100 самых читаемых стихотворений

Я строю мысленно мосты, 
Их измерения просты, 
Я строю их из пустоты, 
Чтобы идти туда, где Ты. 
  
Мостами землю перекрыв, 
Я так Тебя и не нашёл, 
Открыл глаза, а там… обрыв, 
Мой путь закончен, я – пришёл.

Отчего так предан Пёс, 
И в любви своей бескраен? 
Но в глазах – всегда вопрос, 
Любит ли его хозяин. 
Оттого, что кто-то – сек, 
Оттого, что в прошлом – клетка! 
Оттого, что человек 
Предавал его нередко. 
Я по улицам брожу, 
Людям вглядываюсь в лица, 
Я теперь за всем слежу, 
Чтоб, как Пёс, не ошибиться.

Шёл человек. 
Шёл степью, долго, долго. 
Куда? Зачем? 
Нам это не узнать. 
В густой лощине он увидел волка, 
Верней, волчицу, 
А, точнее, мать... 
Она лежала в зарослях полыни, 
Откинув лапы и оскалив пасть. 
Из горла перехваченного плыла 
Толчками кровь, густая, словно грязь. 
Кем? Кем? Волкoм? Охотничьими псами? 
Слепым волчатам это не узнать. 
Они, толкаясь и ворча, сосали 
Большую неподатливую мать. 
Голодные волчата позабыли, 
Как властно пахнет в зарослях укроп. 
Они, прижавшись к маме, жадно пили 
Густую холодеющую кровь. 
С глотками в них входила жажда мести. 

На самом деле, мне нравилась только ты, 
      
Мой идеал и моё мерило.  
Во всех моих женщинах были твои черты,  
И это с ними меня мирило.  
Пока ты там, покорна своим страстям,  
Порхаешь между Орсе и Прадо,  
Я, можно сказать, собрал тебя по частям 
     – 
Звучит ужасно, но это правда.  
Одна курноса, другая с родинкой на 
     спине,  
Третья умеет всё принимать как 
     данность.  
Одна не чает души в себе, другая во мне 
     – 
Вместе больше не попадалось.  
Одна как ты, с лица отдувает прядь,  
Другая вечно ключи теряет.  
А что, я ни разу не мог в одно это всё 

Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья 
     и дом. 
Я веду, и я сроду не был никем ведом. 
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я 
     пью ром со льдом. 
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с 
     трудом». 
 
Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома 
     пруд, 
Дети ходят туда купаться, но чаще врут, 
Что купаться; я видел всё – Сингапур, 
     Бейрут, 
От исландских фьордов до сомалийских 
     руд, 
Но умру, если у меня тебя отберут». 
 
Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит, 
Джип с водителем, из колонок поёт Эдит, 
Скидка тридцать процентов в любимом 

В. Высоцкому 
  
Мамаша, успокойтесь, он не хулиган, 
Он не пристанет к вам на полустанке, 
В войну Малахов помните курган? 
С гранатами такие шли под танки. 
  
Такие строили дороги и мосты, 
Каналы рыли, шахты и траншеи. 
Всегда в грязи, но души их чисты, 
Навеки жилы напряглись на шее. 
  
Что за манера – сразу за наган, 
Что за привычка – сразу на колени. 
Ушел из жизни Маяковский – хулиган, 
Ушел из жизни хулиган Есенин. 
  
Чтоб мы не унижались за гроши, 
Чтоб мы не жили, мать, по-идиотски, 
Ушел из жизни хулиган Шукшин, 

Кажинный раз на этом самом месте 
я вспоминаю о своей невесте. 
Вхожу в шалман, заказываю двести. 
  
Река бежит у ног моих, зараза. 
Я говорю ей мысленно: бежи. 
В глазу – слеза. Но вижу краем глаза 
Литейный мост и силуэт баржи. 
  
Моя невеста полюбила друга. 
Я как узнал, то чуть их не убил. 
Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга, 
что выдержал характер. Правда, пил. 
  
Я пил как рыба. Если б с комбината 
не выгнали, то сгнил бы на корню. 
Когда я вижу будку автомата, 
то я вхожу и иногда звоню. 
  
Подходит друг, и мы базлаем с другом. 

Времена не выбирают, 
В них живут и умирают. 
Большей пошлости на свете 
Нет, чем клянчить и пенять. 
Будто можно те на эти, 
Как на рынке, поменять. 
  
Что ни век, то век железный. 
Но дымится сад чудесный, 
Блещет тучка; я в пять лет 
Должен был от скарлатины 
Умереть, живи в невинный 
Век, в котором горя нет. 
  
Ты себя в счастливцы прочишь, 
А при Грозном жить не хочешь? 
Не мечтаешь о чуме 
Флорентийской и проказе? 
Хочешь ехать в первом классе, 
А не в трюме, в полутьме? 

Я тебя бы на руки взял, 
я тебя бы взял и унёс, 
тихо смеясь на твои «нельзя», 
вдыхая запах твоих волос. 
 
И, не насытившись трепетом тел, 
стуком в груди нарушая тишь, 
всё просыпался бы и глядел, 
плача от радости, как ты спишь. 
 
Я бы к тебе, как к ручью, приник, 
как в реку, в тебя бы гляделся я. 
Я бы за двести лет не привык 
к бездонной мысли, что ты моя. 
.............................. 
Если бы не было разных «бы», 
о которые мы расшибаем лбы. 
  
          1956

По несчастью или к счастью, 
Истина проста: 
Никогда не возвращайся 
В прежние места. 
Даже если пепелище 
Выглядит вполне, 
Не найти того, что ищем, 
Ни тебе, ни мне. 
Путешествие в обратно 
Я бы запретил, 
Я прошу тебя, как брата, 
Душу не мути. 
А не то рвану по следу – 
Кто меня вернёт? – 
И на валенках уеду 
В сорок пятый год. 
В сорок пятом угадаю, 
Там, где – боже мой! – 
Будет мама молодая 
И отец живой.

Живых всё меньше в телефонной книжке, 
Звенит в ушах смертельная коса, 
Стучат всё чаще гробовые крышки, 
Чужие отвечают голоса. 
  
Но цифр этих я стирать не буду 
И рамкой никогда не обведу. 
Я всех найду, я всем звонить им буду, 
Где б не были они – в раю или в аду. 
  
Пока трепались и беспечно жили, 
Кончались денно-нощные витки. 
Теперь о том, что недоговорили, 
Звучат, как многоточие, гудки.

О Волга! после многих лет 
Я вновь принес тебе привет. 
Уж я не тот, но ты светла 
И величава, как была. 
Кругом всё та же даль и ширь, 
Всё тот же виден монастырь 
На острову, среди песков, 
И даже трепет прежних дней 
Я ощутил в душе моей, 
Заслыша звон колоколов. 
Всё то же, то же... только нет 
Убитых сил, прожитых лет... 
  
Уж скоро полдень. Жар такой, 
Что на песке горят следы, 
Рыбалки дремлют над водой, 
Усевшись в плотные ряды; 
Куют кузнечики, с лугов 
Несется крик перепелов. 
Не нарушая тишины 

Ты большая в любви. 
                 Ты смелая. 
Я - робею на каждом шагу. 
Я плохого тебе не сделаю, 
а хорошее вряд ли смогу. 
Все мне кажется, 
              будто бы по лесу 
без тропинки ведешь меня ты. 
Мы в дремучих цветах до пояса. 
Не пойму я - 
            что за цветы. 
Не годятся все прежние навыки. 
Я не знаю, 
        что делать и как. 
Ты устала. 
         Ты просишься на руки. 
Ты уже у меня на руках. 
«Видишь, 
       небо какое синее? 
Слышишь, 

Я и ты, нас только двое? 
О, какой самообман. 
С нами стены, бра, обои, 
Ночь, шампанское, диван. 
  
С нами тишина в квартире 
И за окнами капель, 
С нами всё, что в этом мире 
Опустилось на постель. 
Мы – лишь точки мирозданья, 
Чья-то тонкая резьба, 
Наш расцвет и угасанье 
Называется – судьба. 
  
Мы в лицо друг другу дышим, 
Бьют часы в полночный час, 
А над нами кто-то свыше 
Всё давно решил за нас.

Все начинается с любви... 
Твердят: 
«Вначале 
    было 
        слово...» 
А я провозглашаю снова: 
Все начинается 
с любви!.. 
  
Все начинается с любви: 
и озаренье, 
    и работа, 
глаза цветов, 
глаза ребенка - 
все начинается с любви. 
  
Все начинается с любви, 
С любви! 
Я это точно знаю. 
Все, 

В полном разгаре страда деревенская... 
Доля ты!– русская долюшка женская! 
   Вряд ли труднее сыскать. 
  
Не мудрено, что ты вянешь до времени, 
Всевыносящего русского племени 
   Многострадальная мать! 
  
Зной нестерпимый: равнина безлесная, 
Нивы, покосы да ширь поднебесная – 
   Солнце нещадно палит. 
  
Бедная баба из сил выбивается, 
Столб насекомых над ней колыхается, 
   Жалит, щекочет, жужжит! 
  
Приподнимая косулю тяжелую, 
Баба порезала ноженьку голую – 
   Некогда кровь унимать! 
  

«Война, Ваша Светлость, пустая игра. 
Сегодня – удача, а завтра – дыра...» 
  
Песнь об осаде Ла-Рошели 
  
Генерал! Наши карты – дерьмо. Я пас. 
Север вовсе не здесь, но в Полярном 
     Круге. 
И Экватор шире, чем ваш лампас. 
Потому что фронт, генерал, на Юге. 
На таком расстояньи любой приказ 
превращается рацией в буги-вуги. 
  
Генерал! Ералаш перерос в бардак. 
Бездорожье не даст подвести резервы 
и сменить белье: простыня – наждак; 
это, знаете, действует мне на нервы. 
Никогда до сих пор, полагаю, так 
не был загажен алтарь Минервы. 
  

Спокойно трубку докурил до конца, 
Спокойно улыбку стер с лица. 
  
«Команда, во фронт! Офицеры, вперед!» 
Сухими шагами командир идет. 
  
И слова равняются в полный рост: 
«С якоря в восемь. Курс – ост. 
  
У кого жена, брат – 
Пишите, мы не придем назад. 
  
Зато будет знатный кегельбан». 
И старший в ответ: «Есть, капитан!» 
  
А самый дерзкий и молодой 
Смотрел на солнце над водой. 
  
«Не все ли равно, – сказал он, – где? 
Еще спокойней лежать в воде». 

Что дозволено Юпитеру, 
          не дозволено быку. 
  
Каждый перед Богом наг. 
Жалок, наг и убог. 
В каждой музыке – Бах, 
В каждом из нас – Бог. 
  
Ибо вечность – Богам. 
Бренность – удел быков... 
Богово станет нам 
сумерками Богов. 
  
И надо небом рискнуть, 
может быть, невпопад. 
Ещё нас не раз распнут 
и скажут потом: распад. 
  
И мы завоем от ран, 
потом взалкаем даров ... 

Ходили по лесу, о жизни трубили 
И ёлку-царицу под корень срубили, 
Потом её вставили в крест, будто в 
     трон, 
  
Устроили пышные дни похорон. 
Но не было стона и не было слёз, 
Снегурочка пела, гундел Дед Мороз, 
И, за руки взявшись, весёлые лица 
С утра начинали под ёлкой кружиться. 
  
Ах, если бы видели грустные пни, 
Какие бывают счастливые дни! 
Но смолкло веселье, умолкнул оркестр, 
Для будущей ёлочки спрятали крест. 
  
Ходили по лесу, о жизни трубили…

Я захотел устроить бал, 
И я гостей к себе... 
  
Купил муку, купил творог, 
Испек рассыпчатый... 
  
Пирог, ножи и вилки тут – 
Но что–то гости... 
  
Я ждал, пока хватило сил, 
Потом кусочек... 
  
Потом подвинул стул и сел 
И весь пирог в минуту... 
  
Когда же гости подошли, 
То даже крошек...

В снегу стояла елочка - 
Зелененькая челочка, 
Смолистая, 
Здоровая, 
Полутораметровая. 
  
Произошло событие 
В один из зимних дней: 
Лесник решил срубить ее! - 
Так показалось ей. 
  
Она была замечена, 
Была окружена... 
И только поздним вечером 
Пришла в себя она. 
  
Какое чувство странное! 
Исчез куда-то страх... 
Фонарики стеклянные 
Горят в ее ветвях. 

С чего начинается Родина? 
С картинки в твоём букваре, 
С хороших и верных товарищей, 
Живущих в соседнем дворе… 
  
А, может, она начинается 
С той песни, что пела нам мать, 
С того, что в любых испытаниях 
У нас никому не отнять. 
  
С чего начинается Родина... 
С заветной скамьи у ворот, 
С той самой берёзки, что во поле, 
Под ветром склоняясь, растёт. 
  
А, может, она начинается 
С весенней запевки скворца, 
И с этой дороги просёлочной, 
Которой не видно конца. 
  

Когда на лице твоем холод и скука, 
     Когда ты живешь в раздраженье и 
     споре, 
     Ты даже не знаешь, какая ты мука, 
     И даже не знаешь, какое ты горе. 
  
     Когда ж ты добрее, чем синь в 
     поднебесье, 
     А в сердце и свет, и любовь, и 
     участье, 
     Ты даже не знаешь, какая ты песня, 
     И даже не знаешь, какое ты 
     счастье!

Догорел апрельский светлый вечер, 
По лугам холодный сумрак лег. 
Спят грачи; далекий шум потока 
В темноте таинственно заглох. 
  
Но свежее пахнет зеленями 
Молодой озябший чернозем, 
И струится чище над полями 
Звездный свет в молчании ночном. 
  
По лощинам, звезды отражая, 
Ямы светят тихою водой, 
Журавли, друг друга окликая, 
Осторожной тянутся гурьбой. 
  
А Весна в зазеленевшей роще 
Ждет зари, дыханье затая, — 
Чутко внемлет шороху деревьев, 
Зорко смотрит в темные поля.

В горах, на скале, о беспутствах 
     мечтая, 
     Сидела Измена худая и злая. 
     А рядом под вишней сидела Любовь, 
     Рассветное золото в косы вплетая. 
  
     С утра, собирая плоды и коренья, 
     Они отдыхали у горных озер. 
     И вечно вели нескончаемый спор – 
     С улыбкой одна, а другая с 
     презреньем. 
  
     Одна говорила: - На свете нужны 
     Верность, порядочность и чистота. 
     Мы светлыми, добрыми быть должны: 
     В этом и - красота! 
  
     Другая кричала: - Пустые мечты! 
     Да кто тебе скажет за это спасибо? 
     Тут, право, от смеха порвут животы 

Я спокоен, я иду своей дорогой. 
Не пою, что завтра будет веселей. 
Я – суровый, 
           я – суровый, 
                     я суровый. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – сирень. 
  
Застываю рядом с мраморной колонной, 
Удивляюсь, почему не убежал. 
Я – холодный, 
          я – холодный, 
                    я – холодный. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – пожар. 
  
Я считаю перебранку бесполезной. 
Всё в порядке, пусть любовь повременит. 
Я – железный. 
          Я – железный. 

Давай будет так: нас просто разъединят, 
Вот как при междугородних переговорах – 
И я перестану знать, что ты шепчешь над 
Её правым ухом, гладя пушистый ворох 
Волос её; слушать радостных чертенят 
Твоих беспокойных мыслей, и каждый 
     шорох 
Вокруг тебя узнавать: вот ключи звенят, 
Вот пальцы ерошат чёлку, вот ветер в 
     шторах 
Запутался; вот сигнал sms, вот снят 
Блок кнопок; скрипит паркет, но шаги 
     легки, 
Щелчок зажигалки, выдох – и всё, гудки. 
 
И я постою в кабине, пока в виске 
Не стихнет пальба невидимых эскадрилий. 
Счастливая, словно старый полковник 
     Фрилей, 
Который и умер – с трубкой в одной 

Если бы кто-то меня спросил, 
Как я чую присутствие высших сил – 
Дрожь в хребте, мурашки по шее, 
Слабость рук, подгибание ног, – 
Я бы ответил: если страшнее, 
Чем можно придумать, то это Бог. 
  
Сюжетом не предусмотренный поворот, 
Небесный тунгусский камень в твой 
     огород, 
Лёд и пламень, война и смута, 
Тамерлан и Наполеон, 
Приказ немедленно прыгать без парашюта 
С горящего самолёта, – всё это Он. 
  
А если среди зимы запахло весной, 
Если есть парашют, а к нему ещё 
     запасной, 
В огне просматривается дорога, 
Во тьме прорезывается просвет, – 

Е. Светланову 
  
Смычок касается души, 
Едва вы им к виолончели 
Иль к скрипке прикоснетесь еле, 
Священный миг – не согреши! 
  
По чистоте душа тоскует, 
В том звуке – эхо наших мук, 
Плотней к губам трубы мундштук, 
Искусство – это кто как дует! 
  
Когда такая есть Струна, 
И Руки есть, и Вдохновенье, 
Есть музыка, и в ней спасенье, 
Там Истина – оголена, 
  
И не испорчена словами, 
И хочется любить и жить, 
И всё отдать, и всё простить… 

Я не люблю фатального исхода, 
От жизни никогда не устаю. 
Я не люблю любое время года, 
Когда веселых песен не пою. 
  
Я не люблю холодного цинизма, 
В восторженность не верю, и еще – 
Когда чужой мои читает письма, 
Заглядывая мне через плечо. 
  
Я не люблю, когда наполовину 
Или когда прервали разговор. 
Я не люблю, когда стреляют в спину, 
Я также против выстрелов в упор. 
  
Я ненавижу сплетни в виде версий, 
Червей сомненья, почестей иглу, 
Или – когда все время против шерсти, 
Или – когда железом по стеклу. 
  

И. Н. Медведевой 
  
I 
  
Октябрь. Море поутру 
лежит щекой на волнорезе. 
Стручки акаций на ветру, 
как дождь на кровельном железе, 
чечетку выбивают. Луч 
светила, вставшего из моря, 
скорей пронзителен, чем жгуч; 
его пронзительности вторя, 
на весла севшие гребцы 
глядят на снежные зубцы. 
  
II 
  
Покуда храбрая рука 
Зюйд–Веста, о незримых пальцах, 
расчесывает облака, 

Откуда к нам пришла зима, 
не знаешь ты, никто не знает. 
  
Умолкло все. Она сама 
холодных губ не разжимает. 
Она молчит. Внезапно, вдруг 
упорства ты ее не сломишь. 
Вот оттого-то каждый звук 
зимою ты так жадно ловишь. 
  
Шуршанье ветра о стволы, 
шуршанье крыш под облаками, 
потом, как сгнившие полы, 
скрипящий снег под башмаками, 
а после скрип и стук лопат, 
и тусклый дым, и гул рассвета... 
Но даже тихий снегопад, 
откуда он, не даст ответа. 
  
И ты, входя в свой теплый дом, 

По улице моей который год 
звучат шаги – мои друзья уходят. 
Друзей моих медлительный уход 
той темноте за окнами угоден. 
 
Запущены моих друзей дела, 
нет в их домах ни музыки, ни пенья, 
и лишь, как прежде, девочки Дега 
голубенькие оправляют перья. 
 
Ну что ж, ну что ж, да не разбудит 
     страх 
вас, беззащитных, среди этой ночи. 
К предательству таинственная страсть, 
друзья мои, туманит ваши очи. 
 
О одиночество, как твой характер крут! 
Посверкивая циркулем железным, 
как холодно ты замыкаешь круг, 
не внемля увереньям бесполезным. 

Когда настанет час похмелья, 
Когда придёт расплаты срок, 
Нас примет космос подземелья, 
Где очень низкий потолок. 
  
Бутылка там под ним повисла, 
Как спутник в невесомой мгле, 
И нет ни в чём ни капли смысла, 
Весь смысл остался на земле.

А ведь это твоя последняя жизнь, хоть 
     сама-то себе не ври. 
Родилась пошвырять пожитки, друзей 
     обнять перед рейсом. 
Купить себе анестетиков в дьюти-фри. 
Покивать смешливым индусам или 
     корейцам. 
 
А ведь это твоё последнее тело, 
     одноместный крепкий скелет. 
Зал ожидания перед вылетом к горним 
     кущам. 
Погоди, детка, ещё два-три десятка лет 
     – 
Сядешь да посмеёшься со Всемогущим. 
 
Если жалеть о чем-то, то лишь о том, 
Что так тяжело доходишь до вечных 
     истин. 
Моя новая чёлка фильтрует мир решетом, 

Любовь к Добру разбередила сердце им. 
А Герцен спал, не ведая про зло... 
Но декабристы разбудили Герцена. 
Он недоспал. Отсюда всё пошло. 
  
И, ошалев от их поступка дерзкого, 
Он поднял страшный на весь мир трезвон. 
Чем разбудил случайно Чернышевского, 
Не зная сам, что этим сделал он. 
  
А тот со сна, имея нервы слабые, 
Стал к топору Россию призывать, – 
Чем потревожил крепкий сон Желябова, 
А тот Перовской не дал всласть поспать. 
  
И захотелось тут же с кем-то драться 
     им, 
Идти в народ и не страшиться дыб. 
Так началась в России конспирация: 
Большое дело – долгий недосып. 

Внимая ужасам войны, 
При каждой новой жертве боя 
Мне жаль не друга, не жены, 
Мне жаль не самого героя... 
Увы! утешится жена, 
И друга лучший друг забудет; 
Но где–то есть душа одна – 
Она до гроба помнить будет! 
Средь лицемерных наших дел 
И всякой пошлости и прозы 
Одни я в мире подсмотрел 
Святые, искренние слезы – 
То слезы бедных матерей! 
Им не забыть своих детей, 
Погибших на кровавой ниве, 
Как не поднять плакучей иве 
Своих поникнувших ветвей... 
  
          1855 или 1856

Людей неинтересных в мире нет. 
Их судьбы — как истории планет. 
У каждой все особое, свое, 
и нет планет, похожих на нее. 
  
А если кто-то незаметно жил 
и с этой незаметностью дружил, 
он интересен был среди людей 
самой неинтересностью своей. 
  
У каждого — свой тайный личный мир. 
Есть в мире этом самый лучший миг. 
Есть в мире этом самый страшный час, 
но это все неведомо для нас. 
  
И если умирает человек, 
с ним умирает первый его снег, 
и первый поцелуй, и первый бой... 
Все это забирает он с собой. 
  

Мне с отчимом невесело жилось, 
Все ж он меня растил – 
И оттого 
Порой жалею, что не довелось 
Хоть чем–нибудь порадовать его. 
  
Когда он слег и тихо умирал, – 
Рассказывает мать, – 
День ото дня 
Все чаще вспоминал меня и ждал: 
«Вот Шурку бы... Уж он бы спас меня!» 
  
Бездомной бабушке в селе родном 
Я говорил: мол, так ее люблю, 
Что подрасту и сам срублю ей дом, 
Дров наготовлю, 
Хлеба воз куплю. 
  
Мечтал о многом, 
Много обещал... 

Ты еще на жизнь имеешь право, 
Быстро я иду к закату дней. 
Я умру – моя померкнет слава, 
Не дивись – и не тужи о ней! 
  
Знай, дитя: ей долгим, ярким светом 
Не гореть на имени моем: 
Мне борьба мешала быть поэтом, 
Песни мне мешали быть бойцом. 
  
Кто, служа великим целям века, 
Жизнь свою всецело отдает 
На борьбу за брата–человека, 
Только тот себя переживет... 
  
          1876

Потухшая звезда мерцает прошлым светом. 
Она давно мертва, а мы ещё горим. 
Жизнь воспевается Поэтом. 
Любима ты, и я любим. 
И солнца шоколадный грим 
Нас украшает жарким летом. 
…Всё меньше впереди у нас холодных зим.

Спасибо за то, что ты есть. 
За то, что твой голос весенний 
Приходит, как добрая весть 
В минуты обид и сомнений. 
  
Спасибо за искренний взгляд: 
О чем бы тебя ни спросил я — 
Во мне твои боли болят, 
Во мне твои копятся силы. 
  
Спасибо за то, что ты есть. 
Сквозь все расстоянья и сроки 
Какие-то скрытые токи 
Вдруг снова напомнят — ты здесь. 
  
Ты здесь, на земле. И повсюду 
Я слышу твой голос и смех. 
Вхожу в нашу дружбу, как в чудо. 
И радуюсь чуду при всех. 
  

В холодную пору, в местности, привычной 
     скорей к жаре, 
чем к холоду, к плоской поверхности 
     более, чем к горе, 
младенец родился в пещере, чтоб мир 
     спасти; 
мело, как только в пустыне может зимой 
     мести. 
  
Ему всё казалось огромным: грудь 
     матери, жёлтый пар 
из воловьих ноздрей, волхвы – Балтазар, 
     Гаспар, 
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда. 
Он был всего лишь точкой. И точкой была 
     звезда. 
  
Внимательно, не мигая, сквозь едкие 
     облака, 
на лежащего в яслях ребёнка издалека, 

Ты хочешь, чтобы я был, как ель, 
     зелёный, 
Всегда зелёный – и зимой, и осенью. 
Ты хочешь, чтобы я был гибкий как ива, 
Чтобы я мог, не разгибаясь, гнуться. 
Но я другое дерево. 
 
Если рубанком содрать со ствола кожу, 
Распилить его, высушить, а потом 
     покрасить, 
То может подняться мачта океанского 
     корабля, 
Могут родиться красная скрипка, копьё, 
     рыжая или белая палуба. 
А я не хочу чтобы с меня сдирали кожу. 
Я не хочу чтобы меня красили, сушили, 
     белили. 
Нет, я этого не хочу. 
Не потому что я лучше других деревьев. 
Нет, я этого не говорю. 

Нас мотает от края до края, 
По краям расположены двери, 
На последней написано: «Знаю», 
А на первой написано: «Верю». 
  
И, одной головой обладая, 
Никогда не войдёшь в обе двери: 
Если веришь – то веришь, не зная, 
Если знаешь – то знаешь, не веря. 
  
И своё формируя сознанье, 
С каждым днём, от момента рожденья, 
Мы бредём по дороге познанья, 
А с познаньем приходит сомненье. 
  
И загадка останется вечной, 
Не помогут учёные лбы: 
Если знаем – безумно слабы, 
Если верим – сильны бесконечно!

Хмурую землю 
стужа сковала, 
небо по солнцу 
затосковало. 
Утром темно, 
и в полдень темно, 
а мне всё равно, 
мне всё равно! 
А у меня есть любимый, любимый, 
с повадкой орлиной, 
с душой голубиной, 
с усмешкою дерзкой, 
с улыбкою детской, 
на всём белом свете 
один–единый. 
Он мне и воздух, 
он мне и небо, 
всё без него бездыханно 
и немо... 
А он ничего про это не знает, 

Пришла зима, и все, кто мог лететь, 
покинули пустую рощу – прежде, 
чем быстрый снег их перья смог задеть, 
добавить что-то к легкой их одежде. 
Раскраска – та ж, узор ничем не смят, 
и пух не смят водой, в нее попавшей. 
Они сокрылись, платья их шумят, 
несясь вослед листве, пример подавшей. 
Они исчезли, воздух их сокрыл, 
и лес ночной сейчас им быстро дышит, 
хоть сам почти не слышит шумных крыл; 
они одни вверху друг друга слышат. 
Они одни... и ветер вдаль, свистя, 
верней – крича, холмов поверх лесистых, 
швыряя вниз, толкая в грудь, крутя, 
несет их всех – охапку тусклых листьев. 
Раскрыты клювы, перья, пух летит, 
опоры ищут крылья, перья твердой, 
но пуще ветер в спины их свистит, 
сверкает лист изнанкой красной, желтой. 

Ночью, доктор, я узнал, 
за что полжизни бы отдал, – 
и чтоб забыть, о чём узнал, 
к утру полжизни бы отдал. 
  
Вот почему средь бела дня 
жизнь оставила меня: 
хоть любила-плакала, 
простить обиду не смогла.

«Нет 
   лет...» — 
вот что кузнечики стрекочут нам в ответ 
на наши страхи постаренья 
и пьют росу до исступленья, 
вися на стеблях на весу 
с алмазинками на носу, 
и каждый — 
      крохотный зелененький поэт. 
  
«Нет 
    лет...» — 
вот что звенит, 
как будто пригоршня монет, 
в кармане космоса дырявом горсть 
     планет, 
вот что гремят, не унывая, 
все недобитые трамваи, 
вот что ребячий прутик пишет на песке, 
вот что, как синяя пружиночка, 

Лети, стрела! Прощай! Разлука! 
Убийство – прямо на глазах. 
Всё – нет натянутого лука, 
Лишь тетива в моих руках.

У лживой тайны нет секрета, 
Нельзя искусственно страдать. 
Нет, просто так не стать поэтом. 
Нет, просто так никем не стать… 
  
Кто нас рассудит, Боже правый, 
Чего ты медлишь, что ты ждёшь, 
Когда кричат безумцы: «Браво!» – 
Чтоб спели им вторично ложь. 
  
И есть ли истина в рожденье, 
А может, это опыт твой, 
Зачем же просим мы прощенья, 
Встав на колени пред Тобой? 
  
И, может, скоро свод Твой рухнет, 
За всё расплатой станет тьма, 
Свеча последняя потухнет, 
Наступит вечная зима. 
  

Морозно, и наглухо заперты двери. 
В колонках тихонько играет Стэн Гетц. 
В начале восьмого, по пятницам, к Вере, 
Безмолвный и полный, приходит пиздец. 
 
Друзья оседают по барам и скверам 
И греются крепким, поскольку зима. 
И только пиздец остается ей верным. 
И в целом, она это ценит весьма. 
 
Особо рассчитывать не на что, лежа 
В кровати с чугунной башкою, и здесь 
Похоже, всё честно: у Оли Сережа, 
У Кати Виталик, у Веры пиздец. 
 
У Веры характер и профиль повстанца. 
И пламенный взор, и большой аппетит. 
Он ждёт, что она ему скажет «Останься», 
Обнимет и даже чайку вскипятит. 
 

Волхвы пришли. Младенец крепко спал. 
Звезда светила ярко с небосвода. 
Холодный ветер снег в сугроб сгребал. 
Шуршал песок. Костер трещал у входа. 
Дым шел свечой. Огонь вился крючком. 
И тени становились то короче, 
то вдруг длинней. Никто не знал кругом, 
что жизни счет начнется с этой ночи. 
Волхвы пришли. Младенец крепко спал. 
Крутые своды ясли окружали. 
Кружился снег. Клубился белый пар. 
Лежал младенец, и дары лежали. 
  
          январь 1964

Спать, рождественский гусь, 
отвернувшись к стене, 
с темнотой на спине, 
разжигая, как искорки бус, 
свой хрусталик во сне. 
  
Ни волхвов, ни осла, 
ни звезды, ни пурги, 
что младенца от смерти спасла, 
расходясь, как круги 
от удара весла. 
  
Расходясь будто нимб 
в шумной чаще лесной 
к белым платьицам нимф, 
и зимой, и весной 
разрезать белизной 
ленты вздувшихся лимф 
за больничной стеной. 
  

Эту сказку счастливую слышал 
Я уже на теперешний лад, 
Как Иванушка во поле вышел 
И стрелу запустил наугад. 
  
Он пошёл в направленье полёта 
По сребристому следу судьбы. 
И попал он к лягушке в болото, 
За три моря от отчей избы. 
  
– Пригодится на правое дело! – 
Положил он лягушку в платок. 
Вскрыл ей белое царское тело 
И пустил электрический ток. 
  
В долгих муках она умирала, 
В каждой жилке стучали века. 
И улыбка познанья играла 
На счастливом лице дурака. 
  

1 
  
Погружены в томительный мороз, 
Вокруг меня снега оцепенели! 
Оцепенели маленькие ели, 
И было небо тёмное, без звезд. 
Какая глушь! Я был один живой 
Один живой в бескрайнем мёртвом поле! 
Вдруг тихий свет — пригрезившийся, что 
     ли? — 
Мелькнул в пустыне, как сторожевой… 
  
Я был совсем как снежный человек, 
Входя в избу, — последняя надежда! — 
И услыхал, отряхивая снег: 
— Вот печь для вас… И тёплая одежда… — 
Потом хозяйка слушала меня, 
Но в тусклом взгляде жизни было мало, 
И, неподвижно сидя у огня, 
Она совсем, казалось, задремала… 

Чижа захлопнула злодейка–западня: 
   Бедняжка в ней и рвался и метался, 
А Голубь молодой над ним же издевался. 
«Не стыдно ль, – говорит, – средь бела 
     дня 
         Попался! 
      Не провели бы так меня: 
      За это я ручаюсь смело». 
Ан, смотришь, тут же сам запутался в 
     силок. 
         И дело! 
Вперед чужой беде не смейся, Голубок. 
  
          1814

Ей было двенадцать, тринадцать - ему.  
Им бы дружить всегда.  
Но люди понять не могли: почему  
Такая у них вражда?!  
  
Он звал ее Бомбою и весной  
Обстреливал снегом талым.  
Она в ответ его Сатаной,  
Скелетом и Зубоскалом.  
  
Когда он стекло мячом разбивал,  
Она его уличала.  
А он ей на косы жуков сажал,  
Совал ей лягушек и хохотал,  
Когда она верещала.  
  
Ей было пятнадцать, шестнадцать - ему,  
Но он не менялся никак.  
И все уже знали давно, почему  
Он ей не сосед, а враг.  

У меня зазвонил телефон. 
– Кто говорит? 
– Слон. 
– Откуда? 
– От верблюда. 
– Что вам надо? 
– Шоколада. 
– Для кого? 
– Для сына моего. 
– А много ли прислать? 
– Да пудов этак пять 
Или шесть: 
Больше ему не съесть, 
Он у меня еще маленький! 
  
А потом позвонил 
Крокодил 
И со слезами просил: 
– Мой милый, хороший, 
Пришли мне калоши, 

Если потеряешь слово, 
Встанешь перед тупиком, – 
Помычи простой коровой, 
Кукарекни петухом. 
  
Сразу станут легче строчки 
От вождения пера. 
Превратятся кочки в точки, 
Станет запятой дыра. 
  
Уложи свой лоб в ладошку 
И от нас, от всех вдали 
Потихоньку, понемножку 
Крыльями пошевели. 
  
И падут перед стихами 
Тайны сотен тысяч лет. 
Всё, что трудными ночами 
Ты предчувствовал, поэт. 
  

Б. Ахмадулиной 
  
Со мною вот что происходит: 
ко мне мой старый друг не ходит, 
а ходят в мелкой суете 
разнообразные не те. 
И он 
не с теми ходит где-то 
и тоже понимает это, 
и наш раздор необъясним, 
и оба мучимся мы с ним. 
Со мною вот что происходит: 
совсем не та ко мне приходит, 
мне руки на плечи кладёт 
и у другой меня крадёт. 
А той – 
         скажите, бога ради, 
кому на плечи руки класть? 
Та, 
у которой я украден, 

1. Когда уезжал... 
  
Позабылись дожди, 
                  отдыхают ветра... 
Пора... 
  
И вокзал обернётся, – 
                      руки в бока, – 
пока! 
  
На перроне озябшем 
                   нет ни души... 
Пиши... 
  
Мы с тобою одни на планете пустой. 
Постой... 
Я тебя дожидался, 
                  звал, 
                        повторял, 
терял! 

Над небом голубым 
Есть город золотой 
С прозрачными воротами 
И с яркою стеной 
  
А в городе том сад 
Всё травы да цветы 
Гуляют там животные 
Невиданной красы 
  
Одно как рыжий огнегривый лев 
Другое вол преисполненный очей 
Третье золотой орёл небесный 
Чей так светел взор незабываемый 
  
А в небе голубом 
Горит одна звезда 
  
Она твоя о Ангел мой 
Она всегда твоя 

И ничего, и ни в одном глазу, 
Всё выжжено, развеяно и пусто, 
Из ничего не выдавишь слезу, 
Река Души переменила русло.

Никогда не думал, что такая 
          Может быть тоска на белом 
     свете. 
          К. Симонов 
      
Солнце бьёт из всех расщелин, 
Прерывая грустный рассказ 
О том, что в середине недели 
Вдруг приходит тоска. 
  
Распускаешь невольно нюни, 
Настроение нечем крыть, 
Очень понятны строчки Бунина, 
Что в этом случае нужно пить. 
  
Но насчёт водки, поймите, 
Я совершеннейший нелюбитель. 
  
Ещё, как на горе, весенние месяцы, 
В крови обязательное брожение. 

В нём лаконично всё и кратко, 
Вот – лезвие, вот рукоятка. 
Убей им или что очисти, 
Он – ничего без нашей кисти. 
  
Но если вдруг над ним нависли, 
Как колдовство, дурные мысли 
И чует остриё металла, 
Когда внутри клокочет жало, 
  
Тогда одно телодвиженье – 
И кровь смывает напряженье, 
Волною набегает дрожь, 
В моей руке слабеет нож.

Меж двух небес 
              (начала и конца), 
меж двух стихий 
              (как в кресле брадобрея – 
меж двух зеркал), 
              стремительно старея, 
живёшь на этом тесном пятачке, 
в двух зеркалах бессчётно повторяясь 
и постепенно в них сходя на нет, 
там, за чертой, 
              за гранью дней и лет, 
последним звуком нисходящей гаммы. 
 
Две бронзы. Две латуни. Два стекла. 
Два тонких слоя ртутной амальгамы. 
Вот тайна и развязка этой драмы. 
Меж двух стихий 
               (начала и конца), 
меж двух страстей 
               (как в кресле брадобрея 

Когда на смерть идут — поют, 
а перед этим 
        можно плакать. 
Ведь самый страшный час в бою — 
час ожидания атаки. 
Снег минами изрыт вокруг 
и почернел от пыли минной. 
Разрыв — 
       и умирает друг. 
И значит — смерть проходит мимо. 
Сейчас настанет мой черед, 
За мной одним 
         идет охота. 
Будь проклят 
          сорок первый год — 
ты, вмерзшая в снега пехота. 
Мне кажется, что я магнит, 
что я притягиваю мины. 
Разрыв — 
        и лейтенант хрипит. 

В душе измученной годами, 
Есть неприступный чистый храм, 
Где всё нетленно, что судьбами 
В отраду посылалось нам. 
  
Для мира путь к нему заглохнет,- 
Но в этот девственный тайник, 
Хотя б и мог, скорей иссохнет, 
Чем путь укажет, мой язык. 
  
Скажи же - как, при первой встрече, 
Успокоительно свела, 
Вчера - о, как оно далече!- 
Живая ты в него вошла? 
  
И вот отныне поневоле 
В блаженной памяти моей 
Одной улыбки нежной боле, 
Одной звездой любви светлей. 
  

Жизни занавес открылся, 
Это – Человек – родился, 
Был весёлым — Первый акт, 
Но, когда он удавился, 
Даже свет не притушился, 
Хоть бы сделали Антракт.

То не Муза воды набирает в рот. 
То, должно, крепкий сон молодца берет. 
И махнувшая вслед голубым платком 
наезжает на грудь паровым катком. 
  
И не встать ни раком, ни так словам, 
как назад в осиновый строй дровам. 
И глазами по наволочке лицо 
растекается, как по сковороде яйцо. 
  
Горячей ли тебе под сукном шести 
одеял в том садке, где – Господь прости 
     – 
точно рыба – воздух, сырой губой 
я хватал то, что было тогда тобой? 
  
Я бы заячьи уши пришил к лицу, 
наглотался б в лесах за тебя свинцу, 
но и в черном пруду из дурных коряг 
я бы всплыл пред тобой, как не смог 

Как мне тебе понравиться? 
Стать мрачным и непонятным? 
А может быть, вдруг прославиться 
Поступком невероятным? 
  
Или вдруг стать мятежным, 
Порывистым и упрямым? 
А может быть, нежным-нежным 
И ласковым самым-самым... 
  
А то вдруг лукаво-мглистым, 
Сплетающим ловко сети? 
Иль простодушно-чистым, 
Доверчивым, словно дети? 
  
Иль стать искушенным в жизни, 
Солидным и мудрым очень, 
Так, словно бы между прочим 
Роняющим афоризмы? 
  

Мой товарищ, в смертельной агонии 
Не зови понапрасну друзей. 
Дай-ка лучше согрею ладони я 
Над дымящейся кровью твоей. 
Ты не плачь, не стони, ты не маленький, 
Ты не ранен, ты просто убит. 
Дай на память сниму с тебя валенки. 
Нам ещё наступать предстоит. 
  
          Декабрь 1944

Памяти наших отцов и старших 
               братьев, памяти вечно 
     молодых 
               солдат и офицеров 
     Советской 
               Армии, павших на фронтах 
               Великой Отечественной 
     войны. 
  
       1 
  
Вечная 
     слава 
          героям! 
Вечная слава! 
Вечная слава! 
Вечная 
     слава 
          героям! 
Слава героям! 

Достоевский 
  
Таракан сидит в стакане, 
Ножку рыжую сосет. 
Он попался. Он в капкане. 
И теперь он казни ждет. 
  
Он печальными глазами 
На диван бросает взгляд, 
Где с ножами, с топорами 
Вивисекторы сидят. 
  
У стола лекпом хлопочет, 
Инструменты протирая, 
И под нос себе бормочет 
Песню «Тройка удалая». 
  
Трудно думать обезьяне, 
Мыслей нет – она поет. 
Таракан сидит в стакане, 

Поет синеволосая зима 
Под окнами сусанинской светлицы... 
Приснились — золотая Кострома, 
Колокола Ипатьевской звонницы. 
  
Трещат лучины ровные пучки, 
Стучит о кровлю мерзлая береза. 
Всю ночь звенят запечные сверчки, 
И лопаются бревна от мороза. 
  
А на полу под ворохом овчин 
Кричат во сне похмельные гусары — 
И ляхи, и оборванный немчин, 
И черные усатые мадьяры. 
  
«Добро... Пойдем... Я знаю верный 
     путь». 
Сусанин будит толстого немчина... 
И скоро кровью обольется грудь, 
И скоро жизнь погаснет, как лучина. 

Не олень он и не страус, 
А какой-то странный сплав, 
Он абстракция, он хаос, 
Он ошибка, он жираф. 
  
Он такая же ошибка, 
Как павлин, как осьминог, 
Как комар, собака, рыбка, 
Как Гоген и как Ван Гог. 
  
У природы в подсознаньи 
Много есть ещё идей, 
И к нему придёт признанье, 
Как ко многим из людей. 
  
Жираф – 
Эйфелева башня, 
Облака над головой, 
А ему совсем не страшно, 
Он – великий и немой.

Я буду долго 
Гнать велосипед. 
В глухих лугах его остановлю. 
Нарву цветов. 
И подарю букет 
Той девушке, которую люблю. 
Я ей скажу: 
– С другим наедине 
О наших встречах позабыла ты, 
И потому на память обо мне 
Возьми вот эти 
Скромные цветы!.. 
Она возьмёт. 
Но снова в поздний час, 
Когда туман сгущается и грусть, 
Она пройдет, 
Не поднимая глаз, 
Не улыбнувшись даже... 
Ну и пусть. 
Я буду долго 

Уже от мыслей никуда не деться. 
Пей или спи, смотри или читай, 
Всё чаще вспоминается мне детства 
Зефирно-шоколадный рай. 
  
Ремень отца свистел над ухом пряжкой, 
Глушила мать штормящий океан 
Вскипевших глаз белёсые барашки, 
И плавился на нервах ураган. 
  
Отец прошёл войну, он был военным, 
Один в роду оставшийся в живых. 
Я хлеб тайком носил немецким пленным, 
Случайно возлюбя врагов своих. 
  
Обсосанные игреки и иксы 
Разгадывались в школе без конца, 
Мой чуб на лбу и две блатные фиксы 
Были решённой формулой лица. 
  

Вот я вновь посетил 
эту местность любви, полуостров 
     заводов, 
парадиз мастерских, 
рай речных пароходов, 
и опять прошептал: 
«Вот я снова в младенческих ларах». 
Вот я вновь пробежал 
Малой Охтой вдоль тысячи арок. 
  
И кирпичных оград 
просветлела внезапно угрюмость. 
Добрый вечер и день, 
моя бедная юность! 
Не душа и не плоть – 
чья-то тень над родным патефоном, 
словно платье твоё 
вдруг подброшено вверх саксофоном. 
  
В ярко-красном кашне 

Среди всего, что в нас переплелось, 
Порой самодовольство нами правит. 
«Казаться или быть?» – вот в чём 
     вопрос, 
Который время человеку ставит. 
Считаться кем-то или кем-то быть? 
Быть смелым или делать вид, что смелый? 
Ты жертвовал, творил, умел любить 
Или об этом лишь вещал умело, 
Робея самому себе признаться, 
К чему стремишься: быть или казаться?.. 
Что стоит жизнь в довольстве иль покое, 
Когда её пытаются лепить, 
Фальшивя переделанной строкою... 
Легко казаться. Очень трудно быть...

Помните! 
Через века, 
            через года, –  
помните! 
О тех, 
кто уже не придёт 
                  никогда, – 
помните! 
Не плачьте! 
В горле 
        сдержите стоны, 
горькие стоны. 
Памяти 
       павших 
              будьте 
                     достойны! 
Вечно 
достойны! 
Хлебом и песней, 
мечтой и стихами, 

В темноте у окна, 
на краю темноты 
полоса полотна 
задевает цветы. 
И, как моль, из угла 
устремляется к ней 
взгляд, острей, чем игла, 
хлорофилла сильней. 
  
Оба вздрогнут – но пусть: 
став движеньем одним, 
не угроза, а грусть 
устремляется к ним, 
и от пут забытья 
шорох век возвратит: 
далеко до шитья 
и до роста в кредит. 
  
Страсть – всегда впереди, 
где пространство мельчит. 

Свод безоблачно синий 
Иудейских небес, 
Беспредельность пустыни, 
Одиноких древес. 
Пальмы, маслины скудной 
Бесприютная тень, 
Позолотою чудной 
Ярко блещущий день. 
  
По степи — речки ясной 
Не бежит полоса, 
По дороге безгласной 
Не слыхать колеса. 
Только с ношей своею 
(Что ему зной и труд!), 
Длинно вытянув шею, 
Выступает верблюд. 
  
Ладия и телега 
Беспромышленных стран, 

(Детство Валежникова) 
  
           1 
  
………… 
Не торопись, мой верный пес! 
Зачем на грудь ко мне скакать? 
Еще успеем мы стрелять. 
Ты удивлен, что я прирос 
На Волге: целый час стою 
Недвижно, хмурюсь и молчу. 
Я вспомнил молодость мою 
И весь отдаться ей хочу 
Здесь на свободе. Я похож 
На нищего: вот бедный дом, 
Тут, может, подали бы грош. 
Но вот другой — богаче: в нем 
Авось побольше подадут. 
И нищий мимо; между тем 
В богатом доме дворник плут 

По утрам 
      на планете мирной 
голубая трава 
в росе... 
  
Я не знаю ваших фамилий,— 
знаю то, 
что известно всем: 
бесконечно дышит вселенная, 
мчат ракеты, 
как сгустки солнца. 
Это — 
     ваши мечты и прозрения 
Ваши знания. 
Ваши бессонницы. 
Знают только, 
      что где–то 
             ретиво, 
в предвкушенье военного грома, 
зря 

Какого цвета грязь? – Любого. 
Пол грязным может быть и слово, 
Идея, руки, площадь, шины, 
Грязь – лишний штрих, и нет картины. 
Грязь в вечном споре с чистотой, 
И дух свой, смрадный и густой, 
Своё зловонье, безобразье 
Грязь называет простотой. 
И чистоту ведёт на казни, 
Грязь – простота убийц и палачей. 
В орнаменте народного фольклора 
Есть в лживой простоте её речей 
Смертельная тональность приговора. 
Грязь – простота страшнее воровства. 
Из-за таких, как мы, в неё влюблённых, 
Молчание слепого большинства 
Кончалось страшным воем заключённых. 
И так проста святая простота, 
Что, маску позабыв надеть святоши, 
Открыто, нагло, с пеною у рта 

А ты? 
Входя в дома любые – 
И в серые, 
И в голубые, 
Всходя на лестницы крутые, 
В квартиры, светом залитые, 
Прислушиваясь к звону клавиш 
И на вопрос даря ответ, 
Скажи: 
Какой ты след оставишь? 
След, 
Чтобы вытерли паркет 
И посмотрели косо вслед, 
Или 
Незримый прочный след 
В чужой душе на много лет?

Смотрели в окна мы, где липы 
чернели в глубине двора. 
Вздыхали: снова снег не выпал, 
а ведь пора ему, пора. 
  
И снег пошел, пошел под вечер. 
Он, покидая высоту, 
летел, куда подует ветер, 
и колебался на лету. 
  
Он был пластинчатый и хрупкий 
и сам собою был смущен. 
Его мы нежно брали в руки 
и удивлялись: «Где же он?» 
  
Он уверял нас: «Будет, знаю, 
и настоящий снег у вас. 
Вы не волнуйтесь - я растаю, 
не беспокойтесь - я сейчас...» 
  

Бывают дни, когда опустишь руки 
И нет ни слов, не музыки, ни сил. 
В такие дни я был с собой в разлуке 
И никого помочь мне не просил. 
  
И я хотел уйти куда попало, 
Закрыть свой дом и не найти ключа, 
Но верил я – не всё ещё пропало, 
Пока не меркнет свет, пока горит свеча. 
  
И спеть меня никто не мог заставить – 
Молчание – начало всех начал, 
Но если плечи песней мне расправить, 
Как трудно будет сделать так, чтоб я 
     молчал! 
  
И пусть сегодня дней осталось мало, 
И выпал снег, и кровь не горяча, 
Я в сотый раз опять начну сначала, 
Пока не меркнет свет, пока горит свеча.

Не убий!— 
в полумраке 
     грошовые свечи горят... 
Из глубин 
возникают слова 
     и становятся в ряд. 
Если боль 
и набухли кровавые кисти рябин, 
если бой,— 
кто услышит твое: 
     «Не убий..»? 
  
Мы слышны 
только самым ближайшим 
     друзьям и врагам. 
Мы смешны, 
если вечность 
     пытаемся бросить к ногам. 
Есть предел 
у цветка, 

В авто, 
     последний франк разменяв. 
— В котором часу на Марсель?— 
Париж 
   бежит, 
        провожая меня, 
во всей 
      невозможной красе. 
Подступай 
       к глазам, 
              разлуки жижа, 
сердце 
    мне 
       сантиментальностью расквась! 
Я хотел бы 
         жить 
           и умереть в Париже, 
если б не было 
             такой земли — 
                         Москва.

Старенькие ходики. 
Молодые ноченьки… 
Полстраны – угодники. 
Полстраны – доносчики. 
  
На полях проталинки, 
дышит воля вольная… 
Полстраны – этапники. 
Полстраны – конвойные. 
  
Лаковые туфельки. 
Бабушкины пряники… 
Полстраны – преступники. 
Полстраны – охранники. 
  
Лейтенант в окно глядит. 
Пьёт – не остановится… 
Полстраны уже сидит. 
Полстраны готовится.

М. Б. 
  
Зимний вечер. Дрова 
охваченные огнем – 
как женская голова 
ветреным ясным днем. 
  
Как золотиться прядь, 
слепотою грозя! 
С лица ее не убрать. 
И к лучшему, что нельзя. 
  
Не провести пробор, 
гребнем не разделить: 
может открыться взор, 
способный испепелить. 
  
Я всматриваюсь в огонь. 
На языке огня 
раздается «не тронь» 

Если холодно, мрак, зимний вечер, и ни 
     чай не спасёт, ни шабли, 
если Невский в снегу и Кузнечный – 
     значит, здравствуй, моя Натали. 
Подобрав подходящее слово для 
     приветствия (солнце – ? малыш – 
     ?), 
я письмо напишу тебе снова; ты в ответ, 
     как всегда, промолчишь. 
Что молчание? Как ни гордись им, на 
     тебя – и обидеться грех. 
Но из всех, кто не пишет мне писем, ты 
     не пишешь всегда лучше всех. 
Жизнь идёт в направлении «мимо», и, 
     попасть не стараясь в мишень, 
измеряю количеством дыма то, насколько 
     паршиво в душе. 
И – на юность не рано ль молиться? – 
     но, хотя ещё молод (скажи!), 
в шуме радиоволн из столицы я всё чаще 

Улыбаюсь, а сердце плачет 
в одинокие вечера. 
Я люблю тебя. 
Это значит – 
я желаю тебе добра. 
Это значит, моя отрада, 
слов не надо и встреч не надо, 
и не надо моей печали, 
и не надо моей тревоги, 
и не надо, чтобы в дороге 
мы рассветы с тобой встречали. 
Вот и старость вдали маячит, 
и о многом забыть пора... 
Я люблю тебя. 
Это значит – 
я желаю тебе добра. 
Значит, как мне тебя покинуть, 
как мне память из сердца вынуть, 
как не греть твоих рук озябших, 
непосильную ношу взявших? 

Уходит Даль куда-то в даль… 
Не затеряться бы вдали. 
Немаловажная деталь: 
Вы всё же Даль, а не Дали!

Голова седая на подушке. 
Держит тонкокожая рука 
Красный томик «Александр Пушкин». 
С ней он и сейчас наверняка. 
  
С ней он никогда не расставался, 
Самый лучший – первый кавалер, 
В ней он оживал, когда читался. 
Вот вам гениальности пример. 
  
Приходил задумчивый и странный, 
Шляпу сняв с курчавой головы. 
Вас всегда здесь ждали, Александр, 
Жили потому, что были Вы. 
  
О, многострадальная Фаина, 
Дорогой захлопнутый рояль. 
Грустных нот в нём ровно половина, 
Столько же несыгранных. А жаль!

Мне казалось когда-то, что одиночество 
     - 
     Это словно в степи: ни души 
     вокруг. 
     Одиночество - это недобрый друг 
     И немного таинственный, как 
     пророчество. 
  
     Одиночество - это когда душа 
     Ждет, прикрыв, как писали 
     когда-то, вежды, 
     Чтобы выпить из сказочного ковша 
     Золотые, как солнце, глотки 
     надежды... 
  
     Одиночество - дьявольская черта, 
     За которой все холодно и сурово, 
     Одиночество - горькая пустота, 
     Тишина... И вокруг ничего 
     живого...