100 самых читаемых стихотворений

          Памяти наших отцов и старших 
               братьев, памяти вечно 
     молодых 
               солдат и офицеров 
     Советской 
               Армии, павших на фронтах 
               Великой Отечественной 
     войны. 
  
       1 
  
Вечная 
     слава 
          героям! 
Вечная слава! 
Вечная слава! 
Вечная 
     слава 
          героям! 
Слава героям! 

Помните! 
Через века, 
            через года, –  
помните! 
О тех, 
кто уже не придёт 
                  никогда, – 
помните! 
Не плачьте! 
В горле 
        сдержите стоны, 
горькие стоны. 
Памяти 
       павших 
              будьте 
                     достойны! 
Вечно 
достойны! 
Хлебом и песней, 
мечтой и стихами, 

Я люблю тебя больше природы, 
Ибо ты как природа сама, 
Я люблю тебя больше свободы, 
Без тебя и свобода тюрьма! 
  
Я люблю тебя неосторожно, 
Словно пропасть, а не колею! 
Я люблю тебя больше, чем можно! 
Больше, чем невозможно люблю! 
  
Я люблю безрассудно, бессрочно. 
Даже пьянствуя, даже грубя. 
И уж больше себя - это точно. 
Даже больше чем просто себя. 
  
Я люблю тебя больше Шекспира, 
Больше всей на земле красоты! 
Даже больше всей музыки мира, 
Ибо книга и музыка - ты. 
  

Лежат они, глухие и немые, 
Под грузом плотной от годов земли — 
И юноши, и люди пожилые, 
Что на войну вслед за детьми пошли, 
И женщины, и девушки-девчонки, 
Подружки, сёстры наши, медсестрёнки, 
Что шли на смерть и повстречались с ней 
В родных краях иль на чужой сторонке. 
И не затем, чтоб той судьбой своей 
Убавить доблесть воинов мужскую, 
Дочерней славой — славу сыновей, — 
Ни те, ни эти, в смертный час тоскуя, 
Верней всего, не думали о ней. 
 

Все говорят: 
«Его талант – от бога!» 
А ежели – от чёрта? 
Что тогда?.. 
  
Выстраиваясь медленно в эпоху, 
ни шатко и ни валко 
шли года. 
И жил талант. 
Больной. 
Нелепый. 
Хмурый. 
Всего Гомера знавший назубок, 
Его считал 
своею креатурой 
тогда ещё существовавший 
бог. 
Бог находил, что слог его прекрасен, 
что на земле таких – 
наперечёт!.. 

Замерзают мои георгины. 
И последние ночи близки. 
И на комья желтеющей глины 
За ограду летят лепестки… 
  
Нет, меня не порадует — что ты!- 
Одинокая странствий звезда. 
Пролетели мои самолеты, 
Просвистели мои поезда. 
  
Прогудели мои пароходы, 
Проскрипели телеги мои,- 
Я пришел к тебе в дни непогоды, 
Так изволь, хоть водой напои! 
  
Не порвать мне житейские цепи, 
Не умчаться, глазами горя, 
В пугачевские вольные степи, 
Где гуляла душа бунтаря. 
  

За тобой 
      через года 
иду, 
не колеблясь. 
Если ты — 
         провода, 
я — 
   троллейбус. 
Ухвачусь за провода 
руками долгими, 
буду жить 
      всегда–всегда 
твоими токами. 
Слышу я: 
«Откажись! 
Пойми 
    разумом: 
неужели это жизнь — 
быть привязанным?! 
Неужели в этом есть 

Работая локтями, мы бежали,- 
кого-то люди били на базаре. 
Как можно было это просмотреть! 
Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу, 
зачерпывая валенками воду 
и сопли забывали утереть. 
  
И замерли. В сердчишках что-то сжалось, 
когда мы увидали, как сужалось 
кольцо тулупов, дох и капелюх, 
как он стоял у овощного ряда, 
вобравши в плечи голову от града 
тычков, пинков, плевков и оплеух. 
  
Вдруг справа кто-то в санки дал с 
     оттяжкой. 
Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой. 
Кровь появилась. И пошло всерьез. 
Все вздыбились. Все скопом завизжали, 
обрушившись дрекольем и вожжами, 

На праздник великий – обычай таков – 
Далеких и близких зовем земляков, 
Далеких и близких, друзей и соседей... 
Кто с поездом будет – за теми подъедем, 
А кто на конях – у ворот повстречаем, 
За сено, овес и за все – отвечаем! 
  
А кто на машине – еще веселей, 
Дорога – хоть боком катися по ней. 
  
А если кто с неба пойдет на посадку, 
Тому на току приготовим площадку, 
Цветов принесем для почетных гостей 
И речи закатим не хуже людей. 
И все по порядку, все будет по форме, 
За милую душу напоим, накормим. 
Найдется, найдется – еще бы не быть!– 
И чем угостить и куда посадить. 
Зовем сыновей, дочерей и невесток, 
Работников преданных, воинов честных, 

          Алёне 
  
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждое слово 
этого утреннего стихотворенья 
вдруг потянулось к рукам твоим, 
словно 
соскучившаяся ветка сирени. 
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждая строчка, 
неожиданно вырвавшись из размера 
и всю строфу 
разрывая в клочья, 
отозваться в сердце твоем сумела. 
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждая буква 
глядела бы на тебя влюбленно. 
И была бы заполнена солнцем, 
будто 
капля росы на ладони клена. 

Людей неинтересных в мире нет. 
Их судьбы — как истории планет. 
У каждой все особое, свое, 
и нет планет, похожих на нее. 
  
А если кто-то незаметно жил 
и с этой незаметностью дружил, 
он интересен был среди людей 
самой неинтересностью своей. 
  
У каждого — свой тайный личный мир. 
Есть в мире этом самый лучший миг. 
Есть в мире этом самый страшный час, 
но это все неведомо для нас. 
  
И если умирает человек, 
с ним умирает первый его снег, 
и первый поцелуй, и первый бой... 
Все это забирает он с собой. 
  

          1 
  
В Японии читал стихи свои 
На языке родном – в огромном зале. 
– О чем стихи?– спросили.– О любви. 
– Еще раз прочитайте, – мне сказали. 
  
Читал стихи аварские свои 
В Америке.– О чем они?– спросили. 
И я ответил честно:– О любви. 
– Еще раз прочитайте, – попросили. 
  
Знать, на любом понятны языке 
Стихи о нашем счастье и тоске, 
И о твоей улыбке на рассвете. 
  
И мне открылась истина одна: 
Влюбленными земля населена, 
А нам казалось, мы одни на свете. 
  

Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, 
Пусть солдаты немного поспят, 
Немного пусть поспят. 
  
Пришла и к нам на фронт весна, 
Солдатам стало не до сна — 
Не потому, что пушки бьют, 
А потому, что вновь поют, 
Забыв, что здесь идут бои, 
Поют шальные соловьи. 
  
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, 
Пусть солдаты немного поспят, 
Немного поспят. 
  
Но что война для соловья! 
У соловья ведь жизнь своя. 
Не спит солдат, припомнив дом 
И сад зелёный над прудом, 
Где соловьи всю ночь поют, 

Утренник лег на дорогу 
Ровным сухим полотном. 
Не торопясь, понемногу 
Солнце встает над бугром. 
  
Солнце, как тонкий орешник, 
Выросло медным кустом. 
Заговорила скворешня — 
Маленький радостный дом. 
  
Желтое стадо проталин 
В поле проснулось, живет… 
Радость угретых завалин, 
Радость открытых ворот. 
 

Мы перед чувствами немеем, 
мы их привыкли умерять, 
и жить еще мы не умеем 
и не умеем умирать. 
  
Но, избегая вырождений, 
нельзя с мерзавцами дружить, 
как будто входим в дом враждебный, 
где выстрел надо совершить. 
  
Так что ж, стрелять по цели - или 
чтоб чаю нам преподнесли, 
чтоб мы заряд не разрядили, 
а наследили и ушли? 
  
И там найти, глотая воздух, 
для оправдания пример 
и, оглянувшись, бросить в воду 
невыстреливший револьвер. 
  

Далеких стад унылое мычанье 
И близкий шорох свежего листа... 
Потом опять глубокое молчанье - 
Родимые, печальные места! 
  
Протяжный гул однообразных сосен, 
И белые, сыпучие пески... 
О, бледный май, задумчивый как осень!.. 
В полях затишье, полное тоски... 
  
И крепкий запах молодой березы, 
Травы и хвойных игл, когда порой, 
Как робкие, беспомощные слезы, 
Струится теплый дождь во тьме ночной. 
  
Здесь - тише радость и спокойней горе, 
Живешь как в милом и безгрешном сне. 
И каждый миг, подобно капле в море, 
Теряется в бесстрастной тишине. 
  

Как стыдно одному ходить в кинотеатры 
без друга, без подруги, без жены, 
где так сеансы все коротковаты 
и так их ожидания длинны! 
Как стыдно - 
     в нервной замкнутой войне 
с насмешливостью парочек в фойе 
жевать, краснея, в уголке пирожное, 
как будто что-то в этом есть 
     порочное... 
Мы, 
 одиночества стесняясь, 
                    от тоски 
бросаемся в какие-то компании, 
и дружб никчемных обязательства 
     кабальные 
преследуют до гробовой доски. 
Компании нелепо образуются - 
в одних все пьют да пьют, 
                не образумятся. 

Что же такое 
Стихотворение? 
Музыка 
Нашего сердцебиения? 
  
– Нашего разума 
Тайное пение? 
  
–Танец 
Рассудка и воображения? 
  
Что ты такое, 
Стихотворение? 
  
Ты – вдохновение! 
Ты – озарение! 
  
Вечность, 
Открытая нам 
На мгновение! 

Нет, мне ни в чем не надо половины! 
Мне – дай всё небо! Землю всю положь! 
Моря и реки, горные лавины 
Мои – не соглашаюсь на делёж! 
  
Нет, жизнь, меня ты не заластишь 
     частью. 
Всё полностью! Мне это по плечу! 
Я не хочу ни половины счастья, 
Ни половины горя не хочу! 
  
Хочу лишь половину той подушки, 
Где, бережно прижатое к щеке, 
Беспомощной звездой, звездой падучей 
Кольцо мерцает на твоей руке. 
  
          6 апреля 1963 
 

Я знаю, никакой моей вины 
В том, что другие не пришли с войны, 
В том, что они – кто старше, кто моложе 
     – 
Остались там, и не о том же речь, 
Что я их мог, но не сумел сберечь,- 
Речь не о том, но всё же, всё же, всё 
     же... 
  
          1966 
 

Разве же можно, 
        чтоб все это длилось? 
Это какая-то несправедливость... 
Где и когда это сделалось модным: 
«Живым - равнодушье, 
        внимание - мертвым?» 
Люди сутулятся, 
            выпивают. 
Люди один за другим 
                выбывают, 
и произносятся 
        для истории 
нежные речи о них - 
                в крематории... 
Что Маяковского жизни лишило? 
Что револьвер ему в руки вложило? 
Ему бы - 
        при всем его голосе, 
                    внешности - 
дать бы при жизни 

Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно 
     вечером 
подышать свежим воздухом, веющим с 
     океана. 
Закат догорал в партере китайским 
     веером, 
и туча клубилась, как крышка 
     концертного фортепьяно. 
  
Четверть века назад ты питала 
     пристрастье к люля и к финикам, 
рисовала тушью в блокноте, немножко 
     пела, 
развлекалась со мной; но потом сошлась 
     с инженером-химиком 
и, судя по письмам, чудовищно 
     поглупела. 
  
Теперь тебя видят в церквях в провинции 
     и в метрополии 

Не исчезай... Исчезнув из меня, 
развоплотясь, ты из себя исчезнешь, 
себе самой навеки изменя, 
и это будет низшая нечестность. 
  
Не исчезай... Исчезнуть — так легко. 
Воскреснуть друг для друга невозможно. 
Смерть втягивает слишком глубоко. 
Стать мертвым хоть на миг — 
     неосторожно. 
  
Не исчезай... Забудь про третью тень. 
В любви есть только двое. Третьих нету. 
Чисты мы будем оба в Судный день, 
когда нас трубы призовут к ответу. 
  
Не исчезай... Мы искупили грех. 
Мы оба неподсудны, невозбранны. 
Достойны мы с тобой прощенья тех, 
кому невольно причинили раны. 

В тот месяц май, в тот месяц мой 
во мне была такая лёгкость 
и, расстилаясь над землей, 
влекла меня погоды лётность. 
 
Я так щедра была, щедра 
в счастливом предвкушенье пенья, 
и с легкомыслием щегла 
я окунала в воздух перья. 
 
Но, слава Богу, стал мой взор 
и проницательней, и строже, 
и каждый вздох и каждый взлёт 
обходится мне всё дороже. 
 
И я причастна к тайнам дня. 
Открыты мне его явленья. 
Вокруг оглядываюсь я 
с усмешкой старого еврея. 
 

Я строю мысленно мосты, 
Их измерения просты, 
Я строю их из пустоты, 
Чтобы идти туда, где Ты. 
  
Мостами землю перекрыв, 
Я так Тебя и не нашёл, 
Открыл глаза, а там… обрыв, 
Мой путь закончен, я – пришёл. 
 

Есть пустота от смерти чувств 
и от потери горизонта, 
когда глядишь на горе сонно 
и сонно радостям ты чужд. 
Но есть иная пустота. 
Нет ничего ее священней. 
В ней столько звуков и свечений. 
В ней глубина и высота. 
  
Мне хорошо, что я в Крыму 
живу, себя от дел отринув, 
в несуетящемся кругу, 
кругу приливов и отливов. 
  
Мне хорошо, что я ловлю 
на сизый дым похожий вереск, 
и хорошо, что ты не веришь, 
как сильно я тебя люблю. 
  
Иду я в горы далеко, 

Не понимать друг друга страшно - 
не понимать и обнимать, 
и все же, как это ни странно, 
но так же страшно, так же страшно 
во всем друг друга понимать. 
  
Тем и другим себя мы раним. 
И, наделен познаньем ранним, 
я душу нежную твою 
не оскорблю непониманьем 
и пониманьем не убью. 
  
          1956 
 

Был трудный бой. Всё нынче, как 
     спросонку, 
И только не могу себе простить: 
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку, 
А как зовут, забыл его спросить. 
  
Лет десяти-двенадцати. Бедовый, 
Из тех, что главарями у детей, 
Из тех, что в городишках прифронтовых 
Встречают нас как дорогих гостей. 
  
Машину обступают на стоянках, 
Таскать им воду вёдрами — не труд, 
Приносят мыло с полотенцем к танку 
И сливы недозрелые суют… 
  
Шёл бой за улицу. Огонь врага был 
     страшен, 
Мы прорывались к площади вперёд. 
А он гвоздит — не выглянуть из башен, — 

          Алёне 
  
Мы совпали с тобой, 
          совпали 
в день, запомнившийся навсегда. 
Как слова совпадают с губами. 
С пересохшим горлом – 
вода. 
  
Мы совпали, как птицы с небом. 
Как земля 
      с долгожданным снегом, 
совпадает в начале зимы, 
так с тобою 
                   совпали мы. 
  
Мы совпали, 
        ещё не зная 
ничего 
о зле и добре. 

Да, умру я! 
И что ж такого? 
Хоть сейчас из нагана в лоб! 
  
...Может быть, 
Гробовщик толковый 
Смастерит мне хороший гроб. 
А на что мне хороший гроб-то? 
Зарывайте меня хоть как! 
Жалкий след мой 
Будет затоптан 
Башмаками других бродяг. 
И останется всё, 
Как было, 
На Земле, не для всех родной... 
Будет так же 
Светить Светило 
На заплёванный шар земной! 
  
          1954 

В стекло уткнувши черный нос, 
все ждет и ждет кого-то пес. 
  
Я руку в шерсть его кладу, 
и тоже я кого-то жду. 
  
Ты помнишь, пес, пора была, 
когда здесь женщина жила. 
  
Но кто же мне была она — 
не то сестра, не то жена, 
  
а иногда, казалось,— дочь, 
которой должен я помочь. 
  
Она далеко... Ты притих. 
Не будет женщин здесь других. 
  
Мой славный пес, ты всем хорош, 
и только жаль, что ты не пьешь! 

Ты хочешь, чтобы я был, как ель, 
     зелёный, 
Всегда зелёный – и зимой, и осенью. 
Ты хочешь, чтобы я был гибкий как ива, 
Чтобы я мог, не разгибаясь, гнуться. 
Но я другое дерево. 
 
Если рубанком содрать со ствола кожу, 
Распилить его, высушить, а потом 
     покрасить, 
То может подняться мачта океанского 
     корабля, 
Могут родиться красная скрипка, копьё, 
     рыжая или белая палуба. 
А я не хочу чтобы с меня сдирали кожу. 
Я не хочу чтобы меня красили, сушили, 
     белили. 
Нет, я этого не хочу. 
Не потому что я лучше других деревьев. 
Нет, я этого не говорю. 

Боюсь не справиться с лицом, 
когда тебя увижу где-то, 
и завершится всё концом, 
в котором больше нет секрета. 
Боюсь не справиться с душой, 
боюсь не справиться и  телом, 
чтоб над тобой и надо мной 
не надругались миром целым. 
Боюсь – не знаю от чего – 
тебя, как тайного богатства. 
боюсь – и более всего – 
его пропажи не бояться. 
  
          25-26 декабря 2004 
 

Ветер всхлипывал, словно дитя, 
За углом потемневшего дома. 
На широком дворе, шелестя, 
По земле разлеталась солома... 
  
Мы с тобой не играли в любовь, 
Мы не знали такого искусства, 
Просто мы у поленницы дров 
Целовались от странного чувства. 
  
Разве можно расстаться шутя, 
Если так одиноко у дома, 
Где лишь плачущий ветер-дитя 
Да поленница дров и солома. 
  
Если так потемнели холмы, 
И скрипят, не смолкая, ворота, 
И дыхание близкой зимы 
Все слышней с ледяного болота... 
 

Сорок трудный год. 
Омский госпиталь… 
Коридоры сухие и маркие. 
Шепчет старая нянечка: 
«Господи! 
До чего же артисты  
                   маленькие…» 
  
Мы шагаем палатами длинными. 
Мы почти растворяемся в них  
с балалайками,  
              с мандолинами  
и большими пачками книг. 
Что в программе? 
В программе – чтение,  
пара песен  
военных, правильных… 
Мы в палату тяжелораненых  
входим с трепетом и почтением. 
Двое здесь. 

Я ненавижу в людях ложь. 
Она порой бывает разной: 
Весьма искусной или праздной 
И неожиданной, как нож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Ту, что считают безобидной, 
Ту, за которую мне стыдно, 
Хотя не я, а ты мне лжешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Я негодую и страдаю, 
Когда ее с улыбкой дарят, 
Так, что сперва не разберешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
От лжи к предательству полшага. 
Когда-то все решала шпага, 
А нынче старый стиль негож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
И не приемлю объяснений. 
Ведь человек как дождь весенний. 
А как он чист, апрельский дождь! 

Ты дура, смерть: грозишься людям 
Своей бездонной пустотой, 
А мы условились, что будем 
И за твоею жить чертой. 
  
И за твоею мглой безгласной 
Мы – здесь, с живыми заодно. 
Мы только врозь тебе подвластны – 
Иного смерти не дано. 
  
И, нашей связаны порукой, 
Мы вместе знаем чудеса: 
Мы слышим в вечности друг друга 
И различаем голоса. 
  
И нам, живущим ныне людям, 
Не оставаться без родни: 
Все с нами те, кого мы любим, 
Мы не одни, как и они. 
  

Я, как поезд, 
     что мечется столько уж лет 
между городом Да 
          и городом Нет. 
Мои нервы натянуты, 
            как провода, 
между городом Нет 
            и городом Да! 
  
Все мертво, все запугано в городе Нет. 
Он похож на обитый тоской кабинет. 
По утрам натирают в нем желчью паркет. 
В нем диваны - из фальши, в нем стены - 
                                 из 
     бед. 
В нем глядит подозрительно каждый 
     портрет. 
В нем насупился замкнуто каждый 
     предмет. 
Черта с два здесь получишь ты добрый 

Я иду и радуюсь. Легко мне. 
Дождь прошел. Блестит зеленый луг. 
Я тебя не знаю и не помню, 
Мой товарищ, мой безвестный друг. 
  
Где ты пал, в каком бою — не знаю, 
Но погиб за славные дела, 
Чтоб страна, земля твоя родная, 
Краше и счастливее была. 
  
Над полями дым стоит весенний, 
Я иду, живущий, полный сил, 
Веточку двурогую сирени 
Подержал и где–то обронил... 
  
Друг мой и товарищ, ты не сетуй, 
Что лежишь, а мог бы жить и петь, 
Разве я, наследник жизни этой, 
Захочу иначе умереть!.. 
  

Покроется небо 
пылинками звёзд, 
и выгнутся ветки упруго. 
Тебя я услышу за тысячу верст. 
Мы – эхо, 
мы – эхо, 
мы – долгое эхо друг друга. 
  
И мне до тебя, 
где бы ты не была, 
дотронуться сердцем не трудно. 
Опять нас любовь за собой позвала. 
Мы – нежность, 
мы – нежность. 
мы – вечная нежность друг друга. 
  
И даже в краю 
наползающей тьмы, 
за гранью смертельного круга, 
я знаю, с тобой не расстанемся мы. 

Ты еще на жизнь имеешь право, 
Быстро я иду к закату дней. 
Я умру – моя померкнет слава, 
Не дивись – и не тужи о ней! 
  
Знай, дитя: ей долгим, ярким светом 
Не гореть на имени моем: 
Мне борьба мешала быть поэтом, 
Песни мне мешали быть бойцом. 
  
Кто, служа великим целям века, 
Жизнь свою всецело отдает 
На борьбу за брата–человека, 
Только тот себя переживет... 
  
          1876 
 

Вот я вновь посетил 
эту местность любви, полуостров 
     заводов, 
парадиз мастерских, 
рай речных пароходов, 
и опять прошептал: 
«Вот я снова в младенческих ларах». 
Вот я вновь пробежал 
Малой Охтой вдоль тысячи арок. 
  
И кирпичных оград 
просветлела внезапно угрюмость. 
Добрый вечер и день, 
моя бедная юность! 
Не душа и не плоть – 
чья-то тень над родным патефоном, 
словно платье твоё 
вдруг подброшено вверх саксофоном. 
  
В ярко-красном кашне 

Поле, русское поле… 
Светит луна или падает снег, — 
Счастьем и болью вместе с тобою. 
Нет, не забыть тебя сердцем вовек. 
Русское поле, русское поле… 
Сколько дорог прошагать мне пришлось! 
Ты моя юность, ты моя воля — 
То, что сбылось, то, что в жизни 
     сбылось. 
  
Не сравнятся с тобой ни леса, ни моря. 
Ты со мной, мое поле, 
Студит ветер висок. 
Здесь Отчизна моя, и скажу, не тая: 
— Здравствуй, русское поле, 
Я твой тонкий колосок. 
	 
Поле, русское поле… 
Пусть я давно человек городской — 
Запах полыни, вешние ливни 

Твой свет доходит до меня — 
Сквозь яркие завесы дня, 
Сквозь доски аспидных ночей, 
Сквозь рокот рек, сквозь жар пе’ 
Доходит до меня твой свет 
И на вопрос дает ответ — 
Простой, как воздух и как хлеб, 
Пустой для тех, кто глух и слеп. 
  
Любовь, я бью тебе челом 
За письменным гробостолом, 
Где по скончанью наших лет 
Доходит до меня твой свет. 
Я бью челом тебе, любовь, 
За то, что круче и нежней 
Мою воспитываешь кровь — 
Для черных дней и светлых дней. 
  
Я часто вижу тень твою, 
Когда в тоске как пень стою 

Униженьями и страхом 
Заставляют быть нас прахом, 
Гасят в душах божий свет. 
Если гордость мы забудем, 
Мы лишь серой пылью будем 
Под колесами карет. 
  
Можно бросить в клетку тело, 
Чтоб оно не улетело 
Высоко за облака, 
А душа сквозь клетку к богу 
Все равно найдет дорогу, 
Как пушиночка, легка. 
  
Жизнь и смерть - две главных вещи. 
Кто там зря на смерть клевещет? 
Часто жизни смерть нежней. 
Научи меня, Всевышний, 
Если смерть войдет неслышно, 
Улыбнуться тихо ей. 

Был я столько раз так больно ранен, 
добираясь до дому ползком, 
но не только злобой протаранен — 
можно ранить даже лепестком. 
  
Ранил я и сам — совсем невольно 
нежностью небрежной на ходу, 
а кому-то после было больно, 
словно босиком ходить по льду. 
  
Почему иду я по руинам 
самых моих близких, дорогих, 
я, так больно и легко ранимый 
и так просто ранящий других? 
  
          1973 
 

Я спокоен, я иду своей дорогой. 
Не пою, что завтра будет веселей. 
Я – суровый, 
           я – суровый, 
                     я суровый. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – сирень. 
  
Застываю рядом с мраморной колонной, 
Удивляюсь, почему не убежал. 
Я – холодный, 
          я – холодный, 
                    я – холодный. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – пожар. 
  
Я считаю перебранку бесполезной. 
Всё в порядке, пусть любовь повременит. 
Я – железный. 
          Я – железный. 

Женщины, вы все, конечно, слабые! 
Вы уж по природе таковы. 
Ваши позолоченные статуи 
со снопами пышными - не вы. 
  
И когда я вижу вас над рельсами 
с ломами тяжелыми в руках, 
в сердце моем боль звенит надтреснуто: 
«Как же это вам под силу, как?» 
  
А девчонки с ломами веселые: 
«Ишь жалетель! Гляньте-ка каков!» 
И глаза синющие высовывают, 
шалые глаза из-под платков. 
  
Женщин в геологию нашествие. 
Что вы, право, тянетесь туда? 
Это дело наше, а не женское. 
Для мужчин, а не для вас тайга. 
  

Ты начисто притворства лишена, 
когда молчишь со взглядом напряженным, 
как лишена притворства тишина 
беззвездной ночью в городе сожженном. 
  
Он, этот город,- прошлое твое. 
В нем ты почти ни разу не смеялась, 
бросалась то в шитье, то в забытье, 
то бунтовала, то опять смирялась. 
  
Ты жить старалась из последних сил, 
но, отвергая все живое хмуро, 
Он, этот город, на тебя давил 
угрюмостью своей архитектуры. 
  
В нем изнутри был заперт каждый дом. 
В нем было все недобро умудренным. 
Он не скрывал свой тягостный надлом 
и ненависть ко всем, кто не надломлен. 
  

Все начинается с любви... 
Твердят: 
«Вначале 
    было 
        слово...» 
А я провозглашаю снова: 
Все начинается 
с любви!.. 
  
Все начинается с любви: 
и озаренье, 
    и работа, 
глаза цветов, 
глаза ребенка - 
все начинается с любви. 
  
Все начинается с любви, 
С любви! 
Я это точно знаю. 
Все, 

Замолкни, Муза мести и печали! 
Я сон чужой тревожить не хочу, 
Довольно мы с тобою проклинали. 
Один я умираю  – и молчу. 
  
К чему хандрить, оплакивать потери? 
Когда б хоть легче было от того! 
Мне самому, как скрип тюремной двери, 
Противны стоны сердца моего. 
  
Всему конец. Ненастьем и грозою 
Мой темный путь недаром омрача, 
Не просветлеет небо надо мною, 
Не бросит в душу теплого луча... 
  
Волшебный луч любви и возрожденья! 
Я звал тебя  – во сне и наяву, 
В труде, в борьбе, на рубеже паденья 
Я звал тебя, – теперь уж не зову! 
  

Стоит изба, дымя трубой, 
Живет в избе старик рябой, 
Живет за окнами с резьбой 
Старуха, гордая собой, 
И крепко, крепко в свой предел - 
Вдали от всех вселенских дел - 
Вросла избушка за бугром 
Со всем семейством и добром! 
И только сын заводит речь, 
Что не желает дом стеречь, 
И все глядит за перевал, 
Где он ни разу не бывал... 
 

Был ноябрь  
                     по-январски угрюм 
     и зловещ, 
над горами метель завывала. 
Егерей  
            из дивизии «Эдельвейс»  
наши  
сдвинули с перевала. 
  
Командир поредевшую роту собрал  
и сказал тяжело и спокойно: 
-	Час назад  
                        меня вызвал к 
     себе генерал. 
Вот, товарищи, дело какое: 
Там – фашисты. 
Позиция немцев ясна. 
Укрепились надёжно и мощно. 
С трёх сторон – пулемёты,  
                                        

Женщина, 
девочка, 
почти что подросток, 
веснушчатая, угловатая 
(этакий гадкий утёнок), – 
и в любви всё никак не везло. 
А город был южный, 
душный, 
и там, 
на площадке его 
танцевальной, 
потные пары, 
плотно прижавшись друг к другу, 
кружились по кругу, 
целовались тайком и смеялись, 
и пластинки 
то и дело сменялись, – 
а она всё стояла одна, 
всё ждала, 
чтоб её пригласили, 

Проект был сложным. Он не удавался.  
И архитектор с напряженным лбом  
Считал, курил, вздыхал и чертыхался,  
Склонясь над непокорным чертежом.  
  
Но в дверь вдруг постучали. И соседка,  
Студентка, что за стенкою жила,  
Алея ярче, чем ее жакетка,  
Сказала быстро: «Здрасьте». И вошла.  
  
Вздохнула, села в кресло, помолчала,  
Потом сказала, щурясь от огня:  
- Вы старше, вы поопытней меня...  
Я за советом... Я к вам прямо с бала... 
      
  
У нас был вечер песни и весны,  
И два студента в этой пестрой вьюге,  
Не ведая, конечно, друг о друге,  
Сказали мне о том, что влюблены.  

Ты большая в любви. 
                 Ты смелая. 
Я - робею на каждом шагу. 
Я плохого тебе не сделаю, 
а хорошее вряд ли смогу. 
Все мне кажется, 
              будто бы по лесу 
без тропинки ведешь меня ты. 
Мы в дремучих цветах до пояса. 
Не пойму я - 
            что за цветы. 
Не годятся все прежние навыки. 
Я не знаю, 
        что делать и как. 
Ты устала. 
         Ты просишься на руки. 
Ты уже у меня на руках. 
«Видишь, 
       небо какое синее? 
Слышишь, 

— Как сильно изменился ты! — 
Воскликнул я. И друг опешил. 
И стал печальней сироты… 
Но я, смеясь, его утешил: 
— Меняя прежние черты, 
Меняя возраст, гнев и милость, 
Не только я, не только ты, 
А вся Россия изменилась!.. 
 

Вьюги в скалах отзвучали. 
Воздух светом затопив, 
Солнце брызнуло лучами 
На ликующий залив! 
  
День пройдет — устанут руки. 
Но, усталость заслонив, 
Из души живые звуки 
В стройный просятся мотив. 
  
Свет луны ночами тонок, 
Берег светел по ночам, 
Море тихо, как котенок, 
Все скребется о причал... 
  
          1959 
 

Весенней ночью думай обо мне 
и летней ночью думай обо мне, 
осенней ночью думай обо мне 
и зимней ночью думай обо мне. 
Пусть я не там с тобой, а где-то вне, 
такой далекий, как в другой стране,— 
на длинной и прохладной простыне 
покойся, словно в море на спине, 
отдавшись мягкой медленной волне, 
со мной, как с морем, вся наедине. 
  
Я не хочу, чтоб думала ты днем. 
Пусть день перевернет все кверху дном, 
окурит дымом и зальет вином, 
заставит думать о совсем ином. 
О чем захочешь, можешь думать днем, 
а ночью — только обо мне одном. 
  
Услышь сквозь паровозные свистки, 
сквозь ветер, тучи рвущий на куски, 

Вошь ползёт по России. 
Вошь. 
Вождь встаёт над Россией. 
Вождь. 
Буревестник последней войны, 
привлекательный, будто смерть… 
Россияне, 
снимайте штаны! 
Вождь 
желает вас поиметь! 
 

Смири гордыню - то есть гордым будь.  
Штандарт - он и в чехле не полиняет.  
Не плачься, что тебя не понимают, - 
поймёт когда-нибудь хоть кто-нибудь. 
  
Не самоутверждайся. Пропадёт,  
подточенный тщеславием, твой гений,  
и жажда мелких самоутверждений  
лишь к саморазрушенью приведёт. 
  
У славы и опалы есть одна  
опасность - самолюбие щекочут.  
Ты ордена не восприми как почесть,  
не восприми плевки как ордена. 
  
Не ожидай подачек добрых дядь  
и, вытравляя жадность, как заразу,  
не рвись урвать. Кто хочет всё и сразу, 
      
тот беден тем, что не умеет ждать.  

Не бейте детей, никогда не бейте! 
Поймите, вы бьете в них сами себя, 
Неважно, любя их иль не любя, 
Но делать такого вовек не смейте! 
  
Вы только взгляните: пред вами - дети, 
Какое ж, простите, геройство тут?! 
Но сколько ж таких, кто жестоко бьют, 
Вложив чуть не душу в тот черный труд, 
Заведомо зная, что не ответят! 
  
Кричи на них, бей! А чего стесняться?! 
Ведь мы ж многократно сильней детей! 
Но если по совести разобраться, 
То порка - бессилье больших людей! 
  
И сколько ж порой на детей срывается 
Всех взрослых конфликтов, обид и гроз. 
Ну как же рука только поднимается 
На ужас в глазах и потоки слез?! 

Н. Тарасову 
  
Не писал тебе я писем, 
но не выдержал — пишу. 
От тебя я стал зависим 
и свободы не прошу. 
  
Меня сделали счастливым 
от негаданной любви 
твои серые с отливом, 
непонятные твои. 
  
Может, этого не надо — 
что-то следует блюсти. 
Может, будешь ты не рада — 
так, пожалуйста, прости. 
  
Но такое уж тут солнце, 
что с собой попробуй сладь! 
Но такие уж тут сосны, 

Печальной будет эта песня 
О том, как птицы прилетали, 
А в них охотники стреляли 
И убивали птиц небесных. 
  
А птицы падали на землю 
И умирали в час печали, 
А в них охотники стреляли 
Для развлеченья и веселья. 
  
А птицы знали-понимали, 
Что означает каждый выстрел, 
Но неизменно прилетали 
К родной тайге у речки быстрой. 
  
И не могли не возвратиться 
К родимой северной округе, 
И песни горестной разлуки 
Весной весёлой пели птицы. 
  

Из воды выходила женщина, 
удивленно глазами кося. 
Выходила свободно, торжественно, 
молодая и сильная вся. 
  
Я глядел на летящие линии... 
Рядом громко играли в «козла», 
но тяжелая белая лилия 
из волос ее черных росла. 
  
Шум и смех пораженной компанийки: 
«Ишь ты, лилия — чудеса!» — 
а на синем ее купальнике 
бились алые паруса. 
  
Шла она, белозубая, смуглая, 
желтым берегом наискосок, 
только слышались капли смутные 
с загорелого тела — в песок. 
  

Об этом, товарищ, 
не вспомнить нельзя, 
В одной эскадрилье 
служили друзья, 
и было на службе 
и в сердце у них 
огромное небо, огромное небо, 
огромное небо – одно на двоих. 
  
Дружили, летали 
в небесной дали, 
рукою до звёзд 
дотянуться могли, 
беда подступила, 
как слёзы к глазам – 
однажды в полёте, однажды в полёте, 
однажды в полёте мотор отказал... 
  
И надо бы прыгать – 
не вышел полёт!.. 

          Е. Ласкиной 
  
Смеялись люди за стеной, 
а я глядел на эту стену 
с душой, как с девочкой больной 
в руках, пустевших постепенно. 
  
Смеялись люди за стеной. 
Они как будто издевались. 
Они смеялись надо мной, 
и как бессовестно смеялись! 
  
На самом деле там, в гостях, 
устав кружиться по паркету, 
они смеялись просто так,– 
не надо мной и не над кем-то. 
  
Смеялись люди за стеной, 
себя вином подогревали, 
и обо мне с моей больной, 

Времена не выбирают, 
В них живут и умирают. 
Большей пошлости на свете 
Нет, чем клянчить и пенять. 
Будто можно те на эти, 
Как на рынке, поменять. 
  
Что ни век, то век железный. 
Но дымится сад чудесный, 
Блещет тучка; я в пять лет 
Должен был от скарлатины 
Умереть, живи в невинный 
Век, в котором горя нет. 
  
Ты себя в счастливцы прочишь, 
А при Грозном жить не хочешь? 
Не мечтаешь о чуме 
Флорентийской и проказе? 
Хочешь ехать в первом классе, 
А не в трюме, в полутьме? 

Люб- 
(Воздуха! 
             Воздуха! 
                         Самую малость 
     бы! 
                                        
                Самую-самую...) 
лю! 
(Хочешь, – 
                уедем куда-нибудь 
                                        
        заново, 
                                        
                   замертво, 
                                        
                                 за 
     море?..) 
Люб- 
(Богово – богу, 
                     а женское – 

Дорога, дорога, 
Разлука, разлука. 
Знакома до срока 
Дорожная мука. 
  
И отчее племя, 
И близкие души, 
И лучшее время 
Все дальше, все глуше. 
  
Лесная сорока 
Одна мне подруга. 
Дорога, дорога, 
Разлука, разлука. 
  
Устало в пыли 
Я влачусь, как острожник. 
Темнеет вдали, 
Приуныл подорожник. 
  

То ли все поцелуи проснулись, горя на 
     губах. 
То ли машут дворы рукавами плакучих 
     рубах 
Убеждая меня белой ночью, дразняще 
     нагой,  
от любви дорогой не ходить за любовью 
     другой. 
То ли слишком темно на душе, 
То ли слишком светло, 
То ли белая ночь, то ли ангельское 
     крыло. 
Страшно жить без любви, но страшнее, 
     когда две любви 
Вдруг сойдутся, как будто в тумане 
     ночном корабли. 
Две любви - то ли это в подарок с 
     опасным избыдком дано,  
То ли это беда пригнет молнией ночью в 
     окно 

Бьется в тесной печурке огонь, 
На поленьях смола, как слеза, 
И поет мне в землянке гармонь 
Про улыбку твою и глаза. 
  
Про тебя мне шептали кусты 
В белоснежных полях под Москвой. 
Я хочу, чтобы слышала ты, 
Как тоскует мой голос живой. 
  
Ты сейчас далеко-далеко. 
Между нами снега и снега. 
До тебя мне дойти нелегко, 
А до смерти - четыре шага. 
  
Пой, гармоника, вьюге назло, 
Заплутавшее счастье зови. 
Мне в холодной землянке тепло 
От моей негасимой любви. 
  

          В. Белову  
  
Тихая моя родина! 
Ивы, река, соловьи… 
Мать моя здесь похоронена 
В детские годы мои. 
  
– Где тут погост? Вы не видели? 
Сам я найти не могу. – 
Тихо ответили жители: 
– Это на том берегу. 
  
Тихо ответили жители, 
Тихо проехал обоз. 
Купол церковной обители 
Яркой травою зарос. 
  
Тина теперь и болотина 
Там, где купаться любил… 
Тихая моя родина. 

Мужчины женщинам не отдаются 
а их, как водку, судорожно пьют, 
и если, прости Господи, упьются, 
то под руку горячую их бъют. 
  
Мужская нежность выглядит как слабость? 
Отдаться – как по-рабски шею гнуть? 
Играя в силу, любят хапать, лапать, 
грабастать даже душу, словно грудь. 
  
Успел и я за жизнь поистаскаться, 
но я, наверно, женщинам сестра, 
и так люблю к ним просто приласкаться, 
и гладить их во сне или со сна. 
  
Во всех грехах я ласковостью каюсь, 
а женщинам грехи со мной сойдут, 
и мои пальцы, нежно спотыкаясь, 
по позвонкам и родинкам бредут. 
  

Не уделяй мне много времени, 
Вопросов мне не задавай. 
Глазами добрыми и верными 
Руки моей не задевай. 
  
Не проходи весной по лужицам, 
По следу следа моего. 
Я знаю - снова не получится 
Из этой встречи ничего. 
  
Ты думаешь, что я из гордости 
Хожу, с тобою не дружу? 
Я не из гордости - из горести 
Так прямо голову держу. 
  
          1958 
 

Битва звёзд, поединок теней 
В голубых океанских глубинах. 
Наливаются кровью моей 
Вечный снег и следы на вершинах. 
  
Но предчувствием древней беды 
Я ни с кем не могу поделиться. 
На мои и чужие следы 
Опадают зелёные листья. 
  
Из теней мимолётного дня 
Так и воют несметные силы. 
Боже мой, ты покинул меня 
На краю материнской могилы. 
  
В ложесны, из которых рождён, 
Я кровавые слёзы обрушу... 
Боже мой, если ты побеждён, 
Кто спасёт её бедную душу? 
  

Полюбил бы я зиму, 
Да обуза тяжка... 
От неё даже дыму 
Не уйти в облака. 
  
Эта резанность линий, 
Этот грузный полёт, 
Этот нищенски синий 
И заплаканный лёд! 
  
Но люблю ослабелый 
От заоблачных нег – 
То сверкающе белый, 
То сиреневый снег... 
  
И особенно талый, 
Когда, выси открыв, 
Он ложится усталый 
На скользящий обрыв, 
  

Когда взошло твоё лицо 
над жизнью скомканной моею, 
вначале понял я лишь то, 
как скудно всё, что я имею. 
  
Но рощи, реки и моря 
оно особо осветило 
и в краски мира посвятило 
непосвященного меня. 
  
Я так боюсь, я так боюсь 
конца нежданного восхода, 
конца открытий, слёз, восторга, 
но с этим страхом не борюсь. 
  
Я помню – этот страх 
и есть любовь. Его лелею, 
хотя лелеять не умею, 
своей любви небрежный страж. 
  

Дух божий веет над землею. 
Недвижен пруд, безмолвен лес; 
Учись великому покою 
У вечереющих небес. 
  
Не надо звуков: тише, тише, 
У молчаливых облаков 
Учись тому теперь, что выше 
Земных желаний, дел и слов. 
  
          1895 
 

          Б. Ахмадулиной 
  
Со мною вот что происходит: 
ко мне мой старый друг не ходит, 
а ходят в мелкой суете 
разнообразные не те. 
И он 
не с теми ходит где-то 
и тоже понимает это, 
и наш раздор необъясним, 
и оба мучимся мы с ним. 
Со мною вот что происходит: 
совсем не та ко мне приходит, 
мне руки на плечи кладёт 
и у другой меня крадёт. 
А той – 
         скажите, бога ради, 
кому на плечи руки класть? 
Та, 
у которой я украден, 

Мой товарищ, в смертельной агонии 
Не зови понапрасну друзей. 
Дай-ка лучше согрею ладони я 
Над дымящейся кровью твоей. 
Ты не плачь, не стони, ты не маленький, 
Ты не ранен, ты просто убит. 
Дай на память сниму с тебя валенки. 
Нам ещё наступать предстоит. 
  
          Декабрь 1944 
 

Любовь неразделённая страшна, 
но тем, кому весь мир лишь биржа, 
     драка, 
любовь неразделённая смешна, 
как профиль Сирано де Бержерака. 
Один мой деловитый соплеменник 
сказал жене в театре «Современник»: 
«Ну что ты в Сирано своём нашла? 
Вот дурень! Я, к примеру, никогда бы 
так не страдал из-за какой-то бабы... 
Другую бы нашёл – и все дела». 
В затравленных глазах его жены 
забито проглянуло что-то вдовье. 
Из мужа перло – аж трещали швы! – 
смертельное духовное здоровье. 
О, сколько их, таких здоровяков, 
страдающих отсутствием страданий. 
Для них есть бабы: нет прекрасной дамы. 
А разве сам я в чём-то не таков? 
Зевая, мы играем, как в картишки, 

А снег идёт, а снег идёт, 
И все вокруг чего-то ждёт... 
Под этот снег, под тихий снег, 
Хочу сказать при всех: 
  
«Мой самый главный человек, 
Взгляни со мной на этот снег - 
Он чист, как то, о чем молчу, 
О чем сказать хочу». 
  
Кто мне любовь мою принёс? 
Наверно, добрый Дед Мороз. 
Когда в окно с тобой смотрю, 
Я снег благодарю. 
  
А снег идёт, а снег идёт, 
И всё мерцает и плывёт. 
За то, что ты в моей судьбе, 
Спасибо, снег, тебе. 
  

Не готов я к свободе – 
По своей ли вине? 
Ведь свободы в заводе 
Не бывало при мне. 
  
Никакой мой прапрадед 
И ни прадед, ни дед 
Не молил Христа ради: 
«Дай, подай!» Видел: нет. 
  
Что такое свобода? 
Это кладезь утех? 
Или это забота 
О себе после всех? 
  
Неподъёмное счастье, 
Сбросив зависть и спесь, 
Распахнуть душу настежь, 
А в чужую не лезть. 
  

Сын за отца не отвечает — 
Пять слов по счету, ровно пять. 
Но что они в себе вмещают, 
Вам, молодым, не вдруг обнять. 
  
Их обронил в кремлевском зале 
Тот, кто для всех нас был одним 
Судеб вершителем земным, 
Кого народы величали 
На торжествах отцом родным. 
  
Вам — 
Из другого поколенья — 
Едва ль постичь до глубины 
Тех слов коротких откровенье 
Для виноватых без вины. 
  
Вас не смутить в любой анкете 
Зловещей некогда графой: 
Кем был до вас еще на свете 

Боль свою вы делите с друзьями, 
Вас сейчас утешить норовят, 
А его последними словами, 
Только вы нахмуритесь, бранят. 
  
Да и человек ли, в самом деле, 
Тот, кто вас, придя, околдовал, 
Стал вам близким через две недели, 
Месяц с вами прожил и удрал? 
  
Вы общались, дорогая, с дрянью. 
Что ж нам толковать о нем сейчас?! 
Дрянь не стоит долгого вниманья, 
Тут важнее говорить о вас. 
  
Вы его любили? Неужели? 
Но полшага - разве это путь?! 
Сколько вы пудов с ним соли съели? 
Как успели в душу заглянуть?! 
  

Читатель мой, ненадобно бояться, 
Что я твой книжный шкаф обременю 
Посмертными томами (штук пятнадцать), 
Одетыми в тисненую броню. 
  
Нет. Издана не пышно, не богато, 
В простой обложке серо–голубой, 
То будет книжка малого формата, 
Чтоб можно было брать ее с собой. 
  
Чтобы она у сердца трепетала 
В кармане делового пиджака, 
Чтобы ее из сумки извлекала 
Домохозяйки теплая рука. 
  
Чтоб девочка в капроновых оборках 
Из–за нее бы не пошла на бал, 
Чтобы студент, забывши про пятерки, 
Ее во время лекции читал... 
  

Позвони мне, позвони, 
Позвони мне, ради Бога. 
Через время протяни 
голос тихий и глубокий. 
Звёзды тают над Москвой. 
Может, я забыла гордость. 
Как хочу я слышать голос, 
как хочу я слышать голос, 
долгожданный голос твой. 
  
Без тебя проходят дни. 
Что со мною, я не знаю. 
Умоляю – позвони, 
Позвони мне – заклинаю, 
дотянись издалека. 
Пусть над этой звёздной бездной 
вдруг раздастся гром небесный, 
вдруг раздастся гром небесный, 
телефонного звонка. 
  

Мне ль тебе, Дагестан мой былинный, 
Не молиться, 
Тебя ль не любить, 
Мне ль в станице твоей журавлиной 
Отколовшейся птицею быть? 
  
Дагестан, все, что люди мне дали, 
Я по чести с тобой разделю, 
Я свои ордена и медали 
На вершины твои приколю. 
  
Посвящу тебе звонкие гимны 
И слова, превращенные в стих, 
Только бурку лесов подари мне 
И папаху вершин снеговых! 
 

Можно не слушать народных сказаний, 
	Не верить газетным столбцам, 
Но я это видел. Своими глазами. 
	Понимаете? Видел. Сам. 
  
Вот тут дорога. А там вон - взгорье. 
	Меж нами 
	     вот этак - 
	                ров. 
Из этого рва поднимается горе. 
	Горе без берегов. 
  
Нет! Об этом нельзя словами... 
	Тут надо рычать! Рыдать! 
Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме, 
	Заржавленной, как руда. 
  
Кто эти люди? Бойцы? Нисколько. 
Может быть, партизаны? Нет. 
Вот лежит лопоухий Колька - 

Я разлюбил тебя... Банальная развязка, 
банальная, как жизнь, банальная, как 
     смерть. 
Я оборву струну жестокого романса, 
гитару пополам – к чему ломать комедь! 
  
Лишь не понять щенку – лохматому 
     уродцу, – 
чего ты так мудришь, чего я так мудрю. 
Его впущу к себе – он в дверь твою 
     скребётся, 
а впустишь ты его – скребётся в дверь 
     мою. 
  
Пожалуй, можно так с ума сойти, 
     метаясь... 
Сентиментальный пес, ты попросту юнец, 
но не позволю я себе сентиментальность. 
Как пытку продолжать – затягивать 
     конец. 

Так вышло. 
Луна непонятною краской 
обочины выкрасила... 
Нас выжгло! 
Нас - 
будто из поезда полночью - 
выбросило. 
По пояс - 
холодного снега в кювете. 
В сугробах - полмира!.. 
А поезд 
проносится мимо... 
проносится мимо, 
проносится мимо. 
Постой! 
Но ведь только минута прошла, 
как мы ехали в нем и смеялись. 
С его теснотой 
и нежданною грустью 
смирялись. 

Женщина - с нами, когда мы рождаемся, 
	Женщина - с нами в последний наш час. 
Женщина - знамя, когда мы сражаемся, 
	Женщина - радость раскрывшихся глаз. 
  
Первая наша влюбленность и счастие, 
	В лучшем стремлении - первый привет. 
В битве за право - огонь соучастия, 
	Женщина - музыка. Женщина - свет. 
  
          1913 
 

Бой шёл всю ночь, а на рассвете  
Вступил в село наш батальон.  
Спешили женщины и дети  
Навстречу к нам со всех сторон.  
  
Я на околице приметил  
Одну девчонку, лет пяти.  
Она в тени столетних вётел  
Стояла прямо на пути.  
  
Пока прошли за ротой рота,  
Она не опустила глаз  
И взглядом пристальным кого-то  
Разыскивала среди нас.  
  
Дрожал росой рассвет погожий  
В её ресницах золотых:  
Она на дочь мою похожей  
Мне показалась в этот миг.  
  

В тебя я вновь влюблен и очарован... 
Такого не бывает – говоришь? 
Но в каждый мой приезд волшебным, 
     новым, 
Загадочным мне кажется Париж. 
  
Бывает так. Живешь, живешь на свете. 
Идет весна – и словно в первый раз 
Ты чувствуешь, как молод этот ветер 
И нов капели сбивчивый рассказ. 
  
Впервые я пишу стихотворенье – 
Хотя пишу стихи давным–давно. 
Пусть много было радостных волнений, 
Но помню лишь последнее – одно. 
  
Бывает так... Ни убыли, ни тленья 
Не знает страсть, рождаясь вновь и 
     вновь. 
Ты – первое мое стихотворенье 

Я буду долго 
Гнать велосипед. 
В глухих лугах его остановлю. 
Нарву цветов. 
И подарю букет 
Той девушке, которую люблю. 
Я ей скажу: 
– С другим наедине 
О наших встречах позабыла ты, 
И потому на память обо мне 
Возьми вот эти 
Скромные цветы!.. 
Она возьмёт. 
Но снова в поздний час, 
Когда туман сгущается и грусть, 
Она пройдет, 
Не поднимая глаз, 
Не улыбнувшись даже... 
Ну и пусть. 
Я буду долго 

Быть может, мир прекрасней был 
     когда-то,  
 Быть может, мы отвержены судьбой.  
 В одно, друзья, в одно я верю свято,  
 Что каждый век быть должен сам собой.  
  
 Нет, за свою печаль, свою тревогу  
 Я не возьму блаженства прошлых дней.  
 Мы, отрицая, так же служим богу,  
 Как наши предки - верою своей.  
  
 Пускай мы пьем из ядовитой чаши.  
 Но если бог поставил миру цель,  
 Без нас ей не свершиться. Скорби наши 
     -  
 Грядущих ликований колыбель.  
  
 Мои сомненья созданы не мною,  
 Моя печаль скрывается в веках.  
 Знать, вера предков родилась больною  

Ты спрашивала шёпотом: 
«А что потом? 
         А что потом?» 
Постель была расстелена, 
и ты была растеряна... 
Но вот идёшь по городу, 
несёшь красиво голову, 
надменность рыжей чёлочки, 
и каблучки-иголочки. 
В твоих глазах – 
                  насмешливость, 
и в них приказ – 
                  не смешивать 
тебя 
с той самой, 
                  бывшею, 
любимой 
         и любившею. 
Но это – 
         дело зряшное. 

Тебе, когда мой голос отзвучит 
настолько, что ни отклика, ни эха, 
а в памяти — улыбку заключит 
затянутая воздухом прореха, 
и жизнь моя за скобки век, бровей 
навеки отодвинется, пространство 
зрачку расчистив так, что он, ей–ей, 
уже простит (не верность, а упрямство), 
— случайный, сонный взгляд на циферблат 
напомнит нечто, тикавшее в лад 
невесть чему, сбивавшее тебя 
с привычных мыслей, с хитрости, с 
     печали, 
куда—то торопясь и торопя 
настолько, что порой ночами 
хотелось вдруг его остановить 
и тут же — переполненное кровью, 
спешившее, по–твоему, любить, 
сравнить — его любовь с твоей любовью. 
  

Я запомнил, как диво, 
     Тот лесной хуторок, 
Задремавший счастливо 
     Меж звериных дорог... 
  
Там в избе деревянной, 
     Без претензий и льгот, 
Так, без газа, без ванной, 
     Добрый Филя живет. 
  
Филя любит скотину, 
     Ест любую еду, 
Филя ходит в долину, 
     Филя дует в дуду! 
  
Мир такой справедливый, 
     Даже нечего крыть... 
— Филя, что молчаливый? 
     — А о чем говорить?