100 самых читаемых стихотворений

Помните! 
Через века, 
            через года, –  
помните! 
О тех, 
кто уже не придёт 
                  никогда, – 
помните! 
Не плачьте! 
В горле 
        сдержите стоны, 
горькие стоны. 
Памяти 
       павших 
              будьте 
                     достойны! 
Вечно 
достойны! 
Хлебом и песней, 
мечтой и стихами, 

Памяти наших отцов и старших 
               братьев, памяти вечно 
     молодых 
               солдат и офицеров 
     Советской 
               Армии, павших на фронтах 
               Великой Отечественной 
     войны. 
  
       1 
  
Вечная 
     слава 
          героям! 
Вечная слава! 
Вечная слава! 
Вечная 
     слава 
          героям! 
Слава героям! 

Звезда полей во мгле заледенелой 
Остановившись, смотрит в полынью. 
Уж на часах двенадцать прозвенело, 
И сон окутал родину мою… 
  
Звезда полей! В минуты потрясений 
Я вспоминал, как тихо за холмом 
Она горит над золотом осенним, 
Она горит над зимним серебром… 
  
Звезда полей горит, не угасая, 
Для всех тревожных жителей земли, 
Своим лучом приветливым касаясь 
Всех городов, поднявшихся вдали. 
  
Но только здесь, во мгле заледенелой, 
Она восходит ярче и полней, 
И счастлив я, пока на свете белом 
Горит, горит звезда моих полей…

Все начинается с любви... 
Твердят: 
«Вначале 
    было 
        слово...» 
А я провозглашаю снова: 
Все начинается 
с любви!.. 
  
Все начинается с любви: 
и озаренье, 
    и работа, 
глаза цветов, 
глаза ребенка - 
все начинается с любви. 
  
Все начинается с любви, 
С любви! 
Я это точно знаю. 
Все, 

Был трудный бой. Всё нынче, как 
     спросонку, 
И только не могу себе простить: 
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку, 
А как зовут, забыл его спросить. 
  
Лет десяти-двенадцати. Бедовый, 
Из тех, что главарями у детей, 
Из тех, что в городишках прифронтовых 
Встречают нас как дорогих гостей. 
  
Машину обступают на стоянках, 
Таскать им воду вёдрами — не труд, 
Приносят мыло с полотенцем к танку 
И сливы недозрелые суют… 
  
Шёл бой за улицу. Огонь врага был 
     страшен, 
Мы прорывались к площади вперёд. 
А он гвоздит — не выглянуть из башен, — 

Робин Бобин Барабек 
Скушал сорок человек, 
И корову, и быка, 
И кривого мясника, 
И телегу, и дугу, 
И метлу, и кочергу, 
Скушал церковь, скушал дом, 
И кузницу с кузнецом, 
А потом и говорит: 
«У меня живот болит!»

Хотя проклинает проезжий 
Дороги моих побережий, 
Люблю я деревню Николу, 
Где кончил начальную школу! 
  
Бывает, что пыльный мальчишка 
За гостем приезжим по следу 
В дорогу торопится слишком: 
— Я тоже отсюда уеду! 
  
Среди удивленных девчонок 
Храбрится, едва из пеленок: 
— Ну что по провинции шляться? 
В столицу пора отправляться! 
  
Когда ж повзрослеет в столице, 
Посмотрит на жизнь за границей, 
Тогда он оценит Николу, 
Где кончил начальную школу…

и дырявая автомобильная шина 
и скомканный обрывок газеты 
и ржавая консервная банка и 
продавленный пинг-понговый шарик и 
разорванная бабочка и всё 
  
что было когда-то и хранило 
     воспоминания 
о небе в пене одуванчиков 
о роскошной жизни удара 
о почтовом ящике 
о распластанном рёве мотора и всё 
  
что было когда-то и надеялось 
на идеальную метаморфозу 
в павлина в цистерну в дирижабль и всё 
  
что сверкало и шуршало и билось и 
     летело 
и теперь ожидая сожжения 

Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, 
Пусть солдаты немного поспят, 
Немного пусть поспят. 
  
Пришла и к нам на фронт весна, 
Солдатам стало не до сна — 
Не потому, что пушки бьют, 
А потому, что вновь поют, 
Забыв, что здесь идут бои, 
Поют шальные соловьи. 
  
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, 
Пусть солдаты немного поспят, 
Немного поспят. 
  
Но что война для соловья! 
У соловья ведь жизнь своя. 
Не спит солдат, припомнив дом 
И сад зелёный над прудом, 
Где соловьи всю ночь поют, 

Много нынче в памяти потухло, 
а живет безделица, пустяк: 
девочкой потерянная кукла 
на железных скрещенных путях. 
  
Над платформой пар от паровозов 
низко плыл, в равнину уходя... 
Теплый дождь шушукался в березах, 
но никто не замечал дождя. 
  
Эшелоны шли тогда к востоку, 
молча шли, без света и воды, 
полные внезапной и жестокой, 
горькой человеческой беды. 
  
Девочка кричала и просила 
и рвалась из материнских рук,— 
показалась ей такой красивой 
и желанной эта кукла вдруг. 
  

Я строю мысленно мосты, 
Их измерения просты, 
Я строю их из пустоты, 
Чтобы идти туда, где Ты. 
  
Мостами землю перекрыв, 
Я так Тебя и не нашёл, 
Открыл глаза, а там… обрыв, 
Мой путь закончен, я – пришёл.

В. Белову  
  
Тихая моя родина! 
Ивы, река, соловьи… 
Мать моя здесь похоронена 
В детские годы мои. 
  
– Где тут погост? Вы не видели? 
Сам я найти не могу. – 
Тихо ответили жители: 
– Это на том берегу. 
  
Тихо ответили жители, 
Тихо проехал обоз. 
Купол церковной обители 
Яркой травою зарос. 
  
Тина теперь и болотина 
Там, где купаться любил… 
Тихая моя родина. 

По несчастью или к счастью, 
Истина проста: 
Никогда не возвращайся 
В прежние места. 
Даже если пепелище 
Выглядит вполне, 
Не найти того, что ищем, 
Ни тебе, ни мне. 
Путешествие в обратно 
Я бы запретил, 
Я прошу тебя, как брата, 
Душу не мути. 
А не то рвану по следу – 
Кто меня вернёт? – 
И на валенках уеду 
В сорок пятый год. 
В сорок пятом угадаю, 
Там, где – боже мой! – 
Будет мама молодая 
И отец живой.

Мне кажется порою, что солдаты, 
С кровавых не пришедшие полей, 
Не в землю эту полегли когда–то, 
А превратились в белых журавлей. 
  
Они до сей поры с времен тех дальних 
Летят и подают нам голоса. 
Не потому ль так часто и печально 
Мы замолкаем, глядя в небеса? 
  
Сегодня, предвечернею порою, 
Я вижу, как в тумане журавли 
Летят своим определенным строем, 
Как по полям людьми они брели. 
  
Они летят, свершают путь свой длинный 
И выкликают чьи–то имена. 
Не потому ли с кличем журавлиным 
От века речь аварская сходна? 
  

1. Дядя Степа 
  
В доме восемь дробь один 
У заставы Ильича 
Жил высокий гражданин, 
По прозванью Каланча, 
  
По фамилии Степанов 
И по имени Степан, 
Из районных великанов 
Самый главный великан. 
  
Уважали дядю Степу 
За такую высоту. 
Шел с работы дядя Степа — 
Видно было за версту. 
  
Лихо мерили шаги 
Две огромные ноги: 
Сорок пятого размера 

Лежат они, глухие и немые, 
Под грузом плотной от годов земли — 
И юноши, и люди пожилые, 
Что на войну вслед за детьми пошли, 
И женщины, и девушки-девчонки, 
Подружки, сёстры наши, медсестрёнки, 
Что шли на смерть и повстречались с ней 
В родных краях иль на чужой сторонке. 
И не затем, чтоб той судьбой своей 
Убавить доблесть воинов мужскую, 
Дочерней славой — славу сыновей, — 
Ни те, ни эти, в смертный час тоскуя, 
Верней всего, не думали о ней.

В авто, 
     последний франк разменяв. 
— В котором часу на Марсель?— 
Париж 
   бежит, 
        провожая меня, 
во всей 
      невозможной красе. 
Подступай 
       к глазам, 
              разлуки жижа, 
сердце 
    мне 
       сантиментальностью расквась! 
Я хотел бы 
         жить 
           и умереть в Париже, 
если б не было 
             такой земли — 
                         Москва.

Утренник лег на дорогу 
Ровным сухим полотном. 
Не торопясь, понемногу 
Солнце встает над бугром. 
  
Солнце, как тонкий орешник, 
Выросло медным кустом. 
Заговорила скворешня — 
Маленький радостный дом. 
  
Желтое стадо проталин 
В поле проснулось, живет… 
Радость угретых завалин, 
Радость открытых ворот.

За тобой 
      через года 
иду, 
не колеблясь. 
Если ты — 
         провода, 
я — 
   троллейбус. 
Ухвачусь за провода 
руками долгими, 
буду жить 
      всегда–всегда 
твоими токами. 
Слышу я: 
«Откажись! 
Пойми 
    разумом: 
неужели это жизнь — 
быть привязанным?! 
Неужели в этом есть 

За далекие пригорки 
Уходил сраженья жар. 
На снегу Василий Теркин 
Неподобранный лежал. 
  
Снег под ним, набрякши кровью, 
Взялся грудой ледяной. 
Смерть склонилась к изголовью: 
— Ну, солдат, пойдем со мной. 
  
Я теперь твоя подруга, 
Недалеко провожу, 
Белой вьюгой, белой вьюгой, 
Вьюгой след запорошу. 
  
Дрогнул Теркин, замерзая 
На постели снеговой. 
— Я не звал тебя, Косая, 
Я солдат еще живой. 
  

Я сегодня до зари 
встану. 
По широкому пройду 
полю. 
Что-то с памятью моей 
стало: 
всё, что было не со мной, 
помню. 
  
Бьют дождинки по щекам 
впалым. 
Для вселенной двадцать лет – 
мало. 
Даже не был я знаком 
с парнем, 
обещавшим: 
«Я вернусь, мама!..» 
  
А степная трава 
пахнет горечью. 

Поле, русское поле… 
Светит луна или падает снег, — 
Счастьем и болью вместе с тобою. 
Нет, не забыть тебя сердцем вовек. 
Русское поле, русское поле… 
Сколько дорог прошагать мне пришлось! 
Ты моя юность, ты моя воля — 
То, что сбылось, то, что в жизни 
     сбылось. 
  
Не сравнятся с тобой ни леса, ни моря. 
Ты со мной, мое поле, 
Студит ветер висок. 
Здесь Отчизна моя, и скажу, не тая: 
— Здравствуй, русское поле, 
Я твой тонкий колосок. 
	 
Поле, русское поле… 
Пусть я давно человек городской — 
Запах полыни, вешние ливни 

На Земле 
     безжалостно маленькой 
жил да был человек маленький. 
У него была служба маленькая. 
и маленький очень портфель. 
Получал он зарплату маленькую... 
И однажды – 
прекрасным утром – 
постучалась к нему в окошко 
небольшая, 
казалось, 
война... 
Автомат ему выдали маленький. 
Сапоги ему выдали маленькие. 
Каску выдали маленькую 
и маленькую – 
по размерам – 
шинель. 
  
...А когда он упал – 

Людей неинтересных в мире нет. 
Их судьбы — как истории планет. 
У каждой все особое, свое, 
и нет планет, похожих на нее. 
  
А если кто-то незаметно жил 
и с этой незаметностью дружил, 
он интересен был среди людей 
самой неинтересностью своей. 
  
У каждого — свой тайный личный мир. 
Есть в мире этом самый лучший миг. 
Есть в мире этом самый страшный час, 
но это все неведомо для нас. 
  
И если умирает человек, 
с ним умирает первый его снег, 
и первый поцелуй, и первый бой... 
Все это забирает он с собой. 
  

С чего начинается Родина? 
С картинки в твоём букваре, 
С хороших и верных товарищей, 
Живущих в соседнем дворе… 
  
А, может, она начинается 
С той песни, что пела нам мать, 
С того, что в любых испытаниях 
У нас никому не отнять. 
  
С чего начинается Родина... 
С заветной скамьи у ворот, 
С той самой берёзки, что во поле, 
Под ветром склоняясь, растёт. 
  
А, может, она начинается 
С весенней запевки скворца, 
И с этой дороги просёлочной, 
Которой не видно конца. 
  

Внимая ужасам войны, 
При каждой новой жертве боя 
Мне жаль не друга, не жены, 
Мне жаль не самого героя... 
Увы! утешится жена, 
И друга лучший друг забудет; 
Но где–то есть душа одна – 
Она до гроба помнить будет! 
Средь лицемерных наших дел 
И всякой пошлости и прозы 
Одни я в мир подсмотрел 
Святые, искренние слезы – 
То слезы бедных матерей! 
Им не забыть своих детей, 
Погибших на кровавой ниве, 
Как не поднять плакучей иве 
Своих поникнувших ветвей... 
  
          1855 или 1856

Сорок трудный год. 
Омский госпиталь… 
Коридоры сухие и маркие. 
Шепчет старая нянечка: 
«Господи! 
До чего же артисты  
                   маленькие…» 
  
Мы шагаем палатами длинными. 
Мы почти растворяемся в них  
с балалайками,  
              с мандолинами  
и большими пачками книг. 
Что в программе? 
В программе – чтение,  
пара песен  
военных, правильных… 
Мы в палату тяжелораненых  
входим с трепетом и почтением. 
Двое здесь. 

Стойбище осеннего тумана, 
Вотчина ночного соловья, 
Тихая царевна Несмеяна - 
Родина неяркая моя! 
  
Знаю, что не раз лихая сила 
У глухой околицы в лесу 
Ножичек сапожный заносила 
На твою нетленную красу. 
  
Только всё ты вынесла и снова 
За раздольем нив, где зреет рожь, 
На пеньке у омута лесного 
Песенку Аленушки поешь... 
  
Я бродил бы тридцать лет по свету, 
А к тебе вернулся б умирать, 
Потому что в детстве песню эту, 
Знать, и надо мной певала мать! 
  

Был ноябрь  
                     по-январски угрюм 
     и зловещ, 
над горами метель завывала. 
Егерей  
            из дивизии «Эдельвейс»  
наши  
сдвинули с перевала. 
  
Командир поредевшую роту собрал  
и сказал тяжело и спокойно: 
-	Час назад  
                        меня вызвал к 
     себе генерал. 
Вот, товарищи, дело какое: 
Там – фашисты. 
Позиция немцев ясна. 
Укрепились надёжно и мощно. 
С трёх сторон – пулемёты,  
                                        

Я знаю, никакой моей вины 
В том, что другие не пришли с войны, 
В том, что они – кто старше, кто моложе 
     – 
Остались там, и не о том же речь, 
Что я их мог, но не сумел сберечь,- 
Речь не о том, но всё же, всё же, всё 
     же... 
  
          1966

Я буду долго 
Гнать велосипед. 
В глухих лугах его остановлю. 
Нарву цветов. 
И подарю букет 
Той девушке, которую люблю. 
Я ей скажу: 
– С другим наедине 
О наших встречах позабыла ты, 
И потому на память обо мне 
Возьми вот эти 
Скромные цветы!.. 
Она возьмёт. 
Но снова в поздний час, 
Когда туман сгущается и грусть, 
Она пройдет, 
Не поднимая глаз, 
Не улыбнувшись даже... 
Ну и пусть. 
Я буду долго 

Алёне 
  
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждое слово 
этого утреннего стихотворенья 
вдруг потянулось к рукам твоим, 
словно 
соскучившаяся ветка сирени. 
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждая строчка, 
неожиданно вырвавшись из размера 
и всю строфу 
разрывая в клочья, 
отозваться в сердце твоем сумела. 
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждая буква 
глядела бы на тебя влюбленно. 
И была бы заполнена солнцем, 
будто 
капля росы на ладони клена. 

Я люблю тебя больше природы, 
Ибо ты как природа сама, 
Я люблю тебя больше свободы, 
Без тебя и свобода тюрьма! 
  
Я люблю тебя неосторожно, 
Словно пропасть, а не колею! 
Я люблю тебя больше, чем можно! 
Больше, чем невозможно люблю! 
  
Я люблю безрассудно, бессрочно. 
Даже пьянствуя, даже грубя. 
И уж больше себя - это точно. 
Даже больше чем просто себя. 
  
Я люблю тебя больше Шекспира, 
Больше всей на земле красоты! 
Даже больше всей музыки мира, 
Ибо книга и музыка - ты. 
  

Замерзают мои георгины. 
И последние ночи близки. 
И на комья желтеющей глины 
За ограду летят лепестки… 
  
Нет, меня не порадует — что ты!- 
Одинокая странствий звезда. 
Пролетели мои самолеты, 
Просвистели мои поезда. 
  
Прогудели мои пароходы, 
Проскрипели телеги мои,- 
Я пришел к тебе в дни непогоды, 
Так изволь, хоть водой напои! 
  
Не порвать мне житейские цепи, 
Не умчаться, глазами горя, 
В пугачевские вольные степи, 
Где гуляла душа бунтаря. 
  

Шёл человек. 
Шёл степью, долго, долго. 
Куда? Зачем? 
Нам это не узнать. 
В густой лощине он увидел волка, 
Верней, волчицу, 
А, точнее, мать... 
Она лежала в зарослях полыни, 
Откинув лапы и оскалив пасть. 
Из горла перехваченного плыла 
Толчками кровь, густая, словно грязь. 
Кем? Кем? Волкoм? Охотничьими псами? 
Слепым волчатам это не узнать. 
Они, толкаясь и ворча, сосали 
Большую неподатливую мать. 
Голодные волчата позабыли, 
Как властно пахнет в зарослях укроп. 
Они, прижавшись к маме, жадно пили 
Густую холодеющую кровь. 
С глотками в них входила жажда мести. 

В горнице моей светло. 
Это от ночной звезды. 
Матушка возьмёт ведро, 
Молча принесёт воды... 
  
Красные цветы мои 
В садике завяли все. 
Лодка на речной мели 
Скоро догниёт совсем. 
  
Дремлет на стене моей 
Ивы кружевная тень. 
Завтра у меня под ней 
Будет хлопотливый день! 
  
Буду поливать цветы, 
Думать о своей судьбе, 
Буду до ночной звезды 
Лодку мастерить себе...

Не отрекаются любя. 
Ведь жизнь кончается не завтра. 
Я перестану ждать тебя, 
а ты придешь совсем внезапно. 
А ты придешь, когда темно, 
когда в стекло ударит вьюга, 
когда припомнишь, как давно 
не согревали мы друг друга. 
И так захочешь теплоты, 
не полюбившейся когда–то, 
что переждать не сможешь ты 
трех человек у автомата. 
И будет, как назло, ползти 
трамвай, метро, не знаю что там. 
И вьюга заметет пути 
на дальних подступах к воротам... 
А в доме будет грусть и тишь, 
хрип счетчика и шорох книжки, 
когда ты в двери постучишь, 
взбежав наверх без передышки. 

Отчего так предан Пёс, 
И в любви своей бескраен? 
Но в глазах – всегда вопрос, 
Любит ли его хозяин. 
Оттого, что кто-то – сек, 
Оттого, что в прошлом – клетка! 
Оттого, что человек 
Предавал его нередко. 
Я по улицам брожу, 
Людям вглядываюсь в лица, 
Я теперь за всем слежу, 
Чтоб, как Пёс, не ошибиться.

Недотрога, тихоня в быту, 
Ты сейчас вся огонь, вся горенье, 
Дай запру я твою красоту 
В темном тереме стихотворенья. 
  
Посмотри, как преображена 
Огневой кожурой абажура 
Конура, край стены, край окна, 
Наши тени и наши фигуры. 
  
Ты с ногами сидишь на тахте, 
Под себя их поджав по–турецки. 
Все равно, на свету, в темноте, 
Ты всегда рассуждаешь по–детски. 
  
Замечтавшись, ты нижешь на шнур 
Горсть на платье скатившихся бусин. 
Слишком грустен твой вид, чересчур 
Разговор твой прямой безыскусен. 
  

Я не сдаюсь, но всё-таки сдаю, 
Я в руки брать перо перестаю, 
И на мои усталые уста 
пугающе нисходит немота. 
  
Но слышу я, улёгшийся в постель, 
Как что-то хочет рассказать метель. 
И как трамваи в шуме городском 
Звенят печально каждый о своём. 
  
Пытаются шептать клочки афиш, 
Пытается кричать железо крыш. 
И в трубах петь пытается вода. 
И так мычат беззвучно провода. 
  
Вот также люди, если плохо им 
Не могут рассказать всего другим. 
Наедине с собой они молчат 
Или вот так же горестно мычат. 
  

Все говорят: 
«Его талант – от бога!» 
А ежели – от чёрта? 
Что тогда?.. 
  
Выстраиваясь медленно в эпоху, 
ни шатко и ни валко 
шли года. 
И жил талант. 
Больной. 
Нелепый. 
Хмурый. 
Всего Гомера знавший назубок, 
Его считал 
своею креатурой 
тогда ещё существовавший 
бог. 
Бог находил, что слог его прекрасен, 
что на земле таких – 
наперечёт!.. 

Времена не выбирают, 
В них живут и умирают. 
Большей пошлости на свете 
Нет, чем клянчить и пенять. 
Будто можно те на эти, 
Как на рынке, поменять. 
  
Что ни век, то век железный. 
Но дымится сад чудесный, 
Блещет тучка; я в пять лет 
Должен был от скарлатины 
Умереть, живи в невинный 
Век, в котором горя нет. 
  
Ты себя в счастливцы прочишь, 
А при Грозном жить не хочешь? 
Не мечтаешь о чуме 
Флорентийской и проказе? 
Хочешь ехать в первом классе, 
А не в трюме, в полутьме? 

Мне с отчимом невесело жилось, 
Все ж он меня растил – 
И оттого 
Порой жалею, что не довелось 
Хоть чем–нибудь порадовать его. 
  
Когда он слег и тихо умирал, – 
Рассказывает мать, – 
День ото дня 
Все чаще вспоминал меня и ждал: 
«Вот Шурку бы... Уж он бы спас меня!» 
  
Бездомной бабушке в селе родном 
Я говорил: мол, так ее люблю, 
Что подрасту и сам срублю ей дом, 
Дров наготовлю, 
Хлеба воз куплю. 
  
Мечтал о многом, 
Много обещал... 

Хотя б во сне давай увидимся с тобой. 
Пусть хоть во сне 
       твой голос зазвучит... 
В окно — 
       не то дождем, 
              не то крупой 
с утра заладило. 
И вот стучит, стучит... 
Как ты необходима мне теперь! 
Увидеть бы. 
Запомнить все подряд... 
За стенкою о чём–то говорят. 
Не слышу. 
       Но, наверно,— о тебе!.. 
Наверное, 
      я у тебя в долгу, 
любовь, наверно, плохо берегу: 
хочу услышать голос — 
                  не могу! 
Лицо пытаюсь вспомнить — 

Когда взошло твоё лицо 
над жизнью скомканной моею, 
вначале понял я лишь то, 
как скудно всё, что я имею. 
  
Но рощи, реки и моря 
оно особо осветило 
и в краски мира посвятило 
непосвященного меня. 
  
Я так боюсь, я так боюсь 
конца нежданного восхода, 
конца открытий, слёз, восторга, 
но с этим страхом не борюсь. 
  
Я помню – этот страх 
и есть любовь. Его лелею, 
хотя лелеять не умею, 
своей любви небрежный страж. 
  

Боль свою вы делите с друзьями, 
Вас сейчас утешить норовят, 
А его последними словами, 
Только вы нахмуритесь, бранят. 
  
Да и человек ли, в самом деле, 
Тот, кто вас, придя, околдовал, 
Стал вам близким через две недели, 
Месяц с вами прожил и удрал? 
  
Вы общались, дорогая, с дрянью. 
Что ж нам толковать о нем сейчас?! 
Дрянь не стоит долгого вниманья, 
Тут важнее говорить о вас. 
  
Вы его любили? Неужели? 
Но полшага - разве это путь?! 
Сколько вы пудов с ним соли съели? 
Как успели в душу заглянуть?! 
  

Позвони мне, позвони, 
Позвони мне, ради Бога. 
Через время протяни 
голос тихий и глубокий. 
Звёзды тают над Москвой. 
Может, я забыла гордость. 
Как хочу я слышать голос, 
как хочу я слышать голос, 
долгожданный голос твой. 
  
Без тебя проходят дни. 
Что со мною, я не знаю. 
Умоляю – позвони, 
Позвони мне – заклинаю, 
дотянись издалека. 
Пусть над этой звёздной бездной 
вдруг раздастся гром небесный, 
вдруг раздастся гром небесный, 
телефонного звонка. 
  

Так полыхнуло - 
    сплеча, 
        сполна - 
над ледяным прудом! .. 
(Два человека - 
    он и она - 
были виновны в том...) 
В доме напротив полночный лифт 
взвился до чердака. 
Свет был таким, 
    что мельчайший шрифт 
читался наверняка... 
Так полыхнуло, так занялось - 
весной ли, огнем - 
не понять. 
И о потомстве подумал лось, 
а заяц решил 
линять. 
Землю пробили усики трав 
и посверлили лучи. 

...Да разве об этом расскажешь 
В какие ты годы жила! 
Какая безмерная тяжесть 
На женские плечи легла!.. 
  
В то утро простился с тобою 
Твой муж, или брат, или сын, 
И ты со своею судьбою 
Осталась один на один. 
  
Один на один со слезами, 
С несжатыми в поле хлебами 
Ты встретила эту войну. 
И все – без конца и без счета – 
Печали, труды и заботы 
Пришлись на тебя на одну. 
  
Одной тебе – волей–неволей – 
А надо повсюду поспеть; 
Одна ты и дома и в поле, 

Я ненавижу в людях ложь. 
Она порой бывает разной: 
Весьма искусной или праздной 
И неожиданной, как нож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Ту, что считают безобидной, 
Ту, за которую мне стыдно, 
Хотя не я, а ты мне лжешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Я негодую и страдаю, 
Когда ее с улыбкой дарят, 
Так, что сперва не разберешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
От лжи к предательству полшага. 
Когда-то все решала шпага, 
А нынче старый стиль негож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
И не приемлю объяснений. 
Ведь человек как дождь весенний. 
А как он чист, апрельский дождь! 

Алёне 
  
Мы совпали с тобой, 
          совпали 
в день, запомнившийся навсегда. 
Как слова совпадают с губами. 
С пересохшим горлом – 
вода. 
  
Мы совпали, как птицы с небом. 
Как земля 
      с долгожданным снегом, 
совпадает в начале зимы, 
так с тобою 
                   совпали мы. 
  
Мы совпали, 
        ещё не зная 
ничего 
о зле и добре. 

– Ну, пошел же, ради бога! 
Небо, ельник и песок – 
Невеселая дорога... 
Эй! садись ко мне, дружок! 
  
Ноги босы, грязно тело, 
И едва прикрыта грудь... 
Не стыдися! что за дело? 
Это многих славный путь. 
  
Вижу я в котомке книжку. 
Так учиться ты идешь... 
Знаю: батька на сынишку 
Издержал последний грош. 
  
Знаю: старая дьячиха 
Отдала четвертачок, 
Что проезжая купчиха 
Подарила на чаек. 
  

Я спокоен, я иду своей дорогой. 
Не пою, что завтра будет веселей. 
Я – суровый, 
           я – суровый, 
                     я суровый. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – сирень. 
  
Застываю рядом с мраморной колонной, 
Удивляюсь, почему не убежал. 
Я – холодный, 
          я – холодный, 
                    я – холодный. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – пожар. 
  
Я считаю перебранку бесполезной. 
Всё в порядке, пусть любовь повременит. 
Я – железный. 
          Я – железный. 

О Волга! после многих лет 
Я вновь принес тебе привет. 
Уж я не тот, но ты светла 
И величава, как была. 
Кругом всё та же даль и ширь, 
Всё тот же виден монастырь 
На острову, среди песков, 
И даже трепет прежних дней 
Я ощутил в душе моей, 
Заслыша звон колоколов. 
Всё то же, то же... только нет 
Убитых сил, прожитых лет... 
  
Уж скоро полдень. Жар такой, 
Что на песке горят следы, 
Рыбалки дремлют над водой, 
Усевшись в плотные ряды; 
Куют кузнечики, с лугов 
Несется крик перепелов. 
Не нарушая тишины 

Смири гордыню - то есть гордым будь.  
Штандарт - он и в чехле не полиняет.  
Не плачься, что тебя не понимают, - 
поймёт когда-нибудь хоть кто-нибудь. 
  
Не самоутверждайся. Пропадёт,  
подточенный тщеславием, твой гений,  
и жажда мелких самоутверждений  
лишь к саморазрушенью приведёт. 
  
У славы и опалы есть одна  
опасность - самолюбие щекочут.  
Ты ордена не восприми как почесть,  
не восприми плевки как ордена. 
  
Не ожидай подачек добрых дядь  
и, вытравляя жадность, как заразу,  
не рвись урвать. Кто хочет всё и сразу, 
      
тот беден тем, что не умеет ждать.  

Покроется небо 
пылинками звёзд, 
и выгнутся ветки упруго. 
Тебя я услышу за тысячу верст. 
Мы – эхо, 
мы – эхо, 
мы – долгое эхо друг друга. 
  
И мне до тебя, 
где бы ты не была, 
дотронуться сердцем не трудно. 
Опять нас любовь за собой позвала. 
Мы – нежность, 
мы – нежность. 
мы – вечная нежность друг друга. 
  
И даже в краю 
наползающей тьмы, 
за гранью смертельного круга, 
я знаю, с тобой не расстанемся мы. 

Везёт  
           на фронт  
                           мальчика  
товарищ военный врач. 
Мама моя,  
мамочка,  
не гладь меня,  
не плачь! 
На мне военная форма –  
не гладь меня при других! 
На мне военная форма,  
на мне  
            твои сапоги. 
Не плачь! 
Мне уже двенадцать,  
я взрослый  
почти… 
Двоятся,  
               двоятся,  
                              двоятся  

Вьюги в скалах отзвучали. 
Воздух светом затопив, 
Солнце брызнуло лучами 
На ликующий залив! 
  
День пройдет — устанут руки. 
Но, усталость заслонив, 
Из души живые звуки 
В стройный просятся мотив. 
  
Свет луны ночами тонок, 
Берег светел по ночам, 
Море тихо, как котенок, 
Все скребется о причал... 
  
          1959

Сын за отца не отвечает — 
Пять слов по счету, ровно пять. 
Но что они в себе вмещают, 
Вам, молодым, не вдруг обнять. 
  
Их обронил в кремлевском зале 
Тот, кто для всех нас был одним 
Судеб вершителем земным, 
Кого народы величали 
На торжествах отцом родным. 
  
Вам — 
Из другого поколенья — 
Едва ль постичь до глубины 
Тех слов коротких откровенье 
Для виноватых без вины. 
  
Вас не смутить в любой анкете 
Зловещей некогда графой: 
Кем был до вас еще на свете 

Не исчезай... Исчезнув из меня, 
развоплотясь, ты из себя исчезнешь, 
себе самой навеки изменя, 
и это будет низшая нечестность. 
  
Не исчезай... Исчезнуть — так легко. 
Воскреснуть друг для друга невозможно. 
Смерть втягивает слишком глубоко. 
Стать мертвым хоть на миг — 
     неосторожно. 
  
Не исчезай... Забудь про третью тень. 
В любви есть только двое. Третьих нету. 
Чисты мы будем оба в Судный день, 
когда нас трубы призовут к ответу. 
  
Не исчезай... Мы искупили грех. 
Мы оба неподсудны, невозбранны. 
Достойны мы с тобой прощенья тех, 
кому невольно причинили раны. 

Стоит изба, дымя трубой, 
Живет в избе старик рябой, 
Живет за окнами с резьбой 
Старуха, гордая собой, 
И крепко, крепко в свой предел - 
Вдали от всех вселенских дел - 
Вросла избушка за бугром 
Со всем семейством и добром! 
И только сын заводит речь, 
Что не желает дом стеречь, 
И все глядит за перевал, 
Где он ни разу не бывал...

Немец был силен и ловок, 
Ладно скроен, крепко сшит, 
Он стоял, как на подковах, 
Не пугай — не побежит. 
  
Сытый, бритый, береженый, 
Дармовым добром кормленный, 
На войне, в чужой земле 
Отоспавшийся в тепле. 
  
Он ударил, не стращая, 
Бил, чтоб сбить наверняка. 
И была как кость большая 
В русской варежке рука... 
  
Не играл со смертью в прятки,— 
Взялся — бейся и молчи,— 
Теркин знал, что в этой схватке 
Он слабей: не те харчи. 
  

Разве же можно, 
        чтоб все это длилось? 
Это какая-то несправедливость... 
Где и когда это сделалось модным: 
«Живым - равнодушье, 
        внимание - мертвым?» 
Люди сутулятся, 
            выпивают. 
Люди один за другим 
                выбывают, 
и произносятся 
        для истории 
нежные речи о них - 
                в крематории... 
Что Маяковского жизни лишило? 
Что револьвер ему в руки вложило? 
Ему бы - 
        при всем его голосе, 
                    внешности - 
дать бы при жизни 

1 
  
Понять я не мог, а теперь понимаю – 
И мне ни к чему никакой перевод, – 
О чем, улетая, осенняя стая 
Так горестно плачет, 
Так грустно поет. 
  
Мне раньше казалось: печаль беспричинна 
У листьев, лежащих в пыли у дорог. 
О ветке родной их печаль и кручина – 
Теперь понимаю, 
А раньше не мог. 
  
Не знал я, не ведал, но понял с годами, 
Уже с побелевшей совсем головой, 
О чем от скалы оторвавшийся камень 
Так стонет и плачет 
Как будто живой. 
  

Ты дура, смерть: грозишься людям 
Своей бездонной пустотой, 
А мы условились, что будем 
И за твоею жить чертой. 
  
И за твоею мглой безгласной 
Мы – здесь, с живыми заодно. 
Мы только врозь тебе подвластны – 
Иного смерти не дано. 
  
И, нашей связаны порукой, 
Мы вместе знаем чудеса: 
Мы слышим в вечности друг друга 
И различаем голоса. 
  
И нам, живущим ныне людям, 
Не оставаться без родни: 
Все с нами те, кого мы любим, 
Мы не одни, как и они. 
  

A. K. 
  
Приходить к тебе, 
             чтоб снова 
просто 
вслушиваться в 
голос; 
и сидеть на стуле, 
сгорбясь, 
и не говорить ни 
слова. 
Приходить, 
       стучаться в двери, 
замирая, ждать 
ответа... 
Если ты узнаешь 
это, 
то, наверно, не 
поверишь, 
то, конечно, 

Работая локтями, мы бежали,- 
кого-то люди били на базаре. 
Как можно было это просмотреть! 
Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу, 
зачерпывая валенками воду 
и сопли забывали утереть. 
  
И замерли. В сердчишках что-то сжалось, 
когда мы увидали, как сужалось 
кольцо тулупов, дох и капелюх, 
как он стоял у овощного ряда, 
вобравши в плечи голову от града 
тычков, пинков, плевков и оплеух. 
  
Вдруг справа кто-то в санки дал с 
     оттяжкой. 
Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой. 
Кровь появилась. И пошло всерьез. 
Все вздыбились. Все скопом завизжали, 
обрушившись дрекольем и вожжами, 

Ты хочешь, чтобы я был, как ель, 
     зелёный, 
Всегда зелёный – и зимой, и осенью. 
Ты хочешь, чтобы я был гибкий как ива, 
Чтобы я мог, не разгибаясь, гнуться. 
Но я другое дерево. 
 
Если рубанком содрать со ствола кожу, 
Распилить его, высушить, а потом 
     покрасить, 
То может подняться мачта океанского 
     корабля, 
Могут родиться красная скрипка, копьё, 
     рыжая или белая палуба. 
А я не хочу чтобы с меня сдирали кожу. 
Я не хочу чтобы меня красили, сушили, 
     белили. 
Нет, я этого не хочу. 
Не потому что я лучше других деревьев. 
Нет, я этого не говорю. 

1 
  
В Японии читал стихи свои 
На языке родном – в огромном зале. 
– О чем стихи?– спросили.– О любви. 
– Еще раз прочитайте, – мне сказали. 
  
Читал стихи аварские свои 
В Америке.– О чем они?– спросили. 
И я ответил честно:– О любви. 
– Еще раз прочитайте, – попросили. 
  
Знать, на любом понятны языке 
Стихи о нашем счастье и тоске, 
И о твоей улыбке на рассвете. 
  
И мне открылась истина одна: 
Влюбленными земля населена, 
А нам казалось, мы одни на свете. 
  

Я прошу, хоть ненадолго, 
боль моя, ты покинь меня. 
облаком, сизым облаком, 
ты полети к родному дому, 
отсюда к родному дому. 
     
Берег мой, покажись вдали 
краешком, тонкой линией. 
Берег мой, берег ласковый, 
ах, до тебя, родной, доплыть бы, 
доплыть бы хотя б когда-нибудь. 
  
Где-то далеко, где-то далеко 
идут грибные дожди. 
Прямо у реки, в маленьком саду, 
созрели вишни, склонясь до земли. 
  
Где-то далеко, в памяти моей, 
сейчас, как в детстве, тепло, 
хоть память укрыта 

А ты? 
Входя в дома любые – 
И в серые, 
И в голубые, 
Всходя на лестницы крутые, 
В квартиры, светом залитые, 
Прислушиваясь к звону клавиш 
И на вопрос даря ответ, 
Скажи: 
Какой ты след оставишь? 
След, 
Чтобы вытерли паркет 
И посмотрели косо вслед, 
Или 
Незримый прочный след 
В чужой душе на много лет?

Хотят ли русские войны? 
Спросите вы у тишины 
над ширью пашен и полей 
и у берез и тополей. 
Спросите вы у тех солдат, 
что под березами лежат, 
и пусть вам скажут их сыны, 
хотят ли русские войны. 
  
Не только за свою страну 
солдаты гибли в ту войну, 
а чтобы люди всей земли 
спокойно видеть сны могли. 
Под шелест листьев и афиш 
ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь, Париж. 
Пусть вам ответят ваши сны, 
хотят ли русские войны. 
  
Да, мы умеем воевать, 
но не хотим, чтобы опять 

В полном разгаре страда деревенская... 
Доля ты!– русская долюшка женская! 
   Вряд ли труднее сыскать. 
  
Не мудрено, что ты вянешь до времени, 
Всевыносящего русского племени 
   Многострадальная мать! 
  
Зной нестерпимый: равнина безлесная, 
Нивы, покосы да ширь поднебесная – 
   Солнце нещадно палит. 
  
Бедная баба из сил выбивается, 
Столб насекомых над ней колыхается, 
   Жалит, щекочет, жужжит! 
  
Приподнимая косулю тяжелую, 
Баба порезала ноженьку голую – 
   Некогда кровь унимать! 
  

Что же такое 
Стихотворение? 
Музыка 
Нашего сердцебиения? 
  
– Нашего разума 
Тайное пение? 
  
–Танец 
Рассудка и воображения? 
  
Что ты такое, 
Стихотворение? 
  
Ты – вдохновение! 
Ты – озарение! 
  
Вечность, 
Открытая нам 
На мгновение! 

Да, умру я! 
И что ж такого? 
Хоть сейчас из нагана в лоб! 
  
...Может быть, 
Гробовщик толковый 
Смастерит мне хороший гроб. 
А на что мне хороший гроб-то? 
Зарывайте меня хоть как! 
Жалкий след мой 
Будет затоптан 
Башмаками других бродяг. 
И останется всё, 
Как было, 
На Земле, не для всех родной... 
Будет так же 
Светить Светило 
На заплёванный шар земной! 
  
          1954

Полюбил бы я зиму, 
Да обуза тяжка... 
От неё даже дыму 
Не уйти в облака. 
  
Эта резанность линий, 
Этот грузный полёт, 
Этот нищенски синий 
И заплаканный лёд! 
  
Но люблю ослабелый 
От заоблачных нег – 
То сверкающе белый, 
То сиреневый снег... 
  
И особенно талый, 
Когда, выси открыв, 
Он ложится усталый 
На скользящий обрыв, 
  

Катька, Катышок, Катюха – 
тоненькие пальчики. 
Слушай, 
    человек–два–уха, 
излиянья 
папины. 
Я хочу, 
    чтобы тебе 
не казалось тайной, 
почему отец 
        теперь 
стал сентиментальным. 
Чтобы все ты поняла – 
не сейчас, так позже. 
У тебя 
    свои дела 
и свои заботы. 
Занята ты долгий день 
сном, 
    едою, 

Современная женщина суетою   
замотана,  
Но, как прежде, божественна!  
Пусть немного усталая, но, как прежде,  
      
прекрасная,   
До конца непонятная, никому не 
     подвластная.   
Современная женщина! То грустна   
и задумчива,   
То светла и торжественна.   
Доказать ее слабости, побороть ее   
дерзости   
Зря мужчины стараются, понапрасну   
надеются.   
Не бахвалится силою, но на ней тем   
не менее   
И заботы служебные, и заботы   
семейные.   
ВсT на свете познавшая, все невзгоды   

Не спеши, невеста, 
Замуж за бойца: 
Нынче неизвестна 
Доля молодца. 
  
То ли он героем 
В дом придет родной, 
То ли не напишет 
Строчки ни одной. 
  
Да и где ты будешь 
Ждать его тот срок, 
Если немец дома 
Грянет на порог? 
  
Не спеши, невеста, 
Замуж за бойца. 
Это все начало, 
Погоди конца. 
  

Об этом, товарищ, 
не вспомнить нельзя, 
В одной эскадрилье 
служили друзья, 
и было на службе 
и в сердце у них 
огромное небо, огромное небо, 
огромное небо – одно на двоих. 
  
Дружили, летали 
в небесной дали, 
рукою до звёзд 
дотянуться могли, 
беда подступила, 
как слёзы к глазам – 
однажды в полёте, однажды в полёте, 
однажды в полёте мотор отказал... 
  
И надо бы прыгать – 
не вышел полёт!.. 

Люблю тебя сейчас, не тайно – напоказ. 
Не «после» и не «до» в лучах твоих 
     сгораю. 
Навзрыд или смеясь, но я люблю сейчас, 
А в прошлом – не хочу, а в будущем – не 
     знаю. 
  
В прошедшем «я любил» – печальнее 
     могил, – 
Все нежное во мне бескрылит и 
     стреножит, 
Хотя поэт поэтов говорил: 
«Я вас любил, любовь еще, быть 
     может...» 
  
Так говорят о брошенном, отцветшем – 
И в этом жалость есть и 
     снисходительность, 
Как к свергнутому с трона королю. 
Есть в этом сожаленье об ушедшем 

Люб- 
(Воздуха! 
             Воздуха! 
                         Самую малость 
     бы! 
                                        
                Самую-самую...) 
лю! 
(Хочешь, – 
                уедем куда-нибудь 
                                        
        заново, 
                                        
                   замертво, 
                                        
                                 за 
     море?..) 
Люб- 
(Богово – богу, 
                     а женское – 

Ей было двенадцать, тринадцать - ему.  
Им бы дружить всегда.  
Но люди понять не могли: почему  
Такая у них вражда?!  
  
Он звал ее Бомбою и весной  
Обстреливал снегом талым.  
Она в ответ его Сатаной,  
Скелетом и Зубоскалом.  
  
Когда он стекло мячом разбивал,  
Она его уличала.  
А он ей на косы жуков сажал,  
Совал ей лягушек и хохотал,  
Когда она верещала.  
  
Ей было пятнадцать, шестнадцать - ему,  
Но он не менялся никак.  
И все уже знали давно, почему  
Он ей не сосед, а враг.  

Мой товарищ, в смертельной агонии 
Не зови понапрасну друзей. 
Дай-ка лучше согрею ладони я 
Над дымящейся кровью твоей. 
Ты не плачь, не стони, ты не маленький, 
Ты не ранен, ты просто убит. 
Дай на память сниму с тебя валенки. 
Нам ещё наступать предстоит. 
  
          Декабрь 1944

Никогда ни о чем не жалейте вдогонку, 
Если то, что случилось, нельзя 
     изменить. 
Как записку из прошлого, грусть свою 
     скомкав, 
С этим прошлым порвите непрочную нить. 
  
Никогда не жалейте о том, что 
     случилось. 
Иль о том, что случиться не может уже. 
Лишь бы озеро вашей души не мутилось 
Да надежды, как птицы, парили в душе. 
  
Не жалейте своей доброты и участья. 
Если даже за все вам — усмешка в ответ. 
Кто-то в гении выбился, кто-то в 
     начальство... 
Не жалейте, что вам не досталось их 
     бед. 
  

Ты большая в любви. 
                 Ты смелая. 
Я - робею на каждом шагу. 
Я плохого тебе не сделаю, 
а хорошее вряд ли смогу. 
Все мне кажется, 
              будто бы по лесу 
без тропинки ведешь меня ты. 
Мы в дремучих цветах до пояса. 
Не пойму я - 
            что за цветы. 
Не годятся все прежние навыки. 
Я не знаю, 
        что делать и как. 
Ты устала. 
         Ты просишься на руки. 
Ты уже у меня на руках. 
«Видишь, 
       небо какое синее? 
Слышишь, 

Нет, мне ни в чем не надо половины! 
Мне – дай всё небо! Землю всю положь! 
Моря и реки, горные лавины 
Мои – не соглашаюсь на делёж! 
  
Нет, жизнь, меня ты не заластишь 
     частью. 
Всё полностью! Мне это по плечу! 
Я не хочу ни половины счастья, 
Ни половины горя не хочу! 
  
Хочу лишь половину той подушки, 
Где, бережно прижатое к щеке, 
Беспомощной звездой, звездой падучей 
Кольцо мерцает на твоей руке. 
  
          6 апреля 1963

Бушует полая вода, 
Шумит и глухо, и протяжно. 
Грачей пролетные стада 
Кричат и весело, и важно. 
  
Дымятся черные бугры, 
И утром в воздухе нагретом 
Густые белые пары 
Напоены теплом и светом. 
  
А в полдень лужи под окном 
Так разливаются и блещут, 
Что ярким солнечным пятном 
По залу «зайчики» трепещут. 
  
Меж круглых рыхлых облаков 
Невинно небо голубеет, 
И солнце ласковое греет 
В затишье гумен и дворов. 
  

Весенней ночью думай обо мне 
и летней ночью думай обо мне, 
осенней ночью думай обо мне 
и зимней ночью думай обо мне. 
Пусть я не там с тобой, а где-то вне, 
такой далекий, как в другой стране,— 
на длинной и прохладной простыне 
покойся, словно в море на спине, 
отдавшись мягкой медленной волне, 
со мной, как с морем, вся наедине. 
  
Я не хочу, чтоб думала ты днем. 
Пусть день перевернет все кверху дном, 
окурит дымом и зальет вином, 
заставит думать о совсем ином. 
О чем захочешь, можешь думать днем, 
а ночью — только обо мне одном. 
  
Услышь сквозь паровозные свистки, 
сквозь ветер, тучи рвущий на куски, 

Б. Ахмадулиной 
  
Со мною вот что происходит: 
ко мне мой старый друг не ходит, 
а ходят в мелкой суете 
разнообразные не те. 
И он 
не с теми ходит где-то 
и тоже понимает это, 
и наш раздор необъясним, 
и оба мучимся мы с ним. 
Со мною вот что происходит: 
совсем не та ко мне приходит, 
мне руки на плечи кладёт 
и у другой меня крадёт. 
А той – 
         скажите, бога ради, 
кому на плечи руки класть? 
Та, 
у которой я украден, 

Эй, половецкий край, 
Ты табунами славен, 
Вон вороные бродят 
В ливнях сухой травы. 
Дай молодого коня, 
Жилы во мне играют, 
Я проскачу до края, 
Город и степь 
Накреня. 
Ветер раздует 
Пламя 
В жаркой крови аргамака, 
Травы 
сгорят 
под нами, 
Пыль 
И копытный цок. 
Твой аргамак узнает, 
Что такое атака, 
Бросим 

Между мною и тобою — гул небытия, 
                звездные моря, 
                тайные моря. 
Как тебе сейчас живется, вешняя моя, 
                нежная моя, 
                странная моя? 
Если хочешь, если можешь — вспомни обо 
     мне, 
                вспомни обо мне, 
                вспомни обо мне. 
Хоть случайно, хоть однажды вспомни обо 
     мне, 
долгая любовь моя. 
  
А между мною и тобой — века, 
мгновенья и года, 
сны и облака. 
Я им и тебе сейчас лететь велю. 
Ведь я тебя еще сильней люблю. 
  

Не думай о секундах свысока. 
Наступит время, сам поймёшь, наверное, 
     – 
свистят они, 
                     как пули у виска, 
мгновения, 
            мгновения, 
                        мгновения. 
  
У каждого мгновенья свой резон, 
свои колокола, 
                                своя 
     отметина, 
Мгновенья раздают – кому позор, 
кому бесславье, а кому бессмертие. 
  
Мгновения спрессованы в года, 
Мгновения спрессованы в столетия. 
И я не понимаю иногда, 
где первое мгновенье, 

Она совсем ещё ребенок – 
И ясен взгляд, и голос тонок. 
Она совсем ещё дитя – 
Живёт играя и шутя. 
  
– Давай походим тёмным лесом! 
– Давай разбудим соловья! 
Там у дороги под навесом 
Моя любимая скамья. 
  
– Давай сбежим скорее в поле! 
– Давай посмотрим на зарю!.. – 
Я подчиняюсь поневоле 
И тоже что-то говорю. 
  
Но чувства борются во мне, 
Я в жизни знаю слишком много, 
И часто с ней наедине 
Мне нелегко и одиноко. 
  

А все случилось очень просто... 
Открылась дверь, и мне навстречу 
Девчурка маленького роста, 
Девчурка, остренькие плечи! 
  
И котелок упал на камни. 
Четыре с лишним дома не был... 
А дочка, разведя руками, 
Сказала: «Дядя, нету хлеба!» 
  
А я ее схватил — и к звездам! 
И целовал в кусочки неба. 
Ведь это я такую создал. 
Четыре с лишним дома не был... 
  
          1945

Мы перед чувствами немеем, 
мы их привыкли умерять, 
и жить еще мы не умеем 
и не умеем умирать. 
  
Но, избегая вырождений, 
нельзя с мерзавцами дружить, 
как будто входим в дом враждебный, 
где выстрел надо совершить. 
  
Так что ж, стрелять по цели - или 
чтоб чаю нам преподнесли, 
чтоб мы заряд не разрядили, 
а наследили и ушли? 
  
И там найти, глотая воздух, 
для оправдания пример 
и, оглянувшись, бросить в воду 
невыстреливший револьвер. 
  

Не понимать друг друга страшно - 
не понимать и обнимать, 
и все же, как это ни странно, 
но так же страшно, так же страшно 
во всем друг друга понимать. 
  
Тем и другим себя мы раним. 
И, наделен познаньем ранним, 
я душу нежную твою 
не оскорблю непониманьем 
и пониманьем не убью. 
  
          1956

В тебя я вновь влюблен и очарован... 
Такого не бывает – говоришь? 
Но в каждый мой приезд волшебным, 
     новым, 
Загадочным мне кажется Париж. 
  
Бывает так. Живешь, живешь на свете. 
Идет весна – и словно в первый раз 
Ты чувствуешь, как молод этот ветер 
И нов капели сбивчивый рассказ. 
  
Впервые я пишу стихотворенье – 
Хотя пишу стихи давным–давно. 
Пусть много было радостных волнений, 
Но помню лишь последнее – одно. 
  
Бывает так... Ни убыли, ни тленья 
Не знает страсть, рождаясь вновь и 
     вновь. 
Ты – первое мое стихотворенье 

Любовь к Добру разбередила сердце им. 
А Герцен спал, не ведая про зло... 
Но декабристы разбудили Герцена. 
Он недоспал. Отсюда всё пошло. 
  
И, ошалев от их поступка дерзкого, 
Он поднял страшный на весь мир трезвон. 
Чем разбудил случайно Чернышевского, 
Не зная сам, что этим сделал он. 
  
А тот со сна, имея нервы слабые, 
Стал к топору Россию призывать, – 
Чем потревожил крепкий сон Желябова, 
А тот Перовской не дал всласть поспать. 
  
И захотелось тут же с кем-то драться 
     им, 
Идти в народ и не страшиться дыб. 
Так началась в России конспирация: 
Большое дело – долгий недосып. 

Замолкни, Муза мести и печали! 
Я сон чужой тревожить не хочу, 
Довольно мы с тобою проклинали. 
Один я умираю  – и молчу. 
  
К чему хандрить, оплакивать потери? 
Когда б хоть легче было от того! 
Мне самому, как скрип тюремной двери, 
Противны стоны сердца моего. 
  
Всему конец. Ненастьем и грозою 
Мой темный путь недаром омрача, 
Не просветлеет небо надо мною, 
Не бросит в душу теплого луча... 
  
Волшебный луч любви и возрожденья! 
Я звал тебя  – во сне и наяву, 
В труде, в борьбе, на рубеже паденья 
Я звал тебя, – теперь уж не зову!