100 самых читаемых стихотворений

Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья 
     и дом. 
Я веду, и я сроду не был никем ведом. 
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я 
     пью ром со льдом. 
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с 
     трудом». 
 
Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома 
     пруд, 
Дети ходят туда купаться, но чаще врут, 
Что купаться; я видел всё – Сингапур, 
     Бейрут, 
От исландских фьордов до сомалийских 
     руд, 
Но умру, если у меня тебя отберут». 
 
Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит, 
Джип с водителем, из колонок поёт Эдит, 
Скидка тридцать процентов в любимом 

В. Высоцкому 
  
Мамаша, успокойтесь, он не хулиган, 
Он не пристанет к вам на полустанке, 
В войну Малахов помните курган? 
С гранатами такие шли под танки. 
  
Такие строили дороги и мосты, 
Каналы рыли, шахты и траншеи. 
Всегда в грязи, но души их чисты, 
Навеки жилы напряглись на шее. 
  
Что за манера – сразу за наган, 
Что за привычка – сразу на колени. 
Ушел из жизни Маяковский – хулиган, 
Ушел из жизни хулиган Есенин. 
  
Чтоб мы не унижались за гроши, 
Чтоб мы не жили, мать, по-идиотски, 
Ушел из жизни хулиган Шукшин, 

День ли царит, тишина ли ночная, 
В снах ли тревожных, в житейской 
     борьбе, 
Всюду со мной, мою жизнь наполняя, 
Дума все та же, одна, роковая,- 
      Все о тебе! 
  
С нею не страшен мне призрак былого, 
Сердце воспрянуло, снова любя... 
Вера, мечты, вдохновенное слово, 
Все, что в душе дорогого, святого,- 
      Все от тебя! 
  
Будут ли дни мои ясны, унылы, 
Скоро ли сгину я, жизнь загубя,- 
Знаю одно: что до самой могилы 
Помыслы, чувства, и песни, и силы - 
      Все для тебя! 
  
          1880

На самом деле, мне нравилась только ты, 
      
Мой идеал и моё мерило.  
Во всех моих женщинах были твои черты,  
И это с ними меня мирило.  
Пока ты там, покорна своим страстям,  
Порхаешь между Орсе и Прадо,  
Я, можно сказать, собрал тебя по частям 
     – 
Звучит ужасно, но это правда.  
Одна курноса, другая с родинкой на 
     спине,  
Третья умеет всё принимать как 
     данность.  
Одна не чает души в себе, другая во мне 
     – 
Вместе больше не попадалось.  
Одна как ты, с лица отдувает прядь,  
Другая вечно ключи теряет.  
А что, я ни разу не мог в одно это всё 

Я тебя бы на руки взял, 
я тебя бы взял и унёс, 
тихо смеясь на твои «нельзя», 
вдыхая запах твоих волос. 
 
И, не насытившись трепетом тел, 
стуком в груди нарушая тишь, 
всё просыпался бы и глядел, 
плача от радости, как ты спишь. 
 
Я бы к тебе, как к ручью, приник, 
как в реку, в тебя бы гляделся я. 
Я бы за двести лет не привык 
к бездонной мысли, что ты моя. 
.............................. 
Если бы не было разных «бы», 
о которые мы расшибаем лбы. 
  
          1956

В горнице моей светло. 
Это от ночной звезды. 
Матушка возьмёт ведро, 
Молча принесёт воды... 
  
Красные цветы мои 
В садике завяли все. 
Лодка на речной мели 
Скоро догниёт совсем. 
  
Дремлет на стене моей 
Ивы кружевная тень. 
Завтра у меня под ней 
Будет хлопотливый день! 
  
Буду поливать цветы, 
Думать о своей судьбе, 
Буду до ночной звезды 
Лодку мастерить себе...

По несчастью или к счастью, 
Истина проста: 
Никогда не возвращайся 
В прежние места. 
Даже если пепелище 
Выглядит вполне, 
Не найти того, что ищем, 
Ни тебе, ни мне. 
Путешествие в обратно 
Я бы запретил, 
Я прошу тебя, как брата, 
Душу не мути. 
А не то рвану по следу – 
Кто меня вернёт? – 
И на валенках уеду 
В сорок пятый год. 
В сорок пятом угадаю, 
Там, где – боже мой! – 
Будет мама молодая 
И отец живой.

Кажинный раз на этом самом месте 
я вспоминаю о своей невесте. 
Вхожу в шалман, заказываю двести. 
  
Река бежит у ног моих, зараза. 
Я говорю ей мысленно: бежи. 
В глазу – слеза. Но вижу краем глаза 
Литейный мост и силуэт баржи. 
  
Моя невеста полюбила друга. 
Я как узнал, то чуть их не убил. 
Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга, 
что выдержал характер. Правда, пил. 
  
Я пил как рыба. Если б с комбината 
не выгнали, то сгнил бы на корню. 
Когда я вижу будку автомата, 
то я вхожу и иногда звоню. 
  
Подходит друг, и мы базлаем с другом. 

Все начинается с любви... 
Твердят: 
«Вначале 
    было 
        слово...» 
А я провозглашаю снова: 
Все начинается 
с любви!.. 
  
Все начинается с любви: 
и озаренье, 
    и работа, 
глаза цветов, 
глаза ребенка - 
все начинается с любви. 
  
Все начинается с любви, 
С любви! 
Я это точно знаю. 
Все, 

В горах, на скале, о беспутствах 
     мечтая, 
     Сидела Измена худая и злая. 
     А рядом под вишней сидела Любовь, 
     Рассветное золото в косы вплетая. 
  
     С утра, собирая плоды и коренья, 
     Они отдыхали у горных озер. 
     И вечно вели нескончаемый спор – 
     С улыбкой одна, а другая с 
     презреньем. 
  
     Одна говорила: - На свете нужны 
     Верность, порядочность и чистота. 
     Мы светлыми, добрыми быть должны: 
     В этом и - красота! 
  
     Другая кричала: - Пустые мечты! 
     Да кто тебе скажет за это спасибо? 
     Тут, право, от смеха порвут животы 

Любовь к Добру разбередила сердце им. 
А Герцен спал, не ведая про зло... 
Но декабристы разбудили Герцена. 
Он недоспал. Отсюда всё пошло. 
  
И, ошалев от их поступка дерзкого, 
Он поднял страшный на весь мир трезвон. 
Чем разбудил случайно Чернышевского, 
Не зная сам, что этим сделал он. 
  
А тот со сна, имея нервы слабые, 
Стал к топору Россию призывать, – 
Чем потревожил крепкий сон Желябова, 
А тот Перовской не дал всласть поспать. 
  
И захотелось тут же с кем-то драться 
     им, 
Идти в народ и не страшиться дыб. 
Так началась в России конспирация: 
Большое дело – долгий недосып. 

Отчего так предан Пёс, 
И в любви своей бескраен? 
Но в глазах – всегда вопрос, 
Любит ли его хозяин. 
Оттого, что кто-то – сек, 
Оттого, что в прошлом – клетка! 
Оттого, что человек 
Предавал его нередко. 
Я по улицам брожу, 
Людям вглядываюсь в лица, 
Я теперь за всем слежу, 
Чтоб, как Пёс, не ошибиться.

Времена не выбирают, 
В них живут и умирают. 
Большей пошлости на свете 
Нет, чем клянчить и пенять. 
Будто можно те на эти, 
Как на рынке, поменять. 
  
Что ни век, то век железный. 
Но дымится сад чудесный, 
Блещет тучка; я в пять лет 
Должен был от скарлатины 
Умереть, живи в невинный 
Век, в котором горя нет. 
  
Ты себя в счастливцы прочишь, 
А при Грозном жить не хочешь? 
Не мечтаешь о чуме 
Флорентийской и проказе? 
Хочешь ехать в первом классе, 
А не в трюме, в полутьме? 

Я не люблю фатального исхода, 
От жизни никогда не устаю. 
Я не люблю любое время года, 
Когда веселых песен не пою. 
  
Я не люблю холодного цинизма, 
В восторженность не верю, и еще – 
Когда чужой мои читает письма, 
Заглядывая мне через плечо. 
  
Я не люблю, когда наполовину 
Или когда прервали разговор. 
Я не люблю, когда стреляют в спину, 
Я также против выстрелов в упор. 
  
Я ненавижу сплетни в виде версий, 
Червей сомненья, почестей иглу, 
Или – когда все время против шерсти, 
Или – когда железом по стеклу. 
  

М. Б. 
  
Зимний вечер. Дрова 
охваченные огнем – 
как женская голова 
ветреным ясным днем. 
  
Как золотиться прядь, 
слепотою грозя! 
С лица ее не убрать. 
И к лучшему, что нельзя. 
  
Не провести пробор, 
гребнем не разделить: 
может открыться взор, 
способный испепелить. 
  
Я всматриваюсь в огонь. 
На языке огня 
раздается «не тронь» 

И имя твое, словно старая песня. 
Приходит ко мне. Кто его запретит? 
Кто его перескажет? Мне скучно и тесно 
В этом мире уютном, где тщетно горит 
В керосиновых лампах огонь Прометея - 
Опаленными перьями фитилей... 
Подойди же ко мне. Наклонись. Пожалей! 
У меня ли на сердце пустая затея, 
У меня ли на сердце полынь да песок, 
Да охрипшие ветры! 
Послушай, подруга, 
Полюби хоть на вьюгу, на этот часок, 
Я к тебе приближаюсь. Ты, может быть, с 
     юга. 
Выпускай же на волю своих лебедей, - 
Красно солнышко падает в синее море 
И - 
за пазухой прячется ножик-злодей, 
И - 
голодной собакой шатается горе... 

«Война, Ваша Светлость, пустая игра. 
Сегодня – удача, а завтра – дыра...» 
  
Песнь об осаде Ла-Рошели 
  
Генерал! Наши карты – дерьмо. Я пас. 
Север вовсе не здесь, но в Полярном 
     Круге. 
И Экватор шире, чем ваш лампас. 
Потому что фронт, генерал, на Юге. 
На таком расстояньи любой приказ 
превращается рацией в буги-вуги. 
  
Генерал! Ералаш перерос в бардак. 
Бездорожье не даст подвести резервы 
и сменить белье: простыня – наждак; 
это, знаете, действует мне на нервы. 
Никогда до сих пор, полагаю, так 
не был загажен алтарь Минервы. 
  

Вот я вновь посетил 
эту местность любви, полуостров 
     заводов, 
парадиз мастерских, 
рай речных пароходов, 
и опять прошептал: 
«Вот я снова в младенческих ларах». 
Вот я вновь пробежал 
Малой Охтой вдоль тысячи арок. 
  
И кирпичных оград 
просветлела внезапно угрюмость. 
Добрый вечер и день, 
моя бедная юность! 
Не душа и не плоть – 
чья-то тень над родным патефоном, 
словно платье твоё 
вдруг подброшено вверх саксофоном. 
  
В ярко-красном кашне 

Чижа захлопнула злодейка–западня: 
   Бедняжка в ней и рвался и метался, 
А Голубь молодой над ним же издевался. 
«Не стыдно ль, – говорит, – средь бела 
     дня 
         Попался! 
      Не провели бы так меня: 
      За это я ручаюсь смело». 
Ан, смотришь, тут же сам запутался в 
     силок. 
         И дело! 
Вперед чужой беде не смейся, Голубок. 
  
          1814

Когда на лице твоем холод и скука, 
     Когда ты живешь в раздраженье и 
     споре, 
     Ты даже не знаешь, какая ты мука, 
     И даже не знаешь, какое ты горе. 
  
     Когда ж ты добрее, чем синь в 
     поднебесье, 
     А в сердце и свет, и любовь, и 
     участье, 
     Ты даже не знаешь, какая ты песня, 
     И даже не знаешь, какое ты 
     счастье!

Что дозволено Юпитеру, 
          не дозволено быку. 
  
Каждый перед Богом наг. 
Жалок, наг и убог. 
В каждой музыке – Бах, 
В каждом из нас – Бог. 
  
Ибо вечность – Богам. 
Бренность – удел быков... 
Богово станет нам 
сумерками Богов. 
  
И надо небом рискнуть, 
может быть, невпопад. 
Ещё нас не раз распнут 
и скажут потом: распад. 
  
И мы завоем от ран, 
потом взалкаем даров ... 

ЯВЛЕНИЕ 1 
  
     Фамусов, слуга. 
  
     Фамусов 
  
     Петрушка, вечно ты с обновкой, 
     С разодранным локтем. Достань–ка 
     календарь; 
     Читай не так, как пономарь, * 
     А с чувством, с толком, с 
     расстановкой. 
     Постой же. – На листе черкни на 
     записном, 
     Противу будущей недели: 
     К Прасковье Федоровне в дом 
     Во вторник зван я на форели. 
     Куда как чуден создан свет! 
     Пофилософствуй – ум вскружится; 
     То бережешься, то обед: 

И. Н. Медведевой 
  
I 
  
Октябрь. Море поутру 
лежит щекой на волнорезе. 
Стручки акаций на ветру, 
как дождь на кровельном железе, 
чечетку выбивают. Луч 
светила, вставшего из моря, 
скорей пронзителен, чем жгуч; 
его пронзительности вторя, 
на весла севшие гребцы 
глядят на снежные зубцы. 
  
II 
  
Покуда храбрая рука 
Зюйд–Веста, о незримых пальцах, 
расчесывает облака, 

А мне приснился сон, 
Что Пушкин был спасён 
Сергеем Соболевским…. 
  
Его любимый друг 
С достоинством и блеском 
Дуэль расстроил вдруг. 
  
Дуэль не состоялась 
Остались боль да ярость 
Да шум великосветский, 
Что так ему постыл… 
  
К несчастью, Соболевский 
В тот год в Европах жил... 
  
А мне приснился сон, 
Что Пушкин был спасен... 
  
Все было очень просто: 

Давай будет так: нас просто разъединят, 
Вот как при междугородних переговорах – 
И я перестану знать, что ты шепчешь над 
Её правым ухом, гладя пушистый ворох 
Волос её; слушать радостных чертенят 
Твоих беспокойных мыслей, и каждый 
     шорох 
Вокруг тебя узнавать: вот ключи звенят, 
Вот пальцы ерошат чёлку, вот ветер в 
     шторах 
Запутался; вот сигнал sms, вот снят 
Блок кнопок; скрипит паркет, но шаги 
     легки, 
Щелчок зажигалки, выдох – и всё, гудки. 
 
И я постою в кабине, пока в виске 
Не стихнет пальба невидимых эскадрилий. 
Счастливая, словно старый полковник 
     Фрилей, 
Который и умер – с трубкой в одной 

О Волга! после многих лет 
Я вновь принес тебе привет. 
Уж я не тот, но ты светла 
И величава, как была. 
Кругом всё та же даль и ширь, 
Всё тот же виден монастырь 
На острову, среди песков, 
И даже трепет прежних дней 
Я ощутил в душе моей, 
Заслыша звон колоколов. 
Всё то же, то же... только нет 
Убитых сил, прожитых лет... 
  
Уж скоро полдень. Жар такой, 
Что на песке горят следы, 
Рыбалки дремлют над водой, 
Усевшись в плотные ряды; 
Куют кузнечики, с лугов 
Несется крик перепелов. 
Не нарушая тишины 

Спокойно трубку докурил до конца, 
Спокойно улыбку стер с лица. 
  
«Команда, во фронт! Офицеры, вперед!» 
Сухими шагами командир идет. 
  
И слова равняются в полный рост: 
«С якоря в восемь. Курс – ост. 
  
У кого жена, брат – 
Пишите, мы не придем назад. 
  
Зато будет знатный кегельбан». 
И старший в ответ: «Есть, капитан!» 
  
А самый дерзкий и молодой 
Смотрел на солнце над водой. 
  
«Не все ли равно, – сказал он, – где? 
Еще спокойней лежать в воде». 

– Послушайте, Ньютон, как вы сделали 
     это свое 
открытие, о котором теперь столько 
     разговору? 
  
– Да так, обыкновенно. Просто стукнуло 
     в голову. 
  
Они стояли каждый в своем дворе и 
     переговаривались 
через забор, по–соседски: 
  
– Что стукнуло в голову? 
  
– Яблоко. Я сидел, а оно упало с ветки. 
  
Сосед задумался. Потом сказал: 
  
– Признайтесь, Ньютон, это яблоко было 
     из моего сада? 

Затерян след в степи солончаковой, 
Но приглядись - на шее скакуна 
В тугой и тонкой кладнице шевровой 
Старинные зашиты письмена. 
  
Звенит печаль под острою подковой, 
Резьба стремян узорна и темна... 
Здесь над тобой в пыли многовековой 
Поднимется курганная луна. 
  
Просторен бог гнедого иноходца. 
Прислушайся! Как мерно сердце бьется 
Степной страны, раскинувшейся тут, 
  
Как облака тяжелые плывут 
Над пестрою юртою у колодца. 
Кричит верблюд. И кони воду пьют. 
  
          1929

Я строю мысленно мосты, 
Их измерения просты, 
Я строю их из пустоты, 
Чтобы идти туда, где Ты. 
  
Мостами землю перекрыв, 
Я так Тебя и не нашёл, 
Открыл глаза, а там… обрыв, 
Мой путь закончен, я – пришёл.

Родительница степь, прими мою, 
Окрашенную сердца жаркой кровью, 
Степную песнь! Склонившись к изголовью 
Всех трав твоих, одну тебя пою! 
  
К певучему я обращаюсь звуку, 
Его не потускнеет серебро, 
Так вкладывай, о степь, в сыновью руку 
Кривое ястребиное перо. 
  
          6 апреля 1935

Достоевский 
  
Таракан сидит в стакане, 
Ножку рыжую сосет. 
Он попался. Он в капкане. 
И теперь он казни ждет. 
  
Он печальными глазами 
На диван бросает взгляд, 
Где с ножами, с топорами 
Вивисекторы сидят. 
  
У стола лекпом хлопочет, 
Инструменты протирая, 
И под нос себе бормочет 
Песню «Тройка удалая». 
  
Трудно думать обезьяне, 
Мыслей нет – она поет. 
Таракан сидит в стакане, 

Людей неинтересных в мире нет. 
Их судьбы — как истории планет. 
У каждой все особое, свое, 
и нет планет, похожих на нее. 
  
А если кто-то незаметно жил 
и с этой незаметностью дружил, 
он интересен был среди людей 
самой неинтересностью своей. 
  
У каждого — свой тайный личный мир. 
Есть в мире этом самый лучший миг. 
Есть в мире этом самый страшный час, 
но это все неведомо для нас. 
  
И если умирает человек, 
с ним умирает первый его снег, 
и первый поцелуй, и первый бой... 
Все это забирает он с собой. 
  

Лес, как бы кадильным дымом 
Весь пропахнувший смолой, 
Дышит гнилью вековою 
И весною молодой. 
  
А смолу, как слезы, точит 
Сосен старая кора, 
Вся в царапинах и ранах 
От ножа и топора. 
  
Смолянистым и целебным 
Ароматом этих ран 
Я люблю дышать всей грудью 
В теплый утренний туман. 
  
Ведь и я был также ранен – 
Ранен сердцем и душой, 
И дышу такой же гнилью 
И такою же весной... 
  

Ты большая в любви. 
                 Ты смелая. 
Я - робею на каждом шагу. 
Я плохого тебе не сделаю, 
а хорошее вряд ли смогу. 
Все мне кажется, 
              будто бы по лесу 
без тропинки ведешь меня ты. 
Мы в дремучих цветах до пояса. 
Не пойму я - 
            что за цветы. 
Не годятся все прежние навыки. 
Я не знаю, 
        что делать и как. 
Ты устала. 
         Ты просишься на руки. 
Ты уже у меня на руках. 
«Видишь, 
       небо какое синее? 
Слышишь, 

Ты спрашивала шёпотом: 
«А что потом? 
         А что потом?» 
Постель была расстелена, 
и ты была растеряна... 
Но вот идёшь по городу, 
несёшь красиво голову, 
надменность рыжей чёлочки, 
и каблучки-иголочки. 
В твоих глазах – 
                  насмешливость, 
и в них приказ – 
                  не смешивать 
тебя 
с той самой, 
                  бывшею, 
любимой 
         и любившею. 
Но это – 
         дело зряшное. 

Шёл человек. 
Шёл степью, долго, долго. 
Куда? Зачем? 
Нам это не узнать. 
В густой лощине он увидел волка, 
Верней, волчицу, 
А, точнее, мать... 
Она лежала в зарослях полыни, 
Откинув лапы и оскалив пасть. 
Из горла перехваченного плыла 
Толчками кровь, густая, словно грязь. 
Кем? Кем? Волкoм? Охотничьими псами? 
Слепым волчатам это не узнать. 
Они, толкаясь и ворча, сосали 
Большую неподатливую мать. 
Голодные волчата позабыли, 
Как властно пахнет в зарослях укроп. 
Они, прижавшись к маме, жадно пили 
Густую холодеющую кровь. 
С глотками в них входила жажда мести. 

Посвящается памяти Вл. С. Соловьева  
  
 Ночь темна. Мы одни.  
 Холод. Ветер ночной  
 деревами шумит. Гасит в поле огни.  
 Слышен зов: «Не смущайтесь... я с 
     вами...  
 за мной!...»  
  
 И не знаешь, кто там.  
 И стоишь, одинок.  
 И боишься довериться радостным снам.  
 И с надеждой следишь, как алеет 
     восток.  
  
 В поле зов: «Близок день.  
 В смелых грезах сгори!»  
 Убегает на запад неверная тень.  
 И все ближе, все ярче сиянье зари.  
  

Так мы идем с тобой и балагурим. 
Любимая! Легка твоя рука! 
С покатых крыш церквей, казарм и тюрем 
Слетают голуби и облака. 
Они теперь шумят над каждым домом, 
И воздух весь черемухой пропах. 
Вновь старый Омск нам кажется знакомым, 
Как старый друг, оставленный в степях. 
Сквозь свет и свежесть улиц этих 
     длинных 
Былого стертых не ищи следов, - 
Нас встретит благовестью листьев 
     тополиных 
Окраинная троица садов. 
Закат плывет в повечеревших водах, 
И самой лучшей из моих находок 
Не ты ль была? Тебя ли я нашел, 
Как звонкую подкову на дороге, 
Поруку счастья? Грохотали дроги, 
Устали звезды говорить о боге, 

А ведь это твоя последняя жизнь, хоть 
     сама-то себе не ври. 
Родилась пошвырять пожитки, друзей 
     обнять перед рейсом. 
Купить себе анестетиков в дьюти-фри. 
Покивать смешливым индусам или 
     корейцам. 
 
А ведь это твоё последнее тело, 
     одноместный крепкий скелет. 
Зал ожидания перед вылетом к горним 
     кущам. 
Погоди, детка, ещё два-три десятка лет 
     – 
Сядешь да посмеёшься со Всемогущим. 
 
Если жалеть о чем-то, то лишь о том, 
Что так тяжело доходишь до вечных 
     истин. 
Моя новая чёлка фильтрует мир решетом, 

С чего начинается Родина? 
С картинки в твоём букваре, 
С хороших и верных товарищей, 
Живущих в соседнем дворе… 
  
А, может, она начинается 
С той песни, что пела нам мать, 
С того, что в любых испытаниях 
У нас никому не отнять. 
  
С чего начинается Родина... 
С заветной скамьи у ворот, 
С той самой берёзки, что во поле, 
Под ветром склоняясь, растёт. 
  
А, может, она начинается 
С весенней запевки скворца, 
И с этой дороги просёлочной, 
Которой не видно конца. 
  

Памяти наших отцов и старших 
               братьев, памяти вечно 
     молодых 
               солдат и офицеров 
     Советской 
               Армии, павших на фронтах 
               Великой Отечественной 
     войны. 
  
       1 
  
Вечная 
     слава 
          героям! 
Вечная слава! 
Вечная слава! 
Вечная 
     слава 
          героям! 
Слава героям! 

Я спокоен, я иду своей дорогой. 
Не пою, что завтра будет веселей. 
Я – суровый, 
           я – суровый, 
                     я суровый. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – сирень. 
  
Застываю рядом с мраморной колонной, 
Удивляюсь, почему не убежал. 
Я – холодный, 
          я – холодный, 
                    я – холодный. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – пожар. 
  
Я считаю перебранку бесполезной. 
Всё в порядке, пусть любовь повременит. 
Я – железный. 
          Я – железный. 

Есть ремесло - не засыпать ночами 
И в конуре, прокуренной дотла, 
Метаться зверем, пожимать плечами 
И горбиться скалою у стола. 
Потом сорваться. В ночь. В мороз. 
Чтоб ветер 
Стянул лицо. Чтоб, прошибая лбом 
Упорство улиц, здесь, сейчас же 
     встретить 
Единственную, нужную любовь. 
А днем смеяться. И, не беспокоясь, 
Все отшвырнув, как тягостный мешок, 
Легко вскочить на отходящий поезд 
И радоваться шумно и смешно. 
Прильнуть ногами к звездному оконцу, 
И быть несчастным от дурацких снов, 
И быть счастливым просто так - от 
     солнца 
На снежных елях. 
Это - ремесло. 

Если бы кто-то меня спросил, 
Как я чую присутствие высших сил – 
Дрожь в хребте, мурашки по шее, 
Слабость рук, подгибание ног, – 
Я бы ответил: если страшнее, 
Чем можно придумать, то это Бог. 
  
Сюжетом не предусмотренный поворот, 
Небесный тунгусский камень в твой 
     огород, 
Лёд и пламень, война и смута, 
Тамерлан и Наполеон, 
Приказ немедленно прыгать без парашюта 
С горящего самолёта, – всё это Он. 
  
А если среди зимы запахло весной, 
Если есть парашют, а к нему ещё 
     запасной, 
В огне просматривается дорога, 
Во тьме прорезывается просвет, – 

Я захотел устроить бал, 
И я гостей к себе... 
  
Купил муку, купил творог, 
Испек рассыпчатый... 
  
Пирог, ножи и вилки тут – 
Но что–то гости... 
  
Я ждал, пока хватило сил, 
Потом кусочек... 
  
Потом подвинул стул и сел 
И весь пирог в минуту... 
  
Когда же гости подошли, 
То даже крошек...

Помните! 
Через века, 
            через года, –  
помните! 
О тех, 
кто уже не придёт 
                  никогда, – 
помните! 
Не плачьте! 
В горле 
        сдержите стоны, 
горькие стоны. 
Памяти 
       павших 
              будьте 
                     достойны! 
Вечно 
достойны! 
Хлебом и песней, 
мечтой и стихами, 

В этой маленькой комнате все 
     по-старому: 
аквариум с рыбкою – все убранство. 
И рыбка плавает, глядя в сторону, 
чтоб увеличить себе пространство. 
  
С тех пор, как ты навсегда уехала, 
похолодало, и чай не сладок. 
Сделавшись мраморным, место около 
в сумерках сходит с ума от складок. 
  
Колесо и каблук оставляют в покое 
     улицу, 
горделивый платан не меняет позы. 
Две половинки карманной луковицы 
после восьми могут вызвать слезы. 
  
Часто чудится Греция: некая роща, некая 
охотница в тунике. Впрочем, чаще 
нагая преследует четвероногое 

У меня зазвонил телефон. 
– Кто говорит? 
– Слон. 
– Откуда? 
– От верблюда. 
– Что вам надо? 
– Шоколада. 
– Для кого? 
– Для сына моего. 
– А много ли прислать? 
– Да пудов этак пять 
Или шесть: 
Больше ему не съесть, 
Он у меня еще маленький! 
  
А потом позвонил 
Крокодил 
И со слезами просил: 
– Мой милый, хороший, 
Пришли мне калоши, 

Мой товарищ, в смертельной агонии 
Не зови понапрасну друзей. 
Дай-ка лучше согрею ладони я 
Над дымящейся кровью твоей. 
Ты не плачь, не стони, ты не маленький, 
Ты не ранен, ты просто убит. 
Дай на память сниму с тебя валенки. 
Нам ещё наступать предстоит. 
  
          Декабрь 1944

Поэт красивым должен быть, как бог. 
Кто видел бога? Тот, кто видел Пушкина. 
Бог низкоросл, чёрен, как сапог, 
с тяжёлыми арапскими губами. 
Зато Дантес был дьявольски высок, 
и белолиц, и бледен, словно память. 
Жена поэта – дивная Наталья. 
Её никто не называл Наташей. 
Она на имени его стояла, 
как на блистающем паркете зала, 
вокруг легко скользили кавалеры, 
а он, как раб, глядел из-за портьеры, 
сжимая потно рукоять ножа. 
«Скажи, мой господин, 
чего ты медлишь!.. 
Не то и я влюблюсь, о, ты 
не веришь!.. 
Она дурманит нас, как анаша!..» 
Да, это горло белое и плечи, 
а грудь высокая, как эшафот! 

Ты хочешь, чтобы я был, как ель, 
     зелёный, 
Всегда зелёный – и зимой, и осенью. 
Ты хочешь, чтобы я был гибкий как ива, 
Чтобы я мог, не разгибаясь, гнуться. 
Но я другое дерево. 
 
Если рубанком содрать со ствола кожу, 
Распилить его, высушить, а потом 
     покрасить, 
То может подняться мачта океанского 
     корабля, 
Могут родиться красная скрипка, копьё, 
     рыжая или белая палуба. 
А я не хочу чтобы с меня сдирали кожу. 
Я не хочу чтобы меня красили, сушили, 
     белили. 
Нет, я этого не хочу. 
Не потому что я лучше других деревьев. 
Нет, я этого не говорю. 

Для резиновой калоши 
Настоящая беда, 
Если день – сухой, хороший, 
Если высохла вода. 
Ей всего на свете хуже 
В чистой комнате стоять: 
То ли дело шлепать в луже, 
Через улицу шагать!  
  
          1930

1 
  
Голубой саксонский лес 
Снега битого фарфор. 
Мир бесцветен, мир белес, 
точно извести раствор. 
  
Ты, в коричневом пальто, 
я, исчадье распродаж. 
Ты – никто, и я – никто. 
Вместе мы – почти пейзаж. 
  
2 
  
Белых склонов тишь да гладь. 
Стук в долине молотка. 
Склонность гор к подножью дать 
может кровли городка. 
  
Горный пик, доступный снам, 

A. K. 
  
Приходить к тебе, 
             чтоб снова 
просто 
вслушиваться в 
голос; 
и сидеть на стуле, 
сгорбясь, 
и не говорить ни 
слова. 
Приходить, 
       стучаться в двери, 
замирая, ждать 
ответа... 
Если ты узнаешь 
это, 
то, наверно, не 
поверишь, 
то, конечно, 

По улице моей который год 
звучат шаги – мои друзья уходят. 
Друзей моих медлительный уход 
той темноте за окнами угоден. 
 
Запущены моих друзей дела, 
нет в их домах ни музыки, ни пенья, 
и лишь, как прежде, девочки Дега 
голубенькие оправляют перья. 
 
Ну что ж, ну что ж, да не разбудит 
     страх 
вас, беззащитных, среди этой ночи. 
К предательству таинственная страсть, 
друзья мои, туманит ваши очи. 
 
О одиночество, как твой характер крут! 
Посверкивая циркулем железным, 
как холодно ты замыкаешь круг, 
не внемля увереньям бесполезным. 

Звенит, смеётся, как младенец,  
И смотрит солнышку вослед.  
И меж домов, берёз, поленниц  
Горит, струясь, небесный свет.  
Как над заплаканным младенцем,  
Играя с нею, после гроз  
Узорным чистым полотенцем  
Свисает радуга с берёз,  
И миротворный 
                      запах мёда  
По травам катится волной, –   
Его вкушает вся природа  
И щедро делится со мной!  
И вольно дышит 
                        ночью звёздной  
Под колыбельный скрип телег...  
И вдруг разгневается грозно  
Совсем как взрослый человек.

Я вёл расстреливать бандитку. 
Она пощады не просила. 
Смотрела гордо и сердито. 
Платок от боли закусила. 
  
Потом сказала: «Слушай, хлопец, 
Я всё равно от пули сгину. 
Дай перед тем, как будешь хлопать, 
Дай поглядеть на Украину. 
  
На Украине кони скачут 
Под стягом с именем Бандеры. 
На Украине ружья прячут, 
На Украине ищут веры. 
  
Кипит зелёная горилка 
В белёных хатах под Березно, 
И пьяным москалям с ухмылкой 
В затылки тычутся обрезы. 
  

Однажды в Африке 
Купался Жираф в реке. 
Там же 
Купалась гиппопотамша. 
Ясно, 
Что она была прекрасна. 
  
Не смотрите на меня так странно. 
Хотя гиппопотамши красотою не славятся, 
Но она героиня романа 
И должна быть красавицей. 
  
При виде прекрасной Гиппопотамши 
Жесткое жирафино сердце 
Стало мягче самой лучшей замши 
И запело любовное скерцо. 
  
Но она,– 
Гипопотамова жена, 
Ответила ясно и прямо, 

Ей было двенадцать, тринадцать - ему.  
Им бы дружить всегда.  
Но люди понять не могли: почему  
Такая у них вражда?!  
  
Он звал ее Бомбою и весной  
Обстреливал снегом талым.  
Она в ответ его Сатаной,  
Скелетом и Зубоскалом.  
  
Когда он стекло мячом разбивал,  
Она его уличала.  
А он ей на косы жуков сажал,  
Совал ей лягушек и хохотал,  
Когда она верещала.  
  
Ей было пятнадцать, шестнадцать - ему,  
Но он не менялся никак.  
И все уже знали давно, почему  
Он ей не сосед, а враг.  

Если холодно, мрак, зимний вечер, и ни 
     чай не спасёт, ни шабли, 
если Невский в снегу и Кузнечный – 
     значит, здравствуй, моя Натали. 
Подобрав подходящее слово для 
     приветствия (солнце – ? малыш – 
     ?), 
я письмо напишу тебе снова; ты в ответ, 
     как всегда, промолчишь. 
Что молчание? Как ни гордись им, на 
     тебя – и обидеться грех. 
Но из всех, кто не пишет мне писем, ты 
     не пишешь всегда лучше всех. 
Жизнь идёт в направлении «мимо», и, 
     попасть не стараясь в мишень, 
измеряю количеством дыма то, насколько 
     паршиво в душе. 
И – на юность не рано ль молиться? – 
     но, хотя ещё молод (скажи!), 
в шуме радиоволн из столицы я всё чаще 

Нас мотает от края до края, 
По краям расположены двери, 
На последней написано: «Знаю», 
А на первой написано: «Верю». 
  
И, одной головой обладая, 
Никогда не войдёшь в обе двери: 
Если веришь – то веришь, не зная, 
Если знаешь – то знаешь, не веря. 
  
И своё формируя сознанье, 
С каждым днём, от момента рожденья, 
Мы бредём по дороге познанья, 
А с познаньем приходит сомненье. 
  
И загадка останется вечной, 
Не помогут учёные лбы: 
Если знаем – безумно слабы, 
Если верим – сильны бесконечно!

В темноте у окна, 
на краю темноты 
полоса полотна 
задевает цветы. 
И, как моль, из угла 
устремляется к ней 
взгляд, острей, чем игла, 
хлорофилла сильней. 
  
Оба вздрогнут – но пусть: 
став движеньем одним, 
не угроза, а грусть 
устремляется к ним, 
и от пут забытья 
шорох век возвратит: 
далеко до шитья 
и до роста в кредит. 
  
Страсть – всегда впереди, 
где пространство мельчит. 

Не привыкайте к чудесам, – 
Дивитесь им, дивитесь! 
Не привыкайте к небесам, 
Глазами к ним тянитесь! 
  
Приглядывайтесь к облакам, 
Прислушивайтесь к птицам, 
Прикладывайтесь к родникам, – 
Ничто не повторится. 
  
За мигом миг, за шагом шаг 
Впадайте в изумленье. 
Всё будет так – и всё не так 
Через одно мгновенье.

Вся ситцевая, летняя приснись, 
Твое позабываемое имя 
Отыщется одно между другими. 
Таится в нем немеркнущая жизнь: 
Тень ветра в поле, запахи листвы, 
Предутренняя свежесть побережий, 
Предзорный отсвет, медленный и свежий, 
И долгий посвист птичьей тетивы, 
И темный хмель волос твоих еще. 
Глаза в дыму. И, если сон приснится, 
Я поцелую тяжкие ресницы, 
Как голубь пьет - легко и горячо. 
И, может быть, покажется мне снова, 
Что ты опять ко мне попалась в плен. 
И, как тогда, все будет бестолково - 
Веселый зной загара золотого, 
Пушок у губ и юбка до колен. 
  
          1932

1. Когда уезжал... 
  
Позабылись дожди, 
                  отдыхают ветра... 
Пора... 
  
И вокзал обернётся, – 
                      руки в бока, – 
пока! 
  
На перроне озябшем 
                   нет ни души... 
Пиши... 
  
Мы с тобою одни на планете пустой. 
Постой... 
Я тебя дожидался, 
                  звал, 
                        повторял, 
терял! 

Звезды закрыли ресницы, 
Ночь завернулась в туман; 
Тянутся грез вереницы, 
В сердце любовь и обман. 
  
Кто–то во мраке тоскует, 
Чьи–то рыданья звучат; 
Память былое рисует, 
В сердце – насмешки и яд. 
  
Тени забытой упреки... 
Ласки недавней обман... 
Звезды немые далеки, 
Ночь завернулась в туман. 
  
          2 апреля 1893

Ах, как же я в детстве любил поезда, 
     Таинственно-праздничные, зеленые, 
     Веселые, шумные, запыленные, 
     Спешащие вечно туда-сюда! 
  
     Взрослые странны порой бывают. 
     Они по возможности (вот смешно!) 
     Верхние полки не занимают, 
     Откуда так славно смотреть в окно! 
  
     Не любят, увы, просыпаться рано, 
     Не выскочат где-то за пирожком 
     И не летают, как обезьяны, 
     С полки на полку одним прыжком. 
  
     В скучнейших беседах отводят души, 
     Ворчат и журят тебя всякий час 
     И чуть ли не в страхе глядят на 
     груши, 
     На воблу, на семечки и на квас. 

В полном разгаре страда деревенская... 
Доля ты!– русская долюшка женская! 
   Вряд ли труднее сыскать. 
  
Не мудрено, что ты вянешь до времени, 
Всевыносящего русского племени 
   Многострадальная мать! 
  
Зной нестерпимый: равнина безлесная, 
Нивы, покосы да ширь поднебесная – 
   Солнце нещадно палит. 
  
Бедная баба из сил выбивается, 
Столб насекомых над ней колыхается, 
   Жалит, щекочет, жужжит! 
  
Приподнимая косулю тяжелую, 
Баба порезала ноженьку голую – 
   Некогда кровь унимать! 
  

Лают бешено собаки 
В затухающую даль, 
Я пришел к вам в черном фраке, 
Элегантный, как рояль. 
Было холодно и мокро, 
Жались тени по углам, 
Проливали слезы стекла, 
Как герои мелодрам. 
Вы сидели на диване, 
Походили на портрет. 
Молча я сжимал в кармане 
Леденящий пистолет. 
Расположен книзу дулом 
Сквозь карман он мог стрелять, 
Я все думал, думал, думал – 
Убивать, не убивать? 
И от сырости осенней 
Дрожи я сдержать не мог, 
Вы упали на колени 
У моих красивых ног. 

Она надевает чулки, и наступает осень; 
сплошной капроновый дождь вокруг. 
И чем больше асфальт вне себя от оспин, 
тем юбка длинней и острей каблук. 
Теперь только двум колоннам белеть в 
     исподнем 
неловко. И голый портик зарос. С любой 
точки зрения, меньше одним Господним 
Летом, особенно – в нем с тобой. 
Теперь если слышится шорох, то – звук 
     ухода 
войск безразлично откуда, знамен 
     трепло. 
Но, видно, суставы от клавиш, что ждут 
     бемоля, 
себя отличить не в силах, треща в 
     хряще. 
И в форточку с шумом врывается воздух с 
     моря 
– оттуда, где нет ничего вообще. 

ЯВЛЕНИЕ 1 
  
     Гостиная, в  ней  большие часы, 
     справа дверь в  спальню Софии, 
     откудова 
слышно фортопияно с флейтою, которые 
     потом умолкают. Лизанька середи 
     комнаты 
спит, свесившись с кресел. (Утро, чуть 
     день брежжится) 
  
     Лизанька (вдруг просыпается, 
     встает с кресел, оглядывается) 
  
     Светает!.. Ах! как скоро ночь 
     минула! 
     Вчера просилась спать – отказ, 
     «Ждем друга». – Нужен глаз да 
     глаз, 
     Не спи, покудова не скатишься со 

За тобой 
      через года 
иду, 
не колеблясь. 
Если ты — 
         провода, 
я — 
   троллейбус. 
Ухвачусь за провода 
руками долгими, 
буду жить 
      всегда–всегда 
твоими токами. 
Слышу я: 
«Откажись! 
Пойми 
    разумом: 
неужели это жизнь — 
быть привязанным?! 
Неужели в этом есть 

Морозно, и наглухо заперты двери. 
В колонках тихонько играет Стэн Гетц. 
В начале восьмого, по пятницам, к Вере, 
Безмолвный и полный, приходит пиздец. 
 
Друзья оседают по барам и скверам 
И греются крепким, поскольку зима. 
И только пиздец остается ей верным. 
И в целом, она это ценит весьма. 
 
Особо рассчитывать не на что, лежа 
В кровати с чугунной башкою, и здесь 
Похоже, всё честно: у Оли Сережа, 
У Кати Виталик, у Веры пиздец. 
 
У Веры характер и профиль повстанца. 
И пламенный взор, и большой аппетит. 
Он ждёт, что она ему скажет «Останься», 
Обнимет и даже чайку вскипятит. 
 

Любили тебя без особых причин  
За то, что ты - внук,  
За то, что ты - сын,  
За то, что малыш,  
За то, что растёшь,  
За то, что на папу и маму похож.  
И эта любовь до конца твоих дней  
Останется тайной опорой твоей. 
  
          1981

В ленинградской гостинице, 
в той, где сегодня пишу я, 
Между шкафом стенным 
и гостиничным тусклым трюмо 
Я случайно заметил 
лежавшую там небольшую 
Пачку смятых листов -  
позабытое кем-то письмо. 
Без конверта и адреса. 
Видно, письмо это было 
Из числа неотправленных, 
тех, что кончать ни к чему. 
Я читать его стал. 
Било десять. Одиннадцать било. 
Я не просто прочел -  
я, как путник, прошел то письмо. 
Начиналось, как водится, 
с года, числа, обращенья; 
Видно, тот, кто писал, 
машинально начало тянул, 

Я и ты, нас только двое? 
О, какой самообман. 
С нами стены, бра, обои, 
Ночь, шампанское, диван. 
  
С нами тишина в квартире 
И за окнами капель, 
С нами всё, что в этом мире 
Опустилось на постель. 
Мы – лишь точки мирозданья, 
Чья-то тонкая резьба, 
Наш расцвет и угасанье 
Называется – судьба. 
  
Мы в лицо друг другу дышим, 
Бьют часы в полночный час, 
А над нами кто-то свыше 
Всё давно решил за нас.

Притворной нежности не требуй от меня: 
Я сердца моего не скрою хлад печальный. 
Ты права, в нем уж нет прекрасного огня 
 Моей любви первоначальной. 
Напрасно я себе на память приводил 
И милый образ твой и прежние мечтанья: 
 Безжизненны мои воспоминанья, 
Я клятвы дал, но дал их выше сил. 
 Я не пленен красавицей другою, 
Мечты ревнивые от сердца удали; 
Но годы долгие в разлуке протекли, 
Но в бурях жизненных развлекся я душою. 
Уж ты жила неверной тенью в ней; 
Уже к тебе взывал я редко, принужденно, 
 И пламень мой, слабея постепенно, 
 Собою сам погас в душе моей. 
Верь, жалок я один. Душа любви желает, 
 Но я любить не буду вновь; 
Вновь не забудусь я: вполне упоевает 
 Нас только первая любовь. 

Не знаю, близко ль, далеко ль, не знаю, 
В какой стране и при луне какой, 
Веселая, забытая, родная, 
Звучала ты, как песня за рекой. 
Мед вечеров - он горестней отравы, 
Глаза твои - в них пролетает дым, 
Что бабы в церкви - кланяются травы 
Перед тобой поклоном поясным. 
Не мной ли на слова твои простые 
Отыскан будет отзвук дорогой? 
Так в сказках наших в воды колдовские 
Ныряет гусь за золотой серьгой. 
Мой голос чист, он по тебе томится 
И для тебя окидывает высь. 
Взмахни руками, обернись синицей 
И щучьим повелением явись! 
  
          1932

Давай помолчим. 
Мы так долго не виделись. 
Какие прекрасные сумерки выдались! 
И все позабылось, 
Что помнить не хочется: 
Обиды твои. 
И мое одиночество. 
  
Давай помолчим. 
Мы так долго не виделись. 
  
Душа моя — 
Как холостяцкая комната. 
Ни взглядов твоих в ней, 
Ни детского гомона. 
Завалена книгами 
Площадь жилищная, 
Как сердце — словами... 
Теперь уже лишними. 
Ах, эти слова, 

1 
  
Царь Кучум один владеет 
Всей Сибирскою землею; 
Обь, Иртыш, Тобол с Вагаем 
Одному ему подвластны; 
Он берет со многих дани; 
Сам не платит никому. 
Царь Кучум, сидя в Искере, 
С утра раннего до ночи 
Пишет царские приказы, 
Рассылает повеленья 
От Урала до Алтая, - 
По сибирской всей земле. 
Много силы у Кучума, 
Много всякого богатства: 
Драгоценные каменья, 
Из монистов ожерелья, 
Черный соболь и лисица, 
Золото и серебро. 

В авто, 
     последний франк разменяв. 
— В котором часу на Марсель?— 
Париж 
   бежит, 
        провожая меня, 
во всей 
      невозможной красе. 
Подступай 
       к глазам, 
              разлуки жижа, 
сердце 
    мне 
       сантиментальностью расквась! 
Я хотел бы 
         жить 
           и умереть в Париже, 
если б не было 
             такой земли — 
                         Москва.

Было  то свиданье над прудом 
кратким, убивающим надежду, 
Было понимание с трудом, 
потому что столько было между 
полюсами разными земли,  
здесь, на двух концах одной скамьи, 
и мужчина с женщиной молчали 
заслонив две разные семьи, 
словно две  чужих страны, плечами 
И она сказала не всерьез, 
вполушутку, полувиновато, 
«Только разве кончики волос  
помнят, как ты гладил их когда-то». 
Отведя сближенье как беду, 
 крик внутри смогла переупрямить: 
«Завтра к парикмахеру пойду- 
вот и срежу даже эту память». 
Ничего мужчина не сказал, 
Он поцеловал ей тихо руку, 
и пошел к тебе, ночной вокзал, - 

Я с детства не любил овал, 
          Я с детства угол рисовал. 
          П. Коган 
  
Меня, как видно, Бог не звал 
И вкусом не снабдил утонченным. 
Я с детства полюбил овал, 
За то, что он такой законченный. 
Я рос и слушал сказки мамы 
И ничего не рисовал, 
Когда вставал ко мне углами 
Мир, не похожий на овал. 
Но все углы, и все печали, 
И всех противоречий вал 
Я тем больнее ощущаю, 
Что с детства полюбил овал. 
  
          1944

Догорел апрельский светлый вечер, 
По лугам холодный сумрак лег. 
Спят грачи; далекий шум потока 
В темноте таинственно заглох. 
  
Но свежее пахнет зеленями 
Молодой озябший чернозем, 
И струится чище над полями 
Звездный свет в молчании ночном. 
  
По лощинам, звезды отражая, 
Ямы светят тихою водой, 
Журавли, друг друга окликая, 
Осторожной тянутся гурьбой. 
  
А Весна в зазеленевшей роще 
Ждет зари, дыханье затая, — 
Чутко внемлет шороху деревьев, 
Зорко смотрит в темные поля.

У лживой тайны нет секрета, 
Нельзя искусственно страдать. 
Нет, просто так не стать поэтом. 
Нет, просто так никем не стать… 
  
Кто нас рассудит, Боже правый, 
Чего ты медлишь, что ты ждёшь, 
Когда кричат безумцы: «Браво!» – 
Чтоб спели им вторично ложь. 
  
И есть ли истина в рожденье, 
А может, это опыт твой, 
Зачем же просим мы прощенья, 
Встав на колени пред Тобой? 
  
И, может, скоро свод Твой рухнет, 
За всё расплатой станет тьма, 
Свеча последняя потухнет, 
Наступит вечная зима. 
  

Сборник «Соловьиная пора» 
  
Мы жили в палатке  
с зеленым оконцем,  
промытой дождями,  
просушенной солнцем,  
  
да жгли у дверей  
золотые костры  
на рыжих каменьях  
Магнитной горы.  
  
Мы жили в палатке,  
как ветер, походной,  
постели пустели  
на белом восходе,  
  
буры рокотали  
до звездной поры  
в нетронутых рудах  

Солнца луч золотой 
Бросил искру свою 
И своей теплотой 
Согрел душу мою. 
  
И надежда в груди 
Затаилась моей; 
Что–то жду впереди 
От грядущих я дней. 
  
Оживило тепло, 
Озарил меня свет. 
Я забыл, что прошло 
И чего во мне нет. 
  
Загорелася кровь 
Жарче дня и огня. 
И светло и тепло 
На душе у меня. 
  

I 
  
Знаешь ли ты, 
что такое горе, 
когда тугою петлей 
на горле? 
Когда на сердце 
глыбою в тонну, 
когда нельзя 
ни слезы, ни стона? 
Чтоб никто не увидел, 
избави боже, 
покрасневших глаз, 
потускневшей кожи, 
чтоб никто не заметил, 
как я устала, 
какая больная, старая 
стала... 
Знаешь ли ты, 
что такое горе? 

Среди всего, что в нас переплелось, 
Порой самодовольство нами правит. 
«Казаться или быть?» – вот в чём 
     вопрос, 
Который время человеку ставит. 
Считаться кем-то или кем-то быть? 
Быть смелым или делать вид, что смелый? 
Ты жертвовал, творил, умел любить 
Или об этом лишь вещал умело, 
Робея самому себе признаться, 
К чему стремишься: быть или казаться?.. 
Что стоит жизнь в довольстве иль покое, 
Когда её пытаются лепить, 
Фальшивя переделанной строкою... 
Легко казаться. Очень трудно быть...

Спасибо за то, что ты есть. 
За то, что твой голос весенний 
Приходит, как добрая весть 
В минуты обид и сомнений. 
  
Спасибо за искренний взгляд: 
О чем бы тебя ни спросил я — 
Во мне твои боли болят, 
Во мне твои копятся силы. 
  
Спасибо за то, что ты есть. 
Сквозь все расстоянья и сроки 
Какие-то скрытые токи 
Вдруг снова напомнят — ты здесь. 
  
Ты здесь, на земле. И повсюду 
Я слышу твой голос и смех. 
Вхожу в нашу дружбу, как в чудо. 
И радуюсь чуду при всех. 
  

А. Симонову 
  
Внутри меня осенняя пора. 
Внутри меня прозрачно и прохладно, 
и мне печально, но не безотрадно, 
и полон я смиренья и добра. 
  
А если я бушую иногда, 
то это я бушую, облетая, 
и мысль приходит, грустная, простая, 
что бушевать – не главная нужда. 
  
А главная нужда – чтоб удалось 
себя и мир борьбы и потрясений 
увидеть в обнажённости осенней, 
когда и ты и мир видны насквозь. 
  
Прозренья – это дети тишины. 
Не страшно, если шумно не бушуем. 
Спокойно сбросить всё, что было шумом, 

Везде холера, всюду карантины, 
И отпущенья вскорости не жди. 
А перед ним пространные картины 
И в скудных окнах долгие дожди. 
  
Но почему-то сны его воздушны, 
И словно в детстве - бормотанье, вздор. 
И почему-то рифмы простодушны, 
И мысль ему любая не в укор. 
  
Какая мудрость в каждом сочлененье 
Согласной с гласной! Есть ли в том 
     корысть! 
И кто придумал это сочиненье! 
Какая это радость - перья грызть! 
  
Быть, хоть ненадолго, с собой в 
     согласье 
И поражаться своему уму! 
Кому б прочесть - Анисье иль Настасье? 

(Посвящается неизвестному 
     другу, 
          приславшему мне стихотворение 
          «Не может быть») 
  
Умру я скоро. Жалкое наследство, 
О родина! оставлю я тебе. 
Под гнетом роковым провел я детство 
И молодость – в мучительной борьбе. 
Недолгая нас буря укрепляет, 
Хоть ею мы мгновенно смущены, 
Но долгая – навеки поселяет 
В душе привычки робкой тишины. 
На мне года гнетущих впечатлений 
Оставили неизгладимый след. 
Как мало знал свободных вдохновений, 
О родина! печальный твой поэт! 
Каких преград не встретил мимоходом 
С своей угрюмой музой на пути?.. 
За каплю крови, общую с народом, 

I 
  
Три старухи с вязаньем в глубоких 
     креслах 
толкуют в холле о муках крестных; 
пансион «Аккадемиа» вместе со 
всей Вселенной плывет к Рождеству под 
     рокот 
телевизора; сунув гроссбух под локоть, 
клерк поворачивает колесо. 
  
II 
  
И восходит в свой номер на борт по 
     трапу 
постоялец, несущий в кармане граппу, 
совершенный никто, человек в плаще, 
потерявший память, отчизну, сына; 
по горбу его плачет в лесах осина, 
если кто-то плачет о нем вообще. 

Смеюсь навзрыд – как у кривых зеркал, – 
Меня, должно быть, ловко разыграли: 
Крючки носов и до ушей оскал – 
Как на венецианском карнавале! 
  
Вокруг меня смыкается кольцо – 
Меня хватают, вовлекают в пляску, – 
Так–так, мое нормальное лицо 
Все, вероятно, приняли за маску. 
  
Петарды, конфетти... Но все не так, – 
И маски на меня глядят с укором, – 
Они кричат, что я опять – не в такт, 
Что наступаю на ногу партнерам. 
  
Что делать мне – бежать, да поскорей? 
А может, вместе с ними веселиться?.. 
Надеюсь я – под масками зверей 
У многих человеческие лица. 
  

Любовью дорожить умейте, 
С годами дорожить вдвойне. 
Любовь не вздохи на скамейке 
И не прогулки при луне. 
Всё будет: слякоть и пороша. 
Ведь вместе надо жизнь прожить. 
Любовь с хорошей песней схожа, 
А песню нелегко сложить.

Если 
      я 
        чего написал, 
если 
       чего 
             сказал – 
тому виной 
                глаза-небеса, 
любимой 
             моей 
                    глаза. 
Круглые 
            да карие, 
горячие 
           до гари. 
Телефон 
             взбесился шалый, 
в ухо 
       грохнул обухом: 
карие 

Недвижимый мрамор в пустыне глухой 
Лежал одиноко, обросший травой; 
Дожди в непогоду его обмывали 
Да вольные птицы на нем отдыхали. 
Но кто–то художнику молвил о нем; 
Взглянул он на мрамор – и ярким огнем 
Блеснули его вдохновенные очи, 
И взял он его, и бессонные ночи 
Над ним проводил он в своей мастерской 
И камень под творческой ожил рукой 
С тех пор в изумленьи, с восторгом 
     немым 
Толпа преклоняет колени пред ним 
  
          1849

Никогда не думал, что такая 
          Может быть тоска на белом 
     свете. 
          К. Симонов 
      
Солнце бьёт из всех расщелин, 
Прерывая грустный рассказ 
О том, что в середине недели 
Вдруг приходит тоска. 
  
Распускаешь невольно нюни, 
Настроение нечем крыть, 
Очень понятны строчки Бунина, 
Что в этом случае нужно пить. 
  
Но насчёт водки, поймите, 
Я совершеннейший нелюбитель. 
  
Ещё, как на горе, весенние месяцы, 
В крови обязательное брожение.