
А не в трюме, в полутьме? 

«Война, Ваша Светлость, пустая игра. 
Сегодня – удача, а завтра – дыра...» 
  
Песнь об осаде Ла-Рошели 
  
Генерал! Наши карты – дерьмо. Я пас. 
Север вовсе не здесь, но в Полярном 
     Круге. 
И Экватор шире, чем ваш лампас. 
Потому что фронт, генерал, на Юге. 
На таком расстояньи любой приказ 
превращается рацией в буги-вуги. 
  
Генерал! Ералаш перерос в бардак. 
Бездорожье не даст подвести резервы 
и сменить белье: простыня – наждак; 
это, знаете, действует мне на нервы. 
Никогда до сих пор, полагаю, так 
не был загажен алтарь Минервы. 
  

Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья 
     и дом. 
Я веду, и я сроду не был никем ведом. 
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я 
     пью ром со льдом. 
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с 
     трудом». 
 
Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома 
     пруд, 
Дети ходят туда купаться, но чаще врут, 
Что купаться; я видел всё – Сингапур, 
     Бейрут, 
От исландских фьордов до сомалийских 
     руд, 
Но умру, если у меня тебя отберут». 
 
Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит, 
Джип с водителем, из колонок поёт Эдит, 
Скидка тридцать процентов в любимом 

Б. Ахмадулиной 
  
Со мною вот что происходит: 
ко мне мой старый друг не ходит, 
а ходят в мелкой суете 
разнообразные не те. 
И он 
не с теми ходит где-то 
и тоже понимает это, 
и наш раздор необъясним, 
и оба мучимся мы с ним. 
Со мною вот что происходит: 
совсем не та ко мне приходит, 
мне руки на плечи кладёт 
и у другой меня крадёт. 
А той – 
         скажите, бога ради, 
кому на плечи руки класть? 
Та, 
у которой я украден, 

За тобой 
      через года 
иду, 
не колеблясь. 
Если ты — 
         провода, 
я — 
   троллейбус. 
Ухвачусь за провода 
руками долгими, 
буду жить 
      всегда–всегда 
твоими токами. 
Слышу я: 
«Откажись! 
Пойми 
    разумом: 
неужели это жизнь — 
быть привязанным?! 
Неужели в этом есть 

Прости! Не помни дней паденья, 
Тоски, унынья, озлобленья, – 
Не помни бурь, не помни слез, 
Не помни ревности угроз! 
  
Но дни, когда любви светило 
Над нами ласково всходило 
И бодро мы свершали путь, – 
Благослови и не забудь! 
  
          29 июля 1856

Какое счастие: и ночь, и мы одни! 
Река – как зеркало и вся блестит 
     звездами; 
А там–то... голову закинь–ка да 
     взгляни: 
Какая глубина и чистота над нами! 
  
О, называй меня безумным! Назови 
Чем хочешь; в этот миг я разумом слабею 
И в сердце чувствую такой прилив любви, 
Что не могу молчать, не стану, не умею! 
  
Я болен, я влюблён; но, мучась и любя – 
О слушай! о пойми! – я страсти не 
     скрываю, 
И я хочу сказать, что я люблю тебя – 
Тебя, одну тебя люблю я и желаю! 
  
          1854

В авто, 
     последний франк разменяв. 
— В котором часу на Марсель?— 
Париж 
   бежит, 
        провожая меня, 
во всей 
      невозможной красе. 
Подступай 
       к глазам, 
              разлуки жижа, 
сердце 
    мне 
       сантиментальностью расквась! 
Я хотел бы 
         жить 
           и умереть в Париже, 
если б не было 
             такой земли — 
                         Москва.

Звезда полей во мгле заледенелой 
Остановившись, смотрит в полынью. 
Уж на часах двенадцать прозвенело, 
И сон окутал родину мою… 
  
Звезда полей! В минуты потрясений 
Я вспоминал, как тихо за холмом 
Она горит над золотом осенним, 
Она горит над зимним серебром… 
  
Звезда полей горит, не угасая, 
Для всех тревожных жителей земли, 
Своим лучом приветливым касаясь 
Всех городов, поднявшихся вдали. 
  
Но только здесь, во мгле заледенелой, 
Она восходит ярче и полней, 
И счастлив я, пока на свете белом 
Горит, горит звезда моих полей…

И. Н. Медведевой 
  
I 
  
Октябрь. Море поутру 
лежит щекой на волнорезе. 
Стручки акаций на ветру, 
как дождь на кровельном железе, 
чечетку выбивают. Луч 
светила, вставшего из моря, 
скорей пронзителен, чем жгуч; 
его пронзительности вторя, 
на весла севшие гребцы 
глядят на снежные зубцы. 
  
II 
  
Покуда храбрая рука 
Зюйд–Веста, о незримых пальцах, 
расчесывает облака, 

Людей неинтересных в мире нет. 
Их судьбы — как истории планет. 
У каждой все особое, свое, 
и нет планет, похожих на нее. 
  
А если кто-то незаметно жил 
и с этой незаметностью дружил, 
он интересен был среди людей 
самой неинтересностью своей. 
  
У каждого — свой тайный личный мир. 
Есть в мире этом самый лучший миг. 
Есть в мире этом самый страшный час, 
но это все неведомо для нас. 
  
И если умирает человек, 
с ним умирает первый его снег, 
и первый поцелуй, и первый бой... 
Все это забирает он с собой. 
  

В. Высоцкому 
  
Мамаша, успокойтесь, он не хулиган, 
Он не пристанет к вам на полустанке, 
В войну Малахов помните курган? 
С гранатами такие шли под танки. 
  
Такие строили дороги и мосты, 
Каналы рыли, шахты и траншеи. 
Всегда в грязи, но души их чисты, 
Навеки жилы напряглись на шее. 
  
Что за манера – сразу за наган, 
Что за привычка – сразу на колени. 
Ушел из жизни Маяковский – хулиган, 
Ушел из жизни хулиган Есенин. 
  
Чтоб мы не унижались за гроши, 
Чтоб мы не жили, мать, по-идиотски, 
Ушел из жизни хулиган Шукшин, 

В тот месяц май, в тот месяц мой 
во мне была такая лёгкость 
и, расстилаясь над землей, 
влекла меня погоды лётность. 
 
Я так щедра была, щедра 
в счастливом предвкушенье пенья, 
и с легкомыслием щегла 
я окунала в воздух перья. 
 
Но, слава Богу, стал мой взор 
и проницательней, и строже, 
и каждый вздох и каждый взлёт 
обходится мне всё дороже. 
 
И я причастна к тайнам дня. 
Открыты мне его явленья. 
Вокруг оглядываюсь я 
с усмешкой старого еврея. 
 

Достоевский 
  
Таракан сидит в стакане, 
Ножку рыжую сосет. 
Он попался. Он в капкане. 
И теперь он казни ждет. 
  
Он печальными глазами 
На диван бросает взгляд, 
Где с ножами, с топорами 
Вивисекторы сидят. 
  
У стола лекпом хлопочет, 
Инструменты протирая, 
И под нос себе бормочет 
Песню «Тройка удалая». 
  
Трудно думать обезьяне, 
Мыслей нет – она поет. 
Таракан сидит в стакане, 

Лают бешено собаки 
В затухающую даль, 
Я пришел к вам в черном фраке, 
Элегантный, как рояль. 
Было холодно и мокро, 
Жались тени по углам, 
Проливали слезы стекла, 
Как герои мелодрам. 
Вы сидели на диване, 
Походили на портрет. 
Молча я сжимал в кармане 
Леденящий пистолет. 
Расположен книзу дулом 
Сквозь карман он мог стрелять, 
Я все думал, думал, думал – 
Убивать, не убивать? 
И от сырости осенней 
Дрожи я сдержать не мог, 
Вы упали на колени 
У моих красивых ног. 

Равнодушно слушая проклятья 
В битве с жизнью гибнущих людей, 
Из–за них вы слышите ли, братья, 
Тихий плач и жалобы детей? 
  
«В золотую пору малолетства 
Всё живое счастливо живет, 
Не трудясь, с ликующего детства 
Дань забав и радости берет. 
Только нам гулять не довелося 
По полям, по нивам золотым: 
Целый день на фабриках колеса 
Мы вертим — вертим — вертим! 
  
Колесо чугунное вертится, 
И гудит, и ветром обдает, 
Голова пылает и кружится, 
Сердце бьется, всё кругом идет: 
Красный нос безжалостной старухи, 
Что за нами смотрит сквозь очки, 

Откуда к нам пришла зима, 
не знаешь ты, никто не знает. 
  
Умолкло все. Она сама 
холодных губ не разжимает. 
Она молчит. Внезапно, вдруг 
упорства ты ее не сломишь. 
Вот оттого-то каждый звук 
зимою ты так жадно ловишь. 
  
Шуршанье ветра о стволы, 
шуршанье крыш под облаками, 
потом, как сгнившие полы, 
скрипящий снег под башмаками, 
а после скрип и стук лопат, 
и тусклый дым, и гул рассвета... 
Но даже тихий снегопад, 
откуда он, не даст ответа. 
  
И ты, входя в свой теплый дом, 

Любили тебя без особых причин  
За то, что ты - внук,  
За то, что ты - сын,  
За то, что малыш,  
За то, что растёшь,  
За то, что на папу и маму похож.  
И эта любовь до конца твоих дней  
Останется тайной опорой твоей. 
  
          1981

Алёне 
  
Мы совпали с тобой, 
          совпали 
в день, запомнившийся навсегда. 
Как слова совпадают с губами. 
С пересохшим горлом – 
вода. 
  
Мы совпали, как птицы с небом. 
Как земля 
      с долгожданным снегом, 
совпадает в начале зимы, 
так с тобою 
                   совпали мы. 
  
Мы совпали, 
        ещё не зная 
ничего 
о зле и добре. 

1 
  
В Японии читал стихи свои 
На языке родном – в огромном зале. 
– О чем стихи?– спросили.– О любви. 
– Еще раз прочитайте, – мне сказали. 
  
Читал стихи аварские свои 
В Америке.– О чем они?– спросили. 
И я ответил честно:– О любви. 
– Еще раз прочитайте, – попросили. 
  
Знать, на любом понятны языке 
Стихи о нашем счастье и тоске, 
И о твоей улыбке на рассвете. 
  
И мне открылась истина одна: 
Влюбленными земля населена, 
А нам казалось, мы одни на свете. 
  

Я захотел устроить бал, 
И я гостей к себе... 
  
Купил муку, купил творог, 
Испек рассыпчатый... 
  
Пирог, ножи и вилки тут – 
Но что–то гости... 
  
Я ждал, пока хватило сил, 
Потом кусочек... 
  
Потом подвинул стул и сел 
И весь пирог в минуту... 
  
Когда же гости подошли, 
То даже крошек...

Боль свою вы делите с друзьями, 
Вас сейчас утешить норовят, 
А его последними словами, 
Только вы нахмуритесь, бранят. 
  
Да и человек ли, в самом деле, 
Тот, кто вас, придя, околдовал, 
Стал вам близким через две недели, 
Месяц с вами прожил и удрал? 
  
Вы общались, дорогая, с дрянью. 
Что ж нам толковать о нем сейчас?! 
Дрянь не стоит долгого вниманья, 
Тут важнее говорить о вас. 
  
Вы его любили? Неужели? 
Но полшага - разве это путь?! 
Сколько вы пудов с ним соли съели? 
Как успели в душу заглянуть?! 
  

Я и ты, нас только двое? 
О, какой самообман. 
С нами стены, бра, обои, 
Ночь, шампанское, диван. 
  
С нами тишина в квартире 
И за окнами капель, 
С нами всё, что в этом мире 
Опустилось на постель. 
Мы – лишь точки мирозданья, 
Чья-то тонкая резьба, 
Наш расцвет и угасанье 
Называется – судьба. 
  
Мы в лицо друг другу дышим, 
Бьют часы в полночный час, 
А над нами кто-то свыше 
Всё давно решил за нас.

Спокойно трубку докурил до конца, 
Спокойно улыбку стер с лица. 
  
«Команда, во фронт! Офицеры, вперед!» 
Сухими шагами командир идет. 
  
И слова равняются в полный рост: 
«С якоря в восемь. Курс – ост. 
  
У кого жена, брат – 
Пишите, мы не придем назад. 
  
Зато будет знатный кегельбан». 
И старший в ответ: «Есть, капитан!» 
  
А самый дерзкий и молодой 
Смотрел на солнце над водой. 
  
«Не все ли равно, – сказал он, – где? 
Еще спокойней лежать в воде». 

Хорошо, что нет Царя. 
Хорошо, что нет России. 
Хорошо, что Бога нет. 
  
Только желтая заря, 
Только звезды ледяные, 
Только миллионы лет. 
  
Хорошо – что никого, 
Хорошо – что ничего, 
Так черно и так мертво, 
  
Что мертвее быть не может 
И чернее не бывать, 
Что никто нам не поможет 
И не надо помогать. 
  
          1930

Я ненавижу в людях ложь. 
Она порой бывает разной: 
Весьма искусной или праздной 
И неожиданной, как нож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Ту, что считают безобидной, 
Ту, за которую мне стыдно, 
Хотя не я, а ты мне лжешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Я негодую и страдаю, 
Когда ее с улыбкой дарят, 
Так, что сперва не разберешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
От лжи к предательству полшага. 
Когда-то все решала шпага, 
А нынче старый стиль негож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
И не приемлю объяснений. 
Ведь человек как дождь весенний. 
А как он чист, апрельский дождь! 

Не говори: «Забыл он осторожность! 
Он будет сам судьбы своей виной!..» 
Не хуже нас он видит невозможность 
Служить добру, не жертвуя собой. 
  
Но любит он возвышенней и шире, 
В его душе нет помыслов мирских. 
«Жить для себя возможно только в мире, 
Но умереть возможно для других!» 
  
Так мыслит он – и смерть ему любезна. 
Не скажет он, что жизнь его нужна, 
Не скажет он, что гибель бесполезна: 
Его судьба давно ему ясна... 
  
Его еще покамест не распяли, 
Но час придет – он будет на кресте; 
Его послал бог Гнева и Печали 
Рабам земли напомнить о Христе. 
  

Потухшая звезда мерцает прошлым светом. 
Она давно мертва, а мы ещё горим. 
Жизнь воспевается Поэтом. 
Любима ты, и я любим. 
И солнца шоколадный грим 
Нас украшает жарким летом. 
…Всё меньше впереди у нас холодных зим.

Так полыхнуло - 
    сплеча, 
        сполна - 
над ледяным прудом! .. 
(Два человека - 
    он и она - 
были виновны в том...) 
В доме напротив полночный лифт 
взвился до чердака. 
Свет был таким, 
    что мельчайший шрифт 
читался наверняка... 
Так полыхнуло, так занялось - 
весной ли, огнем - 
не понять. 
И о потомстве подумал лось, 
а заяц решил 
линять. 
Землю пробили усики трав 
и посверлили лучи. 

Чижа захлопнула злодейка–западня: 
   Бедняжка в ней и рвался и метался, 
А Голубь молодой над ним же издевался. 
«Не стыдно ль, – говорит, – средь бела 
     дня 
         Попался! 
      Не провели бы так меня: 
      За это я ручаюсь смело». 
Ан, смотришь, тут же сам запутался в 
     силок. 
         И дело! 
Вперед чужой беде не смейся, Голубок. 
  
          1814

Давай будет так: нас просто разъединят, 
Вот как при междугородних переговорах – 
И я перестану знать, что ты шепчешь над 
Её правым ухом, гладя пушистый ворох 
Волос её; слушать радостных чертенят 
Твоих беспокойных мыслей, и каждый 
     шорох 
Вокруг тебя узнавать: вот ключи звенят, 
Вот пальцы ерошат чёлку, вот ветер в 
     шторах 
Запутался; вот сигнал sms, вот снят 
Блок кнопок; скрипит паркет, но шаги 
     легки, 
Щелчок зажигалки, выдох – и всё, гудки. 
 
И я постою в кабине, пока в виске 
Не стихнет пальба невидимых эскадрилий. 
Счастливая, словно старый полковник 
     Фрилей, 
Который и умер – с трубкой в одной 

Много нынче в памяти потухло, 
а живет безделица, пустяк: 
девочкой потерянная кукла 
на железных скрещенных путях. 
  
Над платформой пар от паровозов 
низко плыл, в равнину уходя... 
Теплый дождь шушукался в березах, 
но никто не замечал дождя. 
  
Эшелоны шли тогда к востоку, 
молча шли, без света и воды, 
полные внезапной и жестокой, 
горькой человеческой беды. 
  
Девочка кричала и просила 
и рвалась из материнских рук,— 
показалась ей такой красивой 
и желанной эта кукла вдруг. 
  

Смеюсь навзрыд – как у кривых зеркал, – 
Меня, должно быть, ловко разыграли: 
Крючки носов и до ушей оскал – 
Как на венецианском карнавале! 
  
Вокруг меня смыкается кольцо – 
Меня хватают, вовлекают в пляску, – 
Так–так, мое нормальное лицо 
Все, вероятно, приняли за маску. 
  
Петарды, конфетти... Но все не так, – 
И маски на меня глядят с укором, – 
Они кричат, что я опять – не в такт, 
Что наступаю на ногу партнерам. 
  
Что делать мне – бежать, да поскорей? 
А может, вместе с ними веселиться?.. 
Надеюсь я – под масками зверей 
У многих человеческие лица. 
  

Для резиновой калоши 
Настоящая беда, 
Если день – сухой, хороший, 
Если высохла вода. 
Ей всего на свете хуже 
В чистой комнате стоять: 
То ли дело шлепать в луже, 
Через улицу шагать!  
  
          1930

Когда настанет час похмелья, 
Когда придёт расплаты срок, 
Нас примет космос подземелья, 
Где очень низкий потолок. 
  
Бутылка там под ним повисла, 
Как спутник в невесомой мгле, 
И нет ни в чём ни капли смысла, 
Весь смысл остался на земле.

О слезы на глазах! 
Плач гнева и любви! 
О, Чехия в слезах! 
Испания в крови! 
  
О, черная гора, 
Затмившая весь свет! 
Пора — пора — пора 
Творцу вернуть билет. 
  
Отказываюсь — быть. 
В Бедламе нелюдей 
Отказываюсь — жить. 
С волками площадей 
  
Отказываюсь — выть. 
С акулами равнин 
Отказываюсь плыть 
Вниз — по теченью спин. 
  

Хотя б во сне давай увидимся с тобой. 
Пусть хоть во сне 
       твой голос зазвучит... 
В окно — 
       не то дождем, 
              не то крупой 
с утра заладило. 
И вот стучит, стучит... 
Как ты необходима мне теперь! 
Увидеть бы. 
Запомнить все подряд... 
За стенкою о чём–то говорят. 
Не слышу. 
       Но, наверно,— о тебе!.. 
Наверное, 
      я у тебя в долгу, 
любовь, наверно, плохо берегу: 
хочу услышать голос — 
                  не могу! 
Лицо пытаюсь вспомнить — 

Е. Светланову 
  
Смычок касается души, 
Едва вы им к виолончели 
Иль к скрипке прикоснетесь еле, 
Священный миг – не согреши! 
  
По чистоте душа тоскует, 
В том звуке – эхо наших мук, 
Плотней к губам трубы мундштук, 
Искусство – это кто как дует! 
  
Когда такая есть Струна, 
И Руки есть, и Вдохновенье, 
Есть музыка, и в ней спасенье, 
Там Истина – оголена, 
  
И не испорчена словами, 
И хочется любить и жить, 
И всё отдать, и всё простить… 

Догорел апрельский светлый вечер, 
По лугам холодный сумрак лег. 
Спят грачи; далекий шум потока 
В темноте таинственно заглох. 
  
Но свежее пахнет зеленями 
Молодой озябший чернозем, 
И струится чище над полями 
Звездный свет в молчании ночном. 
  
По лощинам, звезды отражая, 
Ямы светят тихою водой, 
Журавли, друг друга окликая, 
Осторожной тянутся гурьбой. 
  
А Весна в зазеленевшей роще 
Ждет зари, дыханье затая, — 
Чутко внемлет шороху деревьев, 
Зорко смотрит в темные поля.

Ты спрашивала шёпотом: 
«А что потом? 
         А что потом?» 
Постель была расстелена, 
и ты была растеряна... 
Но вот идёшь по городу, 
несёшь красиво голову, 
надменность рыжей чёлочки, 
и каблучки-иголочки. 
В твоих глазах – 
                  насмешливость, 
и в них приказ – 
                  не смешивать 
тебя 
с той самой, 
                  бывшею, 
любимой 
         и любившею. 
Но это – 
         дело зряшное. 

Хотя проклинает проезжий 
Дороги моих побережий, 
Люблю я деревню Николу, 
Где кончил начальную школу! 
  
Бывает, что пыльный мальчишка 
За гостем приезжим по следу 
В дорогу торопится слишком: 
— Я тоже отсюда уеду! 
  
Среди удивленных девчонок 
Храбрится, едва из пеленок: 
— Ну что по провинции шляться? 
В столицу пора отправляться! 
  
Когда ж повзрослеет в столице, 
Посмотрит на жизнь за границей, 
Тогда он оценит Николу, 
Где кончил начальную школу…

Лети, стрела! Прощай! Разлука! 
Убийство – прямо на глазах. 
Всё – нет натянутого лука, 
Лишь тетива в моих руках.

За далекие пригорки 
Уходил сраженья жар. 
На снегу Василий Теркин 
Неподобранный лежал. 
  
Снег под ним, набрякши кровью, 
Взялся грудой ледяной. 
Смерть склонилась к изголовью: 
— Ну, солдат, пойдем со мной. 
  
Я теперь твоя подруга, 
Недалеко провожу, 
Белой вьюгой, белой вьюгой, 
Вьюгой след запорошу. 
  
Дрогнул Теркин, замерзая 
На постели снеговой. 
— Я не звал тебя, Косая, 
Я солдат еще живой. 
  

А ведь это твоя последняя жизнь, хоть 
     сама-то себе не ври. 
Родилась пошвырять пожитки, друзей 
     обнять перед рейсом. 
Купить себе анестетиков в дьюти-фри. 
Покивать смешливым индусам или 
     корейцам. 
 
А ведь это твоё последнее тело, 
     одноместный крепкий скелет. 
Зал ожидания перед вылетом к горним 
     кущам. 
Погоди, детка, ещё два-три десятка лет 
     – 
Сядешь да посмеёшься со Всемогущим. 
 
Если жалеть о чем-то, то лишь о том, 
Что так тяжело доходишь до вечных 
     истин. 
Моя новая чёлка фильтрует мир решетом, 

Алёне 
  
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждое слово 
этого утреннего стихотворенья 
вдруг потянулось к рукам твоим, 
словно 
соскучившаяся ветка сирени. 
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждая строчка, 
неожиданно вырвавшись из размера 
и всю строфу 
разрывая в клочья, 
отозваться в сердце твоем сумела. 
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждая буква 
глядела бы на тебя влюбленно. 
И была бы заполнена солнцем, 
будто 
капля росы на ладони клена. 

Я люблю тебя больше природы, 
Ибо ты как природа сама, 
Я люблю тебя больше свободы, 
Без тебя и свобода тюрьма! 
  
Я люблю тебя неосторожно, 
Словно пропасть, а не колею! 
Я люблю тебя больше, чем можно! 
Больше, чем невозможно люблю! 
  
Я люблю безрассудно, бессрочно. 
Даже пьянствуя, даже грубя. 
И уж больше себя - это точно. 
Даже больше чем просто себя. 
  
Я люблю тебя больше Шекспира, 
Больше всей на земле красоты! 
Даже больше всей музыки мира, 
Ибо книга и музыка - ты. 
  

Когда я, объездивший множество стран, 
Усталый, с дороги домой воротился, 
Склонясь надо мною, спросил Дагестан: 
«Не край ли далекий тебе полюбился?» 
  
На гору взошел я и с той высоты, 
Всей грудью вздохнув, Дагестану 
     ответил: 
«Немало краев повидал я, но ты 
По–прежнему самый любимый на свете. 
  
Я, может, в любви тебе редко клянусь, 
Не ново любить, но и клясться не ново, 
Я молча люблю, потому что боюсь: 
Поблекнет стократ повторенное слово. 
  
И если тебе всякий сын этих мест, 
Крича, как глашатай, в любви будет 
     клясться, 
То каменным скалам твоим надоест 

В нём лаконично всё и кратко, 
Вот – лезвие, вот рукоятка. 
Убей им или что очисти, 
Он – ничего без нашей кисти. 
  
Но если вдруг над ним нависли, 
Как колдовство, дурные мысли 
И чует остриё металла, 
Когда внутри клокочет жало, 
  
Тогда одно телодвиженье – 
И кровь смывает напряженье, 
Волною набегает дрожь, 
В моей руке слабеет нож.

Мне с отчимом невесело жилось, 
Все ж он меня растил – 
И оттого 
Порой жалею, что не довелось 
Хоть чем–нибудь порадовать его. 
  
Когда он слег и тихо умирал, – 
Рассказывает мать, – 
День ото дня 
Все чаще вспоминал меня и ждал: 
«Вот Шурку бы... Уж он бы спас меня!» 
  
Бездомной бабушке в селе родном 
Я говорил: мол, так ее люблю, 
Что подрасту и сам срублю ей дом, 
Дров наготовлю, 
Хлеба воз куплю. 
  
Мечтал о многом, 
Много обещал... 

Напрасно! 
Куда ни взгляну я, встречаю везде 
     неудачу, 
И тягостно сердцу, что лгать я обязан 
     всечасно; 
Тебе улыбаюсь, а внутренно горько я 
     плачу, 
Напрасно. 
  
Разлука! 
Душа человека какие выносит мученья! 
А часто на них намекнуть лишь 
     достаточно звука. 
Стою как безумный, еще не постиг 
     выраженья: 
Разлука. 
  
Свиданье! 
Разбей этот кубок: в нем капля надежды 
     таится. 

На Земле 
     безжалостно маленькой 
жил да был человек маленький. 
У него была служба маленькая. 
и маленький очень портфель. 
Получал он зарплату маленькую... 
И однажды – 
прекрасным утром – 
постучалась к нему в окошко 
небольшая, 
казалось, 
война... 
Автомат ему выдали маленький. 
Сапоги ему выдали маленькие. 
Каску выдали маленькую 
и маленькую – 
по размерам – 
шинель. 
  
...А когда он упал – 

1. Дядя Степа 
  
В доме восемь дробь один 
У заставы Ильича 
Жил высокий гражданин, 
По прозванью Каланча, 
  
По фамилии Степанов 
И по имени Степан, 
Из районных великанов 
Самый главный великан. 
  
Уважали дядю Степу 
За такую высоту. 
Шел с работы дядя Степа — 
Видно было за версту. 
  
Лихо мерили шаги 
Две огромные ноги: 
Сорок пятого размера 

С чего начинается Родина? 
С картинки в твоём букваре, 
С хороших и верных товарищей, 
Живущих в соседнем дворе… 
  
А, может, она начинается 
С той песни, что пела нам мать, 
С того, что в любых испытаниях 
У нас никому не отнять. 
  
С чего начинается Родина... 
С заветной скамьи у ворот, 
С той самой берёзки, что во поле, 
Под ветром склоняясь, растёт. 
  
А, может, она начинается 
С весенней запевки скворца, 
И с этой дороги просёлочной, 
Которой не видно конца. 
  

Притворной нежности не требуй от меня: 
Я сердца моего не скрою хлад печальный. 
Ты права, в нем уж нет прекрасного огня 
 Моей любви первоначальной. 
Напрасно я себе на память приводил 
И милый образ твой и прежние мечтанья: 
 Безжизненны мои воспоминанья, 
Я клятвы дал, но дал их выше сил. 
 Я не пленен красавицей другою, 
Мечты ревнивые от сердца удали; 
Но годы долгие в разлуке протекли, 
Но в бурях жизненных развлекся я душою. 
Уж ты жила неверной тенью в ней; 
Уже к тебе взывал я редко, принужденно, 
 И пламень мой, слабея постепенно, 
 Собою сам погас в душе моей. 
Верь, жалок я один. Душа любви желает, 
 Но я любить не буду вновь; 
Вновь не забудусь я: вполне упоевает 
 Нас только первая любовь. 

М. Б. 
  
Зимний вечер. Дрова 
охваченные огнем – 
как женская голова 
ветреным ясным днем. 
  
Как золотиться прядь, 
слепотою грозя! 
С лица ее не убрать. 
И к лучшему, что нельзя. 
  
Не провести пробор, 
гребнем не разделить: 
может открыться взор, 
способный испепелить. 
  
Я всматриваюсь в огонь. 
На языке огня 
раздается «не тронь» 

Прости, мой милый, что в подъезде 
Под шум полночного дождя 
Сжимаю губы я по-детски 
Лицо легонько отводя. 
  
Себя веду с тобою странно, 
Но ты ко мне добрее будь. 
Мне быть обманутой не страшно, 
Страшнее – это обмануть. 
  
Ты не зови меня упрямой, 
С тобой душою не кривлю. 
Сказать «люблю» – не будет правдой, 
Неправдой будет – «не люблю». 
  
Нет, недотроги я не корчу, 
Но лишь тогда не уходи,  
Когда какой-то колокольчик 
Забьётся, может быть, в груди. 
  

Я спокоен, я иду своей дорогой. 
Не пою, что завтра будет веселей. 
Я – суровый, 
           я – суровый, 
                     я суровый. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – сирень. 
  
Застываю рядом с мраморной колонной, 
Удивляюсь, почему не убежал. 
Я – холодный, 
          я – холодный, 
                    я – холодный. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – пожар. 
  
Я считаю перебранку бесполезной. 
Всё в порядке, пусть любовь повременит. 
Я – железный. 
          Я – железный. 

Жил на свете стаpичок 
Маленького pоста, 
И смеялся стаpичок 
Чpезвычайно пpосто: 
    «Ха–ха–ха 
    Да хе–хе–хе, 
    Хи–хи–хи 
    Да бyх–бyх! 
    Бy–бy–бy 
    Да бе–бе–бе, 
    Динь–динь–динь 
    Да тpюх–тpюх!» 
  
Раз, yвидя паyка, 
Стpашно испyгался. 
Hо, схватившись за бока, 
Гpомко pассмеялся: 
    «Хи–хи–хи 
    Да ха–ха–ха, 
    Хо–хо–хо 

В холодную пору, в местности, привычной 
     скорей к жаре, 
чем к холоду, к плоской поверхности 
     более, чем к горе, 
младенец родился в пещере, чтоб мир 
     спасти; 
мело, как только в пустыне может зимой 
     мести. 
  
Ему всё казалось огромным: грудь 
     матери, жёлтый пар 
из воловьих ноздрей, волхвы – Балтазар, 
     Гаспар, 
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда. 
Он был всего лишь точкой. И точкой была 
     звезда. 
  
Внимательно, не мигая, сквозь едкие 
     облака, 
на лежащего в яслях ребёнка издалека, 

«Ты меня не оставляй, « - 
Всюду слышу голос твой. 
Слышу эхо над рекой: 
«Ты меня не оставляй!» 
Ты всегда во мне, мой край. 
Детства старенький трамвай, 
Ты меня не оставляй, 
Душу мне не растравляй. 
  
Край пронзительно любимый, 
Ты всегда меня поймешь, 
Гениальная равнина 
В белых клавишах берез... 
  
Ни расчету, ни уму 
Не постичь тебя, мой край. 
Душу не понять твою, 
Как ее не вычисляй! 
Жизнь моя порой трудна. 
Ты не оставляй меня. 

Спать, рождественский гусь, 
отвернувшись к стене, 
с темнотой на спине, 
разжигая, как искорки бус, 
свой хрусталик во сне. 
  
Ни волхвов, ни осла, 
ни звезды, ни пурги, 
что младенца от смерти спасла, 
расходясь, как круги 
от удара весла. 
  
Расходясь будто нимб 
в шумной чаще лесной 
к белым платьицам нимф, 
и зимой, и весной 
разрезать белизной 
ленты вздувшихся лимф 
за больничной стеной. 
  

Жизни занавес открылся, 
Это – Человек – родился, 
Был весёлым — Первый акт, 
Но, когда он удавился, 
Даже свет не притушился, 
Хоть бы сделали Антракт.

Все говорят: 
«Его талант – от бога!» 
А ежели – от чёрта? 
Что тогда?.. 
  
Выстраиваясь медленно в эпоху, 
ни шатко и ни валко 
шли года. 
И жил талант. 
Больной. 
Нелепый. 
Хмурый. 
Всего Гомера знавший назубок, 
Его считал 
своею креатурой 
тогда ещё существовавший 
бог. 
Бог находил, что слог его прекрасен, 
что на земле таких – 
наперечёт!..