100 самых читаемых стихотворений

На самом деле, мне нравилась только ты, 
      
Мой идеал и моё мерило.  
Во всех моих женщинах были твои черты,  
И это с ними меня мирило.  
Пока ты там, покорна своим страстям,  
Порхаешь между Орсе и Прадо,  
Я, можно сказать, собрал тебя по частям 
     – 
Звучит ужасно, но это правда.  
Одна курноса, другая с родинкой на 
     спине,  
Третья умеет всё принимать как 
     данность.  
Одна не чает души в себе, другая во мне 
     – 
Вместе больше не попадалось.  
Одна как ты, с лица отдувает прядь,  
Другая вечно ключи теряет.  
А что, я ни разу не мог в одно это всё 

Звезда полей во мгле заледенелой 
Остановившись, смотрит в полынью. 
Уж на часах двенадцать прозвенело, 
И сон окутал родину мою… 
  
Звезда полей! В минуты потрясений 
Я вспоминал, как тихо за холмом 
Она горит над золотом осенним, 
Она горит над зимним серебром… 
  
Звезда полей горит, не угасая, 
Для всех тревожных жителей земли, 
Своим лучом приветливым касаясь 
Всех городов, поднявшихся вдали. 
  
Но только здесь, во мгле заледенелой, 
Она восходит ярче и полней, 
И счастлив я, пока на свете белом 
Горит, горит звезда моих полей…

Памяти наших отцов и старших 
               братьев, памяти вечно 
     молодых 
               солдат и офицеров 
     Советской 
               Армии, павших на фронтах 
               Великой Отечественной 
     войны. 
  
       1 
  
Вечная 
     слава 
          героям! 
Вечная слава! 
Вечная слава! 
Вечная 
     слава 
          героям! 
Слава героям! 

Все начинается с любви... 
Твердят: 
«Вначале 
    было 
        слово...» 
А я провозглашаю снова: 
Все начинается 
с любви!.. 
  
Все начинается с любви: 
и озаренье, 
    и работа, 
глаза цветов, 
глаза ребенка - 
все начинается с любви. 
  
Все начинается с любви, 
С любви! 
Я это точно знаю. 
Все, 

Помните! 
Через века, 
            через года, –  
помните! 
О тех, 
кто уже не придёт 
                  никогда, – 
помните! 
Не плачьте! 
В горле 
        сдержите стоны, 
горькие стоны. 
Памяти 
       павших 
              будьте 
                     достойны! 
Вечно 
достойны! 
Хлебом и песней, 
мечтой и стихами, 

1 
  
Голубой саксонский лес 
Снега битого фарфор. 
Мир бесцветен, мир белес, 
точно извести раствор. 
  
Ты, в коричневом пальто, 
я, исчадье распродаж. 
Ты – никто, и я – никто. 
Вместе мы – почти пейзаж. 
  
2 
  
Белых склонов тишь да гладь. 
Стук в долине молотка. 
Склонность гор к подножью дать 
может кровли городка. 
  
Горный пик, доступный снам, 

Чижа захлопнула злодейка–западня: 
   Бедняжка в ней и рвался и метался, 
А Голубь молодой над ним же издевался. 
«Не стыдно ль, – говорит, – средь бела 
     дня 
         Попался! 
      Не провели бы так меня: 
      За это я ручаюсь смело». 
Ан, смотришь, тут же сам запутался в 
     силок. 
         И дело! 
Вперед чужой беде не смейся, Голубок. 
  
          1814

Был трудный бой. Всё нынче, как 
     спросонку, 
И только не могу себе простить: 
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку, 
А как зовут, забыл его спросить. 
  
Лет десяти-двенадцати. Бедовый, 
Из тех, что главарями у детей, 
Из тех, что в городишках прифронтовых 
Встречают нас как дорогих гостей. 
  
Машину обступают на стоянках, 
Таскать им воду вёдрами — не труд, 
Приносят мыло с полотенцем к танку 
И сливы недозрелые суют… 
  
Шёл бой за улицу. Огонь врага был 
     страшен, 
Мы прорывались к площади вперёд. 
А он гвоздит — не выглянуть из башен, — 

В горах, на скале, о беспутствах 
     мечтая, 
     Сидела Измена худая и злая. 
     А рядом под вишней сидела Любовь, 
     Рассветное золото в косы вплетая. 
  
     С утра, собирая плоды и коренья, 
     Они отдыхали у горных озер. 
     И вечно вели нескончаемый спор – 
     С улыбкой одна, а другая с 
     презреньем. 
  
     Одна говорила: - На свете нужны 
     Верность, порядочность и чистота. 
     Мы светлыми, добрыми быть должны: 
     В этом и - красота! 
  
     Другая кричала: - Пустые мечты! 
     Да кто тебе скажет за это спасибо? 
     Тут, право, от смеха порвут животы 

Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья 
     и дом. 
Я веду, и я сроду не был никем ведом. 
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я 
     пью ром со льдом. 
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с 
     трудом». 
 
Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома 
     пруд, 
Дети ходят туда купаться, но чаще врут, 
Что купаться; я видел всё – Сингапур, 
     Бейрут, 
От исландских фьордов до сомалийских 
     руд, 
Но умру, если у меня тебя отберут». 
 
Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит, 
Джип с водителем, из колонок поёт Эдит, 
Скидка тридцать процентов в любимом 

По несчастью или к счастью, 
Истина проста: 
Никогда не возвращайся 
В прежние места. 
Даже если пепелище 
Выглядит вполне, 
Не найти того, что ищем, 
Ни тебе, ни мне. 
Путешествие в обратно 
Я бы запретил, 
Я прошу тебя, как брата, 
Душу не мути. 
А не то рвану по следу – 
Кто меня вернёт? – 
И на валенках уеду 
В сорок пятый год. 
В сорок пятом угадаю, 
Там, где – боже мой! – 
Будет мама молодая 
И отец живой.

Я не люблю фатального исхода, 
От жизни никогда не устаю. 
Я не люблю любое время года, 
Когда веселых песен не пою. 
  
Я не люблю холодного цинизма, 
В восторженность не верю, и еще – 
Когда чужой мои читает письма, 
Заглядывая мне через плечо. 
  
Я не люблю, когда наполовину 
Или когда прервали разговор. 
Я не люблю, когда стреляют в спину, 
Я также против выстрелов в упор. 
  
Я ненавижу сплетни в виде версий, 
Червей сомненья, почестей иглу, 
Или – когда все время против шерсти, 
Или – когда железом по стеклу. 
  

Я тебя бы на руки взял, 
я тебя бы взял и унёс, 
тихо смеясь на твои «нельзя», 
вдыхая запах твоих волос. 
 
И, не насытившись трепетом тел, 
стуком в груди нарушая тишь, 
всё просыпался бы и глядел, 
плача от радости, как ты спишь. 
 
Я бы к тебе, как к ручью, приник, 
как в реку, в тебя бы гляделся я. 
Я бы за двести лет не привык 
к бездонной мысли, что ты моя. 
.............................. 
Если бы не было разных «бы», 
о которые мы расшибаем лбы. 
  
          1956

Времена не выбирают, 
В них живут и умирают. 
Большей пошлости на свете 
Нет, чем клянчить и пенять. 
Будто можно те на эти, 
Как на рынке, поменять. 
  
Что ни век, то век железный. 
Но дымится сад чудесный, 
Блещет тучка; я в пять лет 
Должен был от скарлатины 
Умереть, живи в невинный 
Век, в котором горя нет. 
  
Ты себя в счастливцы прочишь, 
А при Грозном жить не хочешь? 
Не мечтаешь о чуме 
Флорентийской и проказе? 
Хочешь ехать в первом классе, 
А не в трюме, в полутьме? 

Я знаю, что все женщины прекрасны. 
И красотой своею и умом. 
Еще весельем, если в доме праздник. 
И верностью, – когда разлука в нем. 
Не их наряды или профиль римский, — 
Нас покоряет женская душа. 
И молодость ее… 
И материнство, 
И седина, когда пора пришла. 
Покуда жив, – я им молиться буду. 
Любовь иным восторгам предпочту. 
Господь явил нам женщину, как чудо, 
Доверив миру эту красоту. 
И повелел нам рядом жить достойно. 
По рыцарски – и щедро, и светло. 
Чтоб души наши миновали войны 
И в сердце не закрадывалось зло. 
И мы – мужчины – кланяемся низко 
Всем женщинам родной земли моей. 
Недаром на солдатских обелисках 

Сохрани мою тень. Не могу объяснить. 
     Извини. 
Это нужно теперь. Сохрани мою тень, 
     сохрани. 
За твоею спиной умолкает в кустах 
     беготня. 
Мне пора уходить. Ты останешься после 
     меня. 
До свиданья, стена. Я пошел. Пусть 
     приснятся кусты. 
Вдоль уснувших больниц. Освещенный 
     луной. Как и ты. 
Постараюсь навек сохранить этот вечер в 
     груди. 
Не сердись на меня. Нужно что-то иметь 
     позади. 
  
Сохрани мою тень. Эту надпись не нужно 
     стирать. 
Все равно я сюда никогда не приду 

Помню — долгий зимний вечер, 
Полумрак и тишина; 
Тускло льется свет лампады, 
Буря плачет у окна. 
  
«Дорогой мой, — шепчет мама, — 
Если хочешь задремать, 
Чтобы бодрым и веселым 
Завтра утром быть опять, — 
  
Позабудь, что воет вьюга, 
Позабудь, что ты со мной, 
Вспомни тихий шепот леса 
И полдневный летний зной; 
  
Вспомни, как шумят березы, 
А за лесом, у межи, 
Ходят медленно и плавно 
Золотые волны ржи!» 
  

Догорел апрельский светлый вечер, 
По лугам холодный сумрак лег. 
Спят грачи; далекий шум потока 
В темноте таинственно заглох. 
  
Но свежее пахнет зеленями 
Молодой озябший чернозем, 
И струится чище над полями 
Звездный свет в молчании ночном. 
  
По лощинам, звезды отражая, 
Ямы светят тихою водой, 
Журавли, друг друга окликая, 
Осторожной тянутся гурьбой. 
  
А Весна в зазеленевшей роще 
Ждет зари, дыханье затая, — 
Чутко внемлет шороху деревьев, 
Зорко смотрит в темные поля.

Я строю мысленно мосты, 
Их измерения просты, 
Я строю их из пустоты, 
Чтобы идти туда, где Ты. 
  
Мостами землю перекрыв, 
Я так Тебя и не нашёл, 
Открыл глаза, а там… обрыв, 
Мой путь закончен, я – пришёл.

Ей было двенадцать, тринадцать - ему.  
Им бы дружить всегда.  
Но люди понять не могли: почему  
Такая у них вражда?!  
  
Он звал ее Бомбою и весной  
Обстреливал снегом талым.  
Она в ответ его Сатаной,  
Скелетом и Зубоскалом.  
  
Когда он стекло мячом разбивал,  
Она его уличала.  
А он ей на косы жуков сажал,  
Совал ей лягушек и хохотал,  
Когда она верещала.  
  
Ей было пятнадцать, шестнадцать - ему,  
Но он не менялся никак.  
И все уже знали давно, почему  
Он ей не сосед, а враг.  

По улице моей который год 
звучат шаги – мои друзья уходят. 
Друзей моих медлительный уход 
той темноте за окнами угоден. 
 
Запущены моих друзей дела, 
нет в их домах ни музыки, ни пенья, 
и лишь, как прежде, девочки Дега 
голубенькие оправляют перья. 
 
Ну что ж, ну что ж, да не разбудит 
     страх 
вас, беззащитных, среди этой ночи. 
К предательству таинственная страсть, 
друзья мои, туманит ваши очи. 
 
О одиночество, как твой характер крут! 
Посверкивая циркулем железным, 
как холодно ты замыкаешь круг, 
не внемля увереньям бесполезным. 

Слава тебе, поднебесный 
Радостный краткий покой! 
Солнечный блеск твой чудесный 
С нашей играет рекой, 
С рощей играет багряной, 
С россыпью ягод в сенях, 
Словно бы праздник нагрянул 
На златогривых конях! 
Радуюсь громкому лаю, 
Листьям, корове, грачу, 
И ничего не желаю, 
И ничего не хочу! 
И никому не известно 
То, что, с зимой говоря, 
В бездне таится небесной 
Ветер и грусть октября...

Робин Бобин Барабек 
Скушал сорок человек, 
И корову, и быка, 
И кривого мясника, 
И телегу, и дугу, 
И метлу, и кочергу, 
Скушал церковь, скушал дом, 
И кузницу с кузнецом, 
А потом и говорит: 
«У меня живот болит!»

Ты большая в любви. 
                 Ты смелая. 
Я - робею на каждом шагу. 
Я плохого тебе не сделаю, 
а хорошее вряд ли смогу. 
Все мне кажется, 
              будто бы по лесу 
без тропинки ведешь меня ты. 
Мы в дремучих цветах до пояса. 
Не пойму я - 
            что за цветы. 
Не годятся все прежние навыки. 
Я не знаю, 
        что делать и как. 
Ты устала. 
         Ты просишься на руки. 
Ты уже у меня на руках. 
«Видишь, 
       небо какое синее? 
Слышишь, 

Отчего так предан Пёс, 
И в любви своей бескраен? 
Но в глазах – всегда вопрос, 
Любит ли его хозяин. 
Оттого, что кто-то – сек, 
Оттого, что в прошлом – клетка! 
Оттого, что человек 
Предавал его нередко. 
Я по улицам брожу, 
Людям вглядываюсь в лица, 
Я теперь за всем слежу, 
Чтоб, как Пёс, не ошибиться.

Кажинный раз на этом самом месте 
я вспоминаю о своей невесте. 
Вхожу в шалман, заказываю двести. 
  
Река бежит у ног моих, зараза. 
Я говорю ей мысленно: бежи. 
В глазу – слеза. Но вижу краем глаза 
Литейный мост и силуэт баржи. 
  
Моя невеста полюбила друга. 
Я как узнал, то чуть их не убил. 
Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга, 
что выдержал характер. Правда, пил. 
  
Я пил как рыба. Если б с комбината 
не выгнали, то сгнил бы на корню. 
Когда я вижу будку автомата, 
то я вхожу и иногда звоню. 
  
Подходит друг, и мы базлаем с другом. 

Людей неинтересных в мире нет. 
Их судьбы — как истории планет. 
У каждой все особое, свое, 
и нет планет, похожих на нее. 
  
А если кто-то незаметно жил 
и с этой незаметностью дружил, 
он интересен был среди людей 
самой неинтересностью своей. 
  
У каждого — свой тайный личный мир. 
Есть в мире этом самый лучший миг. 
Есть в мире этом самый страшный час, 
но это все неведомо для нас. 
  
И если умирает человек, 
с ним умирает первый его снег, 
и первый поцелуй, и первый бой... 
Все это забирает он с собой. 
  

В тот месяц май, в тот месяц мой 
во мне была такая лёгкость 
и, расстилаясь над землей, 
влекла меня погоды лётность. 
 
Я так щедра была, щедра 
в счастливом предвкушенье пенья, 
и с легкомыслием щегла 
я окунала в воздух перья. 
 
Но, слава Богу, стал мой взор 
и проницательней, и строже, 
и каждый вздох и каждый взлёт 
обходится мне всё дороже. 
 
И я причастна к тайнам дня. 
Открыты мне его явленья. 
Вокруг оглядываюсь я 
с усмешкой старого еврея. 
 

В темноте у окна, 
на краю темноты 
полоса полотна 
задевает цветы. 
И, как моль, из угла 
устремляется к ней 
взгляд, острей, чем игла, 
хлорофилла сильней. 
  
Оба вздрогнут – но пусть: 
став движеньем одним, 
не угроза, а грусть 
устремляется к ним, 
и от пут забытья 
шорох век возвратит: 
далеко до шитья 
и до роста в кредит. 
  
Страсть – всегда впереди, 
где пространство мельчит. 

Женщина - с нами, когда мы рождаемся, 
 Женщина - с нами в последний наш час. 
Женщина - знамя, когда мы сражаемся, 
 Женщина - радость раскрывшихся глаз. 
  
Первая наша влюбленность и счастие, 
 В лучшем стремлении - первый привет. 
В битве за право - огонь соучастия, 
 Женщина - музыка. Женщина - свет. 
  
          1913

И. Н. Медведевой 
  
I 
  
Октябрь. Море поутру 
лежит щекой на волнорезе. 
Стручки акаций на ветру, 
как дождь на кровельном железе, 
чечетку выбивают. Луч 
светила, вставшего из моря, 
скорей пронзителен, чем жгуч; 
его пронзительности вторя, 
на весла севшие гребцы 
глядят на снежные зубцы. 
  
II 
  
Покуда храбрая рука 
Зюйд–Веста, о незримых пальцах, 
расчесывает облака, 

Хотя проклинает проезжий 
Дороги моих побережий, 
Люблю я деревню Николу, 
Где кончил начальную школу! 
  
Бывает, что пыльный мальчишка 
За гостем приезжим по следу 
В дорогу торопится слишком: 
— Я тоже отсюда уеду! 
  
Среди удивленных девчонок 
Храбрится, едва из пеленок: 
— Ну что по провинции шляться? 
В столицу пора отправляться! 
  
Когда ж повзрослеет в столице, 
Посмотрит на жизнь за границей, 
Тогда он оценит Николу, 
Где кончил начальную школу…

Июль - макушка лета,- 
Напомнила газета, 
Н прежде всех газет - 
Дневного убыль сета; 
Но прежде малой этой, 
Скрытнейшей из примет,- 
Ку-ку, ку-ку,- макушка,- 
Отстукала кукушка 
Прощальный свой привет. 
А с липового цвета 
Считай, что песня спета, 
Считай, пол-лета нет,- 
Июль - макушка лета. 
  
          1941

Когда на лице твоем холод и скука, 
     Когда ты живешь в раздраженье и 
     споре, 
     Ты даже не знаешь, какая ты мука, 
     И даже не знаешь, какое ты горе. 
  
     Когда ж ты добрее, чем синь в 
     поднебесье, 
     А в сердце и свет, и любовь, и 
     участье, 
     Ты даже не знаешь, какая ты песня, 
     И даже не знаешь, какое ты 
     счастье!

Много нынче в памяти потухло, 
а живет безделица, пустяк: 
девочкой потерянная кукла 
на железных скрещенных путях. 
  
Над платформой пар от паровозов 
низко плыл, в равнину уходя... 
Теплый дождь шушукался в березах, 
но никто не замечал дождя. 
  
Эшелоны шли тогда к востоку, 
молча шли, без света и воды, 
полные внезапной и жестокой, 
горькой человеческой беды. 
  
Девочка кричала и просила 
и рвалась из материнских рук,— 
показалась ей такой красивой 
и желанной эта кукла вдруг. 
  

Когда на смерть идут — поют, 
а перед этим 
        можно плакать. 
Ведь самый страшный час в бою — 
час ожидания атаки. 
Снег минами изрыт вокруг 
и почернел от пыли минной. 
Разрыв — 
       и умирает друг. 
И значит — смерть проходит мимо. 
Сейчас настанет мой черед, 
За мной одним 
         идет охота. 
Будь проклят 
          сорок первый год — 
ты, вмерзшая в снега пехота. 
Мне кажется, что я магнит, 
что я притягиваю мины. 
Разрыв — 
        и лейтенант хрипит. 

Враги сожгли родную хату, 
Сгубили всю его семью. 
Куда ж теперь идти солдату, 
Кому нести печаль свою? 
  
Пошел солдат в глубоком горе 
На перекресток двух дорог, 
Нашел солдат в широком поле 
Травой заросший бугорок. 
  
Стоит солдат - и словно комья 
Застряли в горле у него. 
Сказал солдат: «Встречай, Прасковья, 
Героя - мужа своего. 
  
Готовь для гостя угощенье, 
Накрой в избе широкий стол,- 
Свой день, свой праздник возвращенья 
К тебе я праздновать пришел...» 
  

Боль свою вы делите с друзьями, 
Вас сейчас утешить норовят, 
А его последними словами, 
Только вы нахмуритесь, бранят. 
  
Да и человек ли, в самом деле, 
Тот, кто вас, придя, околдовал, 
Стал вам близким через две недели, 
Месяц с вами прожил и удрал? 
  
Вы общались, дорогая, с дрянью. 
Что ж нам толковать о нем сейчас?! 
Дрянь не стоит долгого вниманья, 
Тут важнее говорить о вас. 
  
Вы его любили? Неужели? 
Но полшага - разве это путь?! 
Сколько вы пудов с ним соли съели? 
Как успели в душу заглянуть?! 
  

Шёл человек. 
Шёл степью, долго, долго. 
Куда? Зачем? 
Нам это не узнать. 
В густой лощине он увидел волка, 
Верней, волчицу, 
А, точнее, мать... 
Она лежала в зарослях полыни, 
Откинув лапы и оскалив пасть. 
Из горла перехваченного плыла 
Толчками кровь, густая, словно грязь. 
Кем? Кем? Волкoм? Охотничьими псами? 
Слепым волчатам это не узнать. 
Они, толкаясь и ворча, сосали 
Большую неподатливую мать. 
Голодные волчата позабыли, 
Как властно пахнет в зарослях укроп. 
Они, прижавшись к маме, жадно пили 
Густую холодеющую кровь. 
С глотками в них входила жажда мести. 

Я столько раз видала рукопашный, 
Раз наяву. И тысячу - во сне. 
Кто говорит, что на войне не страшно, 
Тот ничего не знает о войне. 
  
          1943

Как не гордиться мне тобой, 
О родина моя! 
Когда над Волгою родной 
Стою недвижим я, 
  
Когда молитвенно свой взор 
Бросаю в небеса, 
На твой чарующий простор, 
На темные леса. 
  
Как хороша ты в теплый день 
На празднике весны, 
Среди приветных деревень 
Родимой стороны! 
  
Как бодро дышится, когда 
На поле весь народ 
Среди свободного труда 
Все силы отдает! 
  

Если бы кто-то меня спросил, 
Как я чую присутствие высших сил – 
Дрожь в хребте, мурашки по шее, 
Слабость рук, подгибание ног, – 
Я бы ответил: если страшнее, 
Чем можно придумать, то это Бог. 
  
Сюжетом не предусмотренный поворот, 
Небесный тунгусский камень в твой 
     огород, 
Лёд и пламень, война и смута, 
Тамерлан и Наполеон, 
Приказ немедленно прыгать без парашюта 
С горящего самолёта, – всё это Он. 
  
А если среди зимы запахло весной, 
Если есть парашют, а к нему ещё 
     запасной, 
В огне просматривается дорога, 
Во тьме прорезывается просвет, – 

Покроется небо 
пылинками звёзд, 
и выгнутся ветки упруго. 
Тебя я услышу за тысячу верст. 
Мы – эхо, 
мы – эхо, 
мы – долгое эхо друг друга. 
  
И мне до тебя, 
где бы ты не была, 
дотронуться сердцем не трудно. 
Опять нас любовь за собой позвала. 
Мы – нежность, 
мы – нежность. 
мы – вечная нежность друг друга. 
  
И даже в краю 
наползающей тьмы, 
за гранью смертельного круга, 
я знаю, с тобой не расстанемся мы. 

1. Когда уезжал... 
  
Позабылись дожди, 
                  отдыхают ветра... 
Пора... 
  
И вокзал обернётся, – 
                      руки в бока, – 
пока! 
  
На перроне озябшем 
                   нет ни души... 
Пиши... 
  
Мы с тобою одни на планете пустой. 
Постой... 
Я тебя дожидался, 
                  звал, 
                        повторял, 
терял! 

Вот я вновь посетил 
эту местность любви, полуостров 
     заводов, 
парадиз мастерских, 
рай речных пароходов, 
и опять прошептал: 
«Вот я снова в младенческих ларах». 
Вот я вновь пробежал 
Малой Охтой вдоль тысячи арок. 
  
И кирпичных оград 
просветлела внезапно угрюмость. 
Добрый вечер и день, 
моя бедная юность! 
Не душа и не плоть – 
чья-то тень над родным патефоном, 
словно платье твоё 
вдруг подброшено вверх саксофоном. 
  
В ярко-красном кашне 

Под небом мертвенно-свинцовым 
Угрюмо меркнет зимний день, 
И нет конца лесам сосновым, 
И далеко до деревень. 
  
Один туман молочно-синий, 
Как чья-то кроткая печаль, 
Над этой снежною пустыней 
Смягчает сумрачную даль. 
  
          1896

«Война, Ваша Светлость, пустая игра. 
Сегодня – удача, а завтра – дыра...» 
  
Песнь об осаде Ла-Рошели 
  
Генерал! Наши карты – дерьмо. Я пас. 
Север вовсе не здесь, но в Полярном 
     Круге. 
И Экватор шире, чем ваш лампас. 
Потому что фронт, генерал, на Юге. 
На таком расстояньи любой приказ 
превращается рацией в буги-вуги. 
  
Генерал! Ералаш перерос в бардак. 
Бездорожье не даст подвести резервы 
и сменить белье: простыня – наждак; 
это, знаете, действует мне на нервы. 
Никогда до сих пор, полагаю, так 
не был загажен алтарь Минервы. 
  

Никогда не думал, что такая 
          Может быть тоска на белом 
     свете. 
          К. Симонов 
      
Солнце бьёт из всех расщелин, 
Прерывая грустный рассказ 
О том, что в середине недели 
Вдруг приходит тоска. 
  
Распускаешь невольно нюни, 
Настроение нечем крыть, 
Очень понятны строчки Бунина, 
Что в этом случае нужно пить. 
  
Но насчёт водки, поймите, 
Я совершеннейший нелюбитель. 
  
Ещё, как на горе, весенние месяцы, 
В крови обязательное брожение. 

В полном разгаре страда деревенская... 
Доля ты!– русская долюшка женская! 
   Вряд ли труднее сыскать. 
  
Не мудрено, что ты вянешь до времени, 
Всевыносящего русского племени 
   Многострадальная мать! 
  
Зной нестерпимый: равнина безлесная, 
Нивы, покосы да ширь поднебесная – 
   Солнце нещадно палит. 
  
Бедная баба из сил выбивается, 
Столб насекомых над ней колыхается, 
   Жалит, щекочет, жужжит! 
  
Приподнимая косулю тяжелую, 
Баба порезала ноженьку голую – 
   Некогда кровь унимать! 
  

Не говори: «Забыл он осторожность! 
Он будет сам судьбы своей виной!..» 
Не хуже нас он видит невозможность 
Служить добру, не жертвуя собой. 
  
Но любит он возвышенней и шире, 
В его душе нет помыслов мирских. 
«Жить для себя возможно только в мире, 
Но умереть возможно для других!» 
  
Так мыслит он – и смерть ему любезна. 
Не скажет он, что жизнь его нужна, 
Не скажет он, что гибель бесполезна: 
Его судьба давно ему ясна... 
  
Его еще покамест не распяли, 
Но час придет – он будет на кресте; 
Его послал бог Гнева и Печали 
Рабам земли напомнить о Христе. 
  

Спокойно трубку докурил до конца, 
Спокойно улыбку стер с лица. 
  
«Команда, во фронт! Офицеры, вперед!» 
Сухими шагами командир идет. 
  
И слова равняются в полный рост: 
«С якоря в восемь. Курс – ост. 
  
У кого жена, брат – 
Пишите, мы не придем назад. 
  
Зато будет знатный кегельбан». 
И старший в ответ: «Есть, капитан!» 
  
А самый дерзкий и молодой 
Смотрел на солнце над водой. 
  
«Не все ли равно, – сказал он, – где? 
Еще спокойней лежать в воде». 

На Земле 
     безжалостно маленькой 
жил да был человек маленький. 
У него была служба маленькая. 
и маленький очень портфель. 
Получал он зарплату маленькую... 
И однажды – 
прекрасным утром – 
постучалась к нему в окошко 
небольшая, 
казалось, 
война... 
Автомат ему выдали маленький. 
Сапоги ему выдали маленькие. 
Каску выдали маленькую 
и маленькую – 
по размерам – 
шинель. 
  
...А когда он упал – 

За далекие пригорки 
Уходил сраженья жар. 
На снегу Василий Теркин 
Неподобранный лежал. 
  
Снег под ним, набрякши кровью, 
Взялся грудой ледяной. 
Смерть склонилась к изголовью: 
— Ну, солдат, пойдем со мной. 
  
Я теперь твоя подруга, 
Недалеко провожу, 
Белой вьюгой, белой вьюгой, 
Вьюгой след запорошу. 
  
Дрогнул Теркин, замерзая 
На постели снеговой. 
— Я не звал тебя, Косая, 
Я солдат еще живой. 
  

Алёне 
  
Мы совпали с тобой, 
          совпали 
в день, запомнившийся навсегда. 
Как слова совпадают с губами. 
С пересохшим горлом – 
вода. 
  
Мы совпали, как птицы с небом. 
Как земля 
      с долгожданным снегом, 
совпадает в начале зимы, 
так с тобою 
                   совпали мы. 
  
Мы совпали, 
        ещё не зная 
ничего 
о зле и добре. 

За тобой 
      через года 
иду, 
не колеблясь. 
Если ты — 
         провода, 
я — 
   троллейбус. 
Ухвачусь за провода 
руками долгими, 
буду жить 
      всегда–всегда 
твоими токами. 
Слышу я: 
«Откажись! 
Пойми 
    разумом: 
неужели это жизнь — 
быть привязанным?! 
Неужели в этом есть 

Снега потемнеют синие 
Вдоль загородных дорог, 
И воды зайдут низинами 
В прозрачный еще лесок, 
  
Недвижимой гладью прикинутся 
И разом - в сырой ночи 
В поход отовсюду ринутся, 
Из русел выбив ручьи. 
  
И, сонная, талая, 
Земля обвянет едва, 
Листву прошивая старую, 
Пойдет строчить трава, 
  
И с ветром нежно-зеленая 
Ольховая пыльца, 
Из детских лет донесенная, 
Как тень, коснется лица. 
  

Хорошо, что нет Царя. 
Хорошо, что нет России. 
Хорошо, что Бога нет. 
  
Только желтая заря, 
Только звезды ледяные, 
Только миллионы лет. 
  
Хорошо – что никого, 
Хорошо – что ничего, 
Так черно и так мертво, 
  
Что мертвее быть не может 
И чернее не бывать, 
Что никто нам не поможет 
И не надо помогать. 
  
          1930

Позвони мне, позвони, 
Позвони мне, ради Бога. 
Через время протяни 
голос тихий и глубокий. 
Звёзды тают над Москвой. 
Может, я забыла гордость. 
Как хочу я слышать голос, 
как хочу я слышать голос, 
долгожданный голос твой. 
  
Без тебя проходят дни. 
Что со мною, я не знаю. 
Умоляю – позвони, 
Позвони мне – заклинаю, 
дотянись издалека. 
Пусть над этой звёздной бездной 
вдруг раздастся гром небесный, 
вдруг раздастся гром небесный, 
телефонного звонка. 
  

Лают бешено собаки 
В затухающую даль, 
Я пришел к вам в черном фраке, 
Элегантный, как рояль. 
Было холодно и мокро, 
Жались тени по углам, 
Проливали слезы стекла, 
Как герои мелодрам. 
Вы сидели на диване, 
Походили на портрет. 
Молча я сжимал в кармане 
Леденящий пистолет. 
Расположен книзу дулом 
Сквозь карман он мог стрелять, 
Я все думал, думал, думал – 
Убивать, не убивать? 
И от сырости осенней 
Дрожи я сдержать не мог, 
Вы упали на колени 
У моих красивых ног. 

1 
  
В Японии читал стихи свои 
На языке родном – в огромном зале. 
– О чем стихи?– спросили.– О любви. 
– Еще раз прочитайте, – мне сказали. 
  
Читал стихи аварские свои 
В Америке.– О чем они?– спросили. 
И я ответил честно:– О любви. 
– Еще раз прочитайте, – попросили. 
  
Знать, на любом понятны языке 
Стихи о нашем счастье и тоске, 
И о твоей улыбке на рассвете. 
  
И мне открылась истина одна: 
Влюбленными земля населена, 
А нам казалось, мы одни на свете. 
  

Люблю тебя сейчас, не тайно – напоказ. 
Не «после» и не «до» в лучах твоих 
     сгораю. 
Навзрыд или смеясь, но я люблю сейчас, 
А в прошлом – не хочу, а в будущем – не 
     знаю. 
  
В прошедшем «я любил» – печальнее 
     могил, – 
Все нежное во мне бескрылит и 
     стреножит, 
Хотя поэт поэтов говорил: 
«Я вас любил, любовь еще, быть 
     может...» 
  
Так говорят о брошенном, отцветшем – 
И в этом жалость есть и 
     снисходительность, 
Как к свергнутому с трона королю. 
Есть в этом сожаленье об ушедшем 

Современная женщина суетою   
замотана,  
Но, как прежде, божественна!  
Пусть немного усталая, но, как прежде,  
      
прекрасная,   
До конца непонятная, никому не 
     подвластная.   
Современная женщина! То грустна   
и задумчива,   
То светла и торжественна.   
Доказать ее слабости, побороть ее   
дерзости   
Зря мужчины стараются, понапрасну   
надеются.   
Не бахвалится силою, но на ней тем   
не менее   
И заботы служебные, и заботы   
семейные.   
ВсT на свете познавшая, все невзгоды   

Что дозволено Юпитеру, 
          не дозволено быку. 
  
Каждый перед Богом наг. 
Жалок, наг и убог. 
В каждой музыке – Бах, 
В каждом из нас – Бог. 
  
Ибо вечность – Богам. 
Бренность – удел быков... 
Богово станет нам 
сумерками Богов. 
  
И надо небом рискнуть, 
может быть, невпопад. 
Ещё нас не раз распнут 
и скажут потом: распад. 
  
И мы завоем от ран, 
потом взалкаем даров ... 

Стойбище осеннего тумана, 
Вотчина ночного соловья, 
Тихая царевна Несмеяна - 
Родина неяркая моя! 
  
Знаю, что не раз лихая сила 
У глухой околицы в лесу 
Ножичек сапожный заносила 
На твою нетленную красу. 
  
Только всё ты вынесла и снова 
За раздольем нив, где зреет рожь, 
На пеньке у омута лесного 
Песенку Аленушки поешь... 
  
Я бродил бы тридцать лет по свету, 
А к тебе вернулся б умирать, 
Потому что в детстве песню эту, 
Знать, и надо мной певала мать! 
  

В авто, 
     последний франк разменяв. 
— В котором часу на Марсель?— 
Париж 
   бежит, 
        провожая меня, 
во всей 
      невозможной красе. 
Подступай 
       к глазам, 
              разлуки жижа, 
сердце 
    мне 
       сантиментальностью расквась! 
Я хотел бы 
         жить 
           и умереть в Париже, 
если б не было 
             такой земли — 
                         Москва.

Везде холера, всюду карантины, 
И отпущенья вскорости не жди. 
А перед ним пространные картины 
И в скудных окнах долгие дожди. 
  
Но почему-то сны его воздушны, 
И словно в детстве - бормотанье, вздор. 
И почему-то рифмы простодушны, 
И мысль ему любая не в укор. 
  
Какая мудрость в каждом сочлененье 
Согласной с гласной! Есть ли в том 
     корысть! 
И кто придумал это сочиненье! 
Какая это радость - перья грызть! 
  
Быть, хоть ненадолго, с собой в 
     согласье 
И поражаться своему уму! 
Кому б прочесть - Анисье иль Настасье? 

– Ну, пошел же, ради бога! 
Небо, ельник и песок – 
Невеселая дорога... 
Эй! садись ко мне, дружок! 
  
Ноги босы, грязно тело, 
И едва прикрыта грудь... 
Не стыдися! что за дело? 
Это многих славный путь. 
  
Вижу я в котомке книжку. 
Так учиться ты идешь... 
Знаю: батька на сынишку 
Издержал последний грош. 
  
Знаю: старая дьячиха 
Отдала четвертачок, 
Что проезжая купчиха 
Подарила на чаек. 
  

Бушует полая вода, 
Шумит и глухо, и протяжно. 
Грачей пролетные стада 
Кричат и весело, и важно. 
  
Дымятся черные бугры, 
И утром в воздухе нагретом 
Густые белые пары 
Напоены теплом и светом. 
  
А в полдень лужи под окном 
Так разливаются и блещут, 
Что ярким солнечным пятном 
По залу «зайчики» трепещут. 
  
Меж круглых рыхлых облаков 
Невинно небо голубеет, 
И солнце ласковое греет 
В затишье гумен и дворов. 
  

...Столетье промчалось. И снова, 
Как в тот незапамятный год – 
Коня на скаку остановит, 
В горящую избу войдёт. 
Ей жить бы хотелось иначе, 
Носить драгоценный наряд... 
Но кони – всё скачут и скачут. 
А избы – горят и горят. 
  
          1960

Сын за отца не отвечает — 
Пять слов по счету, ровно пять. 
Но что они в себе вмещают, 
Вам, молодым, не вдруг обнять. 
  
Их обронил в кремлевском зале 
Тот, кто для всех нас был одним 
Судеб вершителем земным, 
Кого народы величали 
На торжествах отцом родным. 
  
Вам — 
Из другого поколенья — 
Едва ль постичь до глубины 
Тех слов коротких откровенье 
Для виноватых без вины. 
  
Вас не смутить в любой анкете 
Зловещей некогда графой: 
Кем был до вас еще на свете 

Так полыхнуло - 
    сплеча, 
        сполна - 
над ледяным прудом! .. 
(Два человека - 
    он и она - 
были виновны в том...) 
В доме напротив полночный лифт 
взвился до чердака. 
Свет был таким, 
    что мельчайший шрифт 
читался наверняка... 
Так полыхнуло, так занялось - 
весной ли, огнем - 
не понять. 
И о потомстве подумал лось, 
а заяц решил 
линять. 
Землю пробили усики трав 
и посверлили лучи. 

Комнату лампада 
Кротко озаряла; 
Мать, над колыбелью 
Наклонясь, стояла. 
  
А в саду сердито 
Выла буря злая, 
Над окном деревья 
Темные качая. 
  
И колючей веткой 
Ель в стекло стучала, 
Как стучит порою 
Путник запоздалый. 
  
Дождь шумел; раскаты 
Слышалися грома; 
И гремел, казалось, 
Он над крышей дома. 
  

У каждого дома 
Вдоль нашей деревни 
Раскинули ветви 
Большие деревья. 
  
Их деды сажали 
Своими руками 
Себе на утеху 
И внукам на память. 
  
Сажали, растили 
В родимом краю. 
Характеры дедов 
По ним узнаю. 
  
Вот этот путями 
Несложными шел: 
Воткнул под окном 
Неотесанный кол, 
  

О Волга! после многих лет 
Я вновь принес тебе привет. 
Уж я не тот, но ты светла 
И величава, как была. 
Кругом всё та же даль и ширь, 
Всё тот же виден монастырь 
На острову, среди песков, 
И даже трепет прежних дней 
Я ощутил в душе моей, 
Заслыша звон колоколов. 
Всё то же, то же... только нет 
Убитых сил, прожитых лет... 
  
Уж скоро полдень. Жар такой, 
Что на песке горят следы, 
Рыбалки дремлют над водой, 
Усевшись в плотные ряды; 
Куют кузнечики, с лугов 
Несется крик перепелов. 
Не нарушая тишины 

День ли царит, тишина ли ночная, 
В снах ли тревожных, в житейской 
     борьбе, 
Всюду со мной, мою жизнь наполняя, 
Дума все та же, одна, роковая,- 
      Все о тебе! 
  
С нею не страшен мне призрак былого, 
Сердце воспрянуло, снова любя... 
Вера, мечты, вдохновенное слово, 
Все, что в душе дорогого, святого,- 
      Все от тебя! 
  
Будут ли дни мои ясны, унылы, 
Скоро ли сгину я, жизнь загубя,- 
Знаю одно: что до самой могилы 
Помыслы, чувства, и песни, и силы - 
      Все для тебя! 
  
          1880

Давай будет так: нас просто разъединят, 
Вот как при междугородних переговорах – 
И я перестану знать, что ты шепчешь над 
Её правым ухом, гладя пушистый ворох 
Волос её; слушать радостных чертенят 
Твоих беспокойных мыслей, и каждый 
     шорох 
Вокруг тебя узнавать: вот ключи звенят, 
Вот пальцы ерошат чёлку, вот ветер в 
     шторах 
Запутался; вот сигнал sms, вот снят 
Блок кнопок; скрипит паркет, но шаги 
     легки, 
Щелчок зажигалки, выдох – и всё, гудки. 
 
И я постою в кабине, пока в виске 
Не стихнет пальба невидимых эскадрилий. 
Счастливая, словно старый полковник 
     Фрилей, 
Который и умер – с трубкой в одной 

Не выходи из комнаты, не совершай 
     ошибку. 
Зачем тебе Солнце, если ты куришь 
     Шипку? 
За дверью бессмысленно все, особенно – 
     возглас счастья. 
Только в уборную – и сразу же 
     возвращайся. 
  
О, не выходи из комнаты, не вызывай 
     мотора. 
Потому что пространство сделано из 
     коридора 
и кончается счетчиком. А если войдет 
     живая 
милка, пасть разевая, выгони не 
     раздевая. 
  
Не выходи из комнаты; считай, что тебя 
     продуло. 

В. Высоцкому 
  
Мамаша, успокойтесь, он не хулиган, 
Он не пристанет к вам на полустанке, 
В войну Малахов помните курган? 
С гранатами такие шли под танки. 
  
Такие строили дороги и мосты, 
Каналы рыли, шахты и траншеи. 
Всегда в грязи, но души их чисты, 
Навеки жилы напряглись на шее. 
  
Что за манера – сразу за наган, 
Что за привычка – сразу на колени. 
Ушел из жизни Маяковский – хулиган, 
Ушел из жизни хулиган Есенин. 
  
Чтоб мы не унижались за гроши, 
Чтоб мы не жили, мать, по-идиотски, 
Ушел из жизни хулиган Шукшин, 

Для резиновой калоши 
Настоящая беда, 
Если день – сухой, хороший, 
Если высохла вода. 
Ей всего на свете хуже 
В чистой комнате стоять: 
То ли дело шлепать в луже, 
Через улицу шагать!  
  
          1930

Волна волос прошла свкозь мои пальцы, 
и где она - 
           волна твоих волос ? 
Я в тень твою, 
           как будто зверь, попался 
и на колени перед ней валюсь. 
Но тень есть тень. 
              Нет в тени тёплой плоти, 
внутри которой тёплая душа. 
Бесплотное виденье, 
                       как бесплодье, 
в меня вселилось, душу иссуша. 
Я победил тебя игрой и бредом 
и тем, что был свободен, 
                      а не твой. 
Теперь я за свою свободу предан 
и тщетно трусь о призрак головой. 
Теперь я проклинаю эти годы, 
когда любовь разменивал на ложь. 
Теперь я умоляю несвободы, 

С чего начинается Родина? 
С картинки в твоём букваре, 
С хороших и верных товарищей, 
Живущих в соседнем дворе… 
  
А, может, она начинается 
С той песни, что пела нам мать, 
С того, что в любых испытаниях 
У нас никому не отнять. 
  
С чего начинается Родина... 
С заветной скамьи у ворот, 
С той самой берёзки, что во поле, 
Под ветром склоняясь, растёт. 
  
А, может, она начинается 
С весенней запевки скворца, 
И с этой дороги просёлочной, 
Которой не видно конца. 
  

1. Дядя Степа 
  
В доме восемь дробь один 
У заставы Ильича 
Жил высокий гражданин, 
По прозванью Каланча, 
  
По фамилии Степанов 
И по имени Степан, 
Из районных великанов 
Самый главный великан. 
  
Уважали дядю Степу 
За такую высоту. 
Шел с работы дядя Степа — 
Видно было за версту. 
  
Лихо мерили шаги 
Две огромные ноги: 
Сорок пятого размера 

О слезы на глазах! 
Плач гнева и любви! 
О, Чехия в слезах! 
Испания в крови! 
  
О, черная гора, 
Затмившая весь свет! 
Пора — пора — пора 
Творцу вернуть билет. 
  
Отказываюсь — быть. 
В Бедламе нелюдей 
Отказываюсь — жить. 
С волками площадей 
  
Отказываюсь — выть. 
С акулами равнин 
Отказываюсь плыть 
Вниз — по теченью спин. 
  

Достоевский 
  
Таракан сидит в стакане, 
Ножку рыжую сосет. 
Он попался. Он в капкане. 
И теперь он казни ждет. 
  
Он печальными глазами 
На диван бросает взгляд, 
Где с ножами, с топорами 
Вивисекторы сидят. 
  
У стола лекпом хлопочет, 
Инструменты протирая, 
И под нос себе бормочет 
Песню «Тройка удалая». 
  
Трудно думать обезьяне, 
Мыслей нет – она поет. 
Таракан сидит в стакане, 

А ведь это твоя последняя жизнь, хоть 
     сама-то себе не ври. 
Родилась пошвырять пожитки, друзей 
     обнять перед рейсом. 
Купить себе анестетиков в дьюти-фри. 
Покивать смешливым индусам или 
     корейцам. 
 
А ведь это твоё последнее тело, 
     одноместный крепкий скелет. 
Зал ожидания перед вылетом к горним 
     кущам. 
Погоди, детка, ещё два-три десятка лет 
     – 
Сядешь да посмеёшься со Всемогущим. 
 
Если жалеть о чем-то, то лишь о том, 
Что так тяжело доходишь до вечных 
     истин. 
Моя новая чёлка фильтрует мир решетом, 

Смеюсь навзрыд – как у кривых зеркал, – 
Меня, должно быть, ловко разыграли: 
Крючки носов и до ушей оскал – 
Как на венецианском карнавале! 
  
Вокруг меня смыкается кольцо – 
Меня хватают, вовлекают в пляску, – 
Так–так, мое нормальное лицо 
Все, вероятно, приняли за маску. 
  
Петарды, конфетти... Но все не так, – 
И маски на меня глядят с укором, – 
Они кричат, что я опять – не в такт, 
Что наступаю на ногу партнерам. 
  
Что делать мне – бежать, да поскорей? 
А может, вместе с ними веселиться?.. 
Надеюсь я – под масками зверей 
У многих человеческие лица. 
  

Я ненавижу в людях ложь. 
Она порой бывает разной: 
Весьма искусной или праздной 
И неожиданной, как нож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Ту, что считают безобидной, 
Ту, за которую мне стыдно, 
Хотя не я, а ты мне лжешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Я негодую и страдаю, 
Когда ее с улыбкой дарят, 
Так, что сперва не разберешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
От лжи к предательству полшага. 
Когда-то все решала шпага, 
А нынче старый стиль негож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
И не приемлю объяснений. 
Ведь человек как дождь весенний. 
А как он чист, апрельский дождь! 

Алёне 
  
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждое слово 
этого утреннего стихотворенья 
вдруг потянулось к рукам твоим, 
словно 
соскучившаяся ветка сирени. 
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждая строчка, 
неожиданно вырвавшись из размера 
и всю строфу 
разрывая в клочья, 
отозваться в сердце твоем сумела. 
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждая буква 
глядела бы на тебя влюбленно. 
И была бы заполнена солнцем, 
будто 
капля росы на ладони клена. 

Хотя б во сне давай увидимся с тобой. 
Пусть хоть во сне 
       твой голос зазвучит... 
В окно — 
       не то дождем, 
              не то крупой 
с утра заладило. 
И вот стучит, стучит... 
Как ты необходима мне теперь! 
Увидеть бы. 
Запомнить все подряд... 
За стенкою о чём–то говорят. 
Не слышу. 
       Но, наверно,— о тебе!.. 
Наверное, 
      я у тебя в долгу, 
любовь, наверно, плохо берегу: 
хочу услышать голос — 
                  не могу! 
Лицо пытаюсь вспомнить — 

Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, 
Пусть солдаты немного поспят, 
Немного пусть поспят. 
  
Пришла и к нам на фронт весна, 
Солдатам стало не до сна — 
Не потому, что пушки бьют, 
А потому, что вновь поют, 
Забыв, что здесь идут бои, 
Поют шальные соловьи. 
  
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, 
Пусть солдаты немного поспят, 
Немного поспят. 
  
Но что война для соловья! 
У соловья ведь жизнь своя. 
Не спит солдат, припомнив дом 
И сад зелёный над прудом, 
Где соловьи всю ночь поют, 

Б. Ахмадулиной 
  
Со мною вот что происходит: 
ко мне мой старый друг не ходит, 
а ходят в мелкой суете 
разнообразные не те. 
И он 
не с теми ходит где-то 
и тоже понимает это, 
и наш раздор необъясним, 
и оба мучимся мы с ним. 
Со мною вот что происходит: 
совсем не та ко мне приходит, 
мне руки на плечи кладёт 
и у другой меня крадёт. 
А той – 
         скажите, бога ради, 
кому на плечи руки класть? 
Та, 
у которой я украден, 

Третий год у Натальи тяжелые сны, 
Третий год ей земля горяча — 
С той поры как солдатской дорогой войны 
Муж ушел, сапогами стуча. 
На четвертом году прибывает пакет. 
Почерк в нем незнаком и суров: 
«Он отправлен в саратовский лазарет, 
Ваш супруг, Алексей Ковалев». 
Председатель дает подорожную ей. 
То надеждой, то горем полна, 
На другую солдатку оставив детей, 
Едет в город Саратов она. 
А Саратов велик. От дверей до дверей 
Как найти в нем родные следы? 
Много раненых братьев, отцов и мужей 
На покое у волжской воды. 
Наконец ее доктор ведет в тишине 
По тропинкам больничных ковров. 
И, притихшая, слышит она, как во сне: 
— Здесь лежит Алексей Ковалев.— 

Откуда к нам пришла зима, 
не знаешь ты, никто не знает. 
  
Умолкло все. Она сама 
холодных губ не разжимает. 
Она молчит. Внезапно, вдруг 
упорства ты ее не сломишь. 
Вот оттого-то каждый звук 
зимою ты так жадно ловишь. 
  
Шуршанье ветра о стволы, 
шуршанье крыш под облаками, 
потом, как сгнившие полы, 
скрипящий снег под башмаками, 
а после скрип и стук лопат, 
и тусклый дым, и гул рассвета... 
Но даже тихий снегопад, 
откуда он, не даст ответа. 
  
И ты, входя в свой теплый дом, 

Работая локтями, мы бежали,- 
кого-то люди били на базаре. 
Как можно было это просмотреть! 
Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу, 
зачерпывая валенками воду 
и сопли забывали утереть. 
  
И замерли. В сердчишках что-то сжалось, 
когда мы увидали, как сужалось 
кольцо тулупов, дох и капелюх, 
как он стоял у овощного ряда, 
вобравши в плечи голову от града 
тычков, пинков, плевков и оплеух. 
  
Вдруг справа кто-то в санки дал с 
     оттяжкой. 
Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой. 
Кровь появилась. И пошло всерьез. 
Все вздыбились. Все скопом завизжали, 
обрушившись дрекольем и вожжами, 

...Да разве об этом расскажешь 
В какие ты годы жила! 
Какая безмерная тяжесть 
На женские плечи легла!.. 
  
В то утро простился с тобою 
Твой муж, или брат, или сын, 
И ты со своею судьбою 
Осталась один на один. 
  
Один на один со слезами, 
С несжатыми в поле хлебами 
Ты встретила эту войну. 
И все – без конца и без счета – 
Печали, труды и заботы 
Пришлись на тебя на одну. 
  
Одной тебе – волей–неволей – 
А надо повсюду поспеть; 
Одна ты и дома и в поле, 

Я люблю тебя больше природы, 
Ибо ты как природа сама, 
Я люблю тебя больше свободы, 
Без тебя и свобода тюрьма! 
  
Я люблю тебя неосторожно, 
Словно пропасть, а не колею! 
Я люблю тебя больше, чем можно! 
Больше, чем невозможно люблю! 
  
Я люблю безрассудно, бессрочно. 
Даже пьянствуя, даже грубя. 
И уж больше себя - это точно. 
Даже больше чем просто себя. 
  
Я люблю тебя больше Шекспира, 
Больше всей на земле красоты! 
Даже больше всей музыки мира, 
Ибо книга и музыка - ты. 
  

Притворной нежности не требуй от меня: 
Я сердца моего не скрою хлад печальный. 
Ты права, в нем уж нет прекрасного огня 
 Моей любви первоначальной. 
Напрасно я себе на память приводил 
И милый образ твой и прежние мечтанья: 
 Безжизненны мои воспоминанья, 
Я клятвы дал, но дал их выше сил. 
 Я не пленен красавицей другою, 
Мечты ревнивые от сердца удали; 
Но годы долгие в разлуке протекли, 
Но в бурях жизненных развлекся я душою. 
Уж ты жила неверной тенью в ней; 
Уже к тебе взывал я редко, принужденно, 
 И пламень мой, слабея постепенно, 
 Собою сам погас в душе моей. 
Верь, жалок я один. Душа любви желает, 
 Но я любить не буду вновь; 
Вновь не забудусь я: вполне упоевает 
 Нас только первая любовь. 

Мне кажется порою, что солдаты, 
С кровавых не пришедшие полей, 
Не в землю эту полегли когда–то, 
А превратились в белых журавлей. 
  
Они до сей поры с времен тех дальних 
Летят и подают нам голоса. 
Не потому ль так часто и печально 
Мы замолкаем, глядя в небеса? 
  
Сегодня, предвечернею порою, 
Я вижу, как в тумане журавли 
Летят своим определенным строем, 
Как по полям людьми они брели. 
  
Они летят, свершают путь свой длинный 
И выкликают чьи–то имена. 
Не потому ли с кличем журавлиным 
От века речь аварская сходна? 
  

Из–за утеса, 
Как из–за угла, 
Почти в упор ударили в орла. 
  
А он спокойно свой покинул камень, 
Не оглянувшись даже на стрелка, 
И, как всегда, широкими кругами, 
Не торопясь, ушел за облака. 
  
Быть может, дробь совсем мелка была 
Для перепелок, а не для орла? 
Иль задрожала у стрелка рука 
И покачнулся ствол дробовика? 
  
Нет, ни дробинки не скользнуло мимо, 
А сердце и орлиное ранимо... 
Орел упал, 
Но средь далеких скал, 
Чтоб враг не видел, 
Не торжествовал. 

Ну хочешь – постой, послушай да 
     поглазей. 
Бывает, заглянет в очи своих друзей – 
И видит пустой разрушенный Колизей. 
А думала, что жива. 
 
Кругом обойди, дотронься – ну, вот же 
     вся. 
Тугая коса да вытертая джинса. 
Хмелеет с винца да ловится на живца, 
На кудри да кружева. 
 
Два дня на плаву, два месяца – на мели, 
Дерёт из-под ног стихи, из сырой земли, 
И если бы раны в ней говорить могли – 
Кормила бы тридцать ртов. 
 
Не иду, – говорит, – гряду; не люблю – 
     трублю, 
Оркестром скорблю вслед каждому