100 самых читаемых стихотворений

Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья 
     и дом. 
Я веду, и я сроду не был никем ведом. 
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я 
     пью ром со льдом. 
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с 
     трудом». 
 
Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома 
     пруд, 
Дети ходят туда купаться, но чаще врут, 
Что купаться; я видел всё – Сингапур, 
     Бейрут, 
От исландских фьордов до сомалийских 
     руд, 
Но умру, если у меня тебя отберут». 
 
Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит, 
Джип с водителем, из колонок поёт Эдит, 
Скидка тридцать процентов в любимом 

Кажинный раз на этом самом месте 
я вспоминаю о своей невесте. 
Вхожу в шалман, заказываю двести. 
  
Река бежит у ног моих, зараза. 
Я говорю ей мысленно: бежи. 
В глазу – слеза. Но вижу краем глаза 
Литейный мост и силуэт баржи. 
  
Моя невеста полюбила друга. 
Я как узнал, то чуть их не убил. 
Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга, 
что выдержал характер. Правда, пил. 
  
Я пил как рыба. Если б с комбината 
не выгнали, то сгнил бы на корню. 
Когда я вижу будку автомата, 
то я вхожу и иногда звоню. 
  
Подходит друг, и мы базлаем с другом. 

Я тебя бы на руки взял, 
я тебя бы взял и унёс, 
тихо смеясь на твои «нельзя», 
вдыхая запах твоих волос. 
 
И, не насытившись трепетом тел, 
стуком в груди нарушая тишь, 
всё просыпался бы и глядел, 
плача от радости, как ты спишь. 
 
Я бы к тебе, как к ручью, приник, 
как в реку, в тебя бы гляделся я. 
Я бы за двести лет не привык 
к бездонной мысли, что ты моя. 
.............................. 
Если бы не было разных «бы», 
о которые мы расшибаем лбы. 
  
          1956

Я строю мысленно мосты, 
Их измерения просты, 
Я строю их из пустоты, 
Чтобы идти туда, где Ты. 
  
Мостами землю перекрыв, 
Я так Тебя и не нашёл, 
Открыл глаза, а там… обрыв, 
Мой путь закончен, я – пришёл.

Спокойно трубку докурил до конца, 
Спокойно улыбку стер с лица. 
  
«Команда, во фронт! Офицеры, вперед!» 
Сухими шагами командир идет. 
  
И слова равняются в полный рост: 
«С якоря в восемь. Курс – ост. 
  
У кого жена, брат – 
Пишите, мы не придем назад. 
  
Зато будет знатный кегельбан». 
И старший в ответ: «Есть, капитан!» 
  
А самый дерзкий и молодой 
Смотрел на солнце над водой. 
  
«Не все ли равно, – сказал он, – где? 
Еще спокойней лежать в воде». 

По несчастью или к счастью, 
Истина проста: 
Никогда не возвращайся 
В прежние места. 
Даже если пепелище 
Выглядит вполне, 
Не найти того, что ищем, 
Ни тебе, ни мне. 
Путешествие в обратно 
Я бы запретил, 
Я прошу тебя, как брата, 
Душу не мути. 
А не то рвану по следу – 
Кто меня вернёт? – 
И на валенках уеду 
В сорок пятый год. 
В сорок пятом угадаю, 
Там, где – боже мой! – 
Будет мама молодая 
И отец живой.

Шёл человек. 
Шёл степью, долго, долго. 
Куда? Зачем? 
Нам это не узнать. 
В густой лощине он увидел волка, 
Верней, волчицу, 
А, точнее, мать... 
Она лежала в зарослях полыни, 
Откинув лапы и оскалив пасть. 
Из горла перехваченного плыла 
Толчками кровь, густая, словно грязь. 
Кем? Кем? Волкoм? Охотничьими псами? 
Слепым волчатам это не узнать. 
Они, толкаясь и ворча, сосали 
Большую неподатливую мать. 
Голодные волчата позабыли, 
Как властно пахнет в зарослях укроп. 
Они, прижавшись к маме, жадно пили 
Густую холодеющую кровь. 
С глотками в них входила жажда мести. 

«Война, Ваша Светлость, пустая игра. 
Сегодня – удача, а завтра – дыра...» 
  
Песнь об осаде Ла-Рошели 
  
Генерал! Наши карты – дерьмо. Я пас. 
Север вовсе не здесь, но в Полярном 
     Круге. 
И Экватор шире, чем ваш лампас. 
Потому что фронт, генерал, на Юге. 
На таком расстояньи любой приказ 
превращается рацией в буги-вуги. 
  
Генерал! Ералаш перерос в бардак. 
Бездорожье не даст подвести резервы 
и сменить белье: простыня – наждак; 
это, знаете, действует мне на нервы. 
Никогда до сих пор, полагаю, так 
не был загажен алтарь Минервы. 
  

Когда на лице твоем холод и скука, 
     Когда ты живешь в раздраженье и 
     споре, 
     Ты даже не знаешь, какая ты мука, 
     И даже не знаешь, какое ты горе. 
  
     Когда ж ты добрее, чем синь в 
     поднебесье, 
     А в сердце и свет, и любовь, и 
     участье, 
     Ты даже не знаешь, какая ты песня, 
     И даже не знаешь, какое ты 
     счастье!

На самом деле, мне нравилась только ты, 
      
Мой идеал и моё мерило.  
Во всех моих женщинах были твои черты,  
И это с ними меня мирило.  
Пока ты там, покорна своим страстям,  
Порхаешь между Орсе и Прадо,  
Я, можно сказать, собрал тебя по частям 
     – 
Звучит ужасно, но это правда.  
Одна курноса, другая с родинкой на 
     спине,  
Третья умеет всё принимать как 
     данность.  
Одна не чает души в себе, другая во мне 
     – 
Вместе больше не попадалось.  
Одна как ты, с лица отдувает прядь,  
Другая вечно ключи теряет.  
А что, я ни разу не мог в одно это всё 

Отчего так предан Пёс, 
И в любви своей бескраен? 
Но в глазах – всегда вопрос, 
Любит ли его хозяин. 
Оттого, что кто-то – сек, 
Оттого, что в прошлом – клетка! 
Оттого, что человек 
Предавал его нередко. 
Я по улицам брожу, 
Людям вглядываюсь в лица, 
Я теперь за всем слежу, 
Чтоб, как Пёс, не ошибиться.

Если бы кто-то меня спросил, 
Как я чую присутствие высших сил – 
Дрожь в хребте, мурашки по шее, 
Слабость рук, подгибание ног, – 
Я бы ответил: если страшнее, 
Чем можно придумать, то это Бог. 
  
Сюжетом не предусмотренный поворот, 
Небесный тунгусский камень в твой 
     огород, 
Лёд и пламень, война и смута, 
Тамерлан и Наполеон, 
Приказ немедленно прыгать без парашюта 
С горящего самолёта, – всё это Он. 
  
А если среди зимы запахло весной, 
Если есть парашют, а к нему ещё 
     запасной, 
В огне просматривается дорога, 
Во тьме прорезывается просвет, – 

Давай будет так: нас просто разъединят, 
Вот как при междугородних переговорах – 
И я перестану знать, что ты шепчешь над 
Её правым ухом, гладя пушистый ворох 
Волос её; слушать радостных чертенят 
Твоих беспокойных мыслей, и каждый 
     шорох 
Вокруг тебя узнавать: вот ключи звенят, 
Вот пальцы ерошат чёлку, вот ветер в 
     шторах 
Запутался; вот сигнал sms, вот снят 
Блок кнопок; скрипит паркет, но шаги 
     легки, 
Щелчок зажигалки, выдох – и всё, гудки. 
 
И я постою в кабине, пока в виске 
Не стихнет пальба невидимых эскадрилий. 
Счастливая, словно старый полковник 
     Фрилей, 
Который и умер – с трубкой в одной 

Я ненавижу в людях ложь. 
Она порой бывает разной: 
Весьма искусной или праздной 
И неожиданной, как нож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Ту, что считают безобидной, 
Ту, за которую мне стыдно, 
Хотя не я, а ты мне лжешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Я негодую и страдаю, 
Когда ее с улыбкой дарят, 
Так, что сперва не разберешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
От лжи к предательству полшага. 
Когда-то все решала шпага, 
А нынче старый стиль негож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
И не приемлю объяснений. 
Ведь человек как дождь весенний. 
А как он чист, апрельский дождь! 

Если 
      я 
        чего написал, 
если 
       чего 
             сказал – 
тому виной 
                глаза-небеса, 
любимой 
             моей 
                    глаза. 
Круглые 
            да карие, 
горячие 
           до гари. 
Телефон 
             взбесился шалый, 
в ухо 
       грохнул обухом: 
карие 

Времена не выбирают, 
В них живут и умирают. 
Большей пошлости на свете 
Нет, чем клянчить и пенять. 
Будто можно те на эти, 
Как на рынке, поменять. 
  
Что ни век, то век железный. 
Но дымится сад чудесный, 
Блещет тучка; я в пять лет 
Должен был от скарлатины 
Умереть, живи в невинный 
Век, в котором горя нет. 
  
Ты себя в счастливцы прочишь, 
А при Грозном жить не хочешь? 
Не мечтаешь о чуме 
Флорентийской и проказе? 
Хочешь ехать в первом классе, 
А не в трюме, в полутьме? 

Ты большая в любви. 
                 Ты смелая. 
Я - робею на каждом шагу. 
Я плохого тебе не сделаю, 
а хорошее вряд ли смогу. 
Все мне кажется, 
              будто бы по лесу 
без тропинки ведешь меня ты. 
Мы в дремучих цветах до пояса. 
Не пойму я - 
            что за цветы. 
Не годятся все прежние навыки. 
Я не знаю, 
        что делать и как. 
Ты устала. 
         Ты просишься на руки. 
Ты уже у меня на руках. 
«Видишь, 
       небо какое синее? 
Слышишь, 

И. Н. Медведевой 
  
I 
  
Октябрь. Море поутру 
лежит щекой на волнорезе. 
Стручки акаций на ветру, 
как дождь на кровельном железе, 
чечетку выбивают. Луч 
светила, вставшего из моря, 
скорей пронзителен, чем жгуч; 
его пронзительности вторя, 
на весла севшие гребцы 
глядят на снежные зубцы. 
  
II 
  
Покуда храбрая рука 
Зюйд–Веста, о незримых пальцах, 
расчесывает облака, 

Что дозволено Юпитеру, 
          не дозволено быку. 
  
Каждый перед Богом наг. 
Жалок, наг и убог. 
В каждой музыке – Бах, 
В каждом из нас – Бог. 
  
Ибо вечность – Богам. 
Бренность – удел быков... 
Богово станет нам 
сумерками Богов. 
  
И надо небом рискнуть, 
может быть, невпопад. 
Ещё нас не раз распнут 
и скажут потом: распад. 
  
И мы завоем от ран, 
потом взалкаем даров ... 

Нас мотает от края до края, 
По краям расположены двери, 
На последней написано: «Знаю», 
А на первой написано: «Верю». 
  
И, одной головой обладая, 
Никогда не войдёшь в обе двери: 
Если веришь – то веришь, не зная, 
Если знаешь – то знаешь, не веря. 
  
И своё формируя сознанье, 
С каждым днём, от момента рожденья, 
Мы бредём по дороге познанья, 
А с познаньем приходит сомненье. 
  
И загадка останется вечной, 
Не помогут учёные лбы: 
Если знаем – безумно слабы, 
Если верим – сильны бесконечно!

А ведь это твоя последняя жизнь, хоть 
     сама-то себе не ври. 
Родилась пошвырять пожитки, друзей 
     обнять перед рейсом. 
Купить себе анестетиков в дьюти-фри. 
Покивать смешливым индусам или 
     корейцам. 
 
А ведь это твоё последнее тело, 
     одноместный крепкий скелет. 
Зал ожидания перед вылетом к горним 
     кущам. 
Погоди, детка, ещё два-три десятка лет 
     – 
Сядешь да посмеёшься со Всемогущим. 
 
Если жалеть о чем-то, то лишь о том, 
Что так тяжело доходишь до вечных 
     истин. 
Моя новая чёлка фильтрует мир решетом, 

В. Высоцкому 
  
Мамаша, успокойтесь, он не хулиган, 
Он не пристанет к вам на полустанке, 
В войну Малахов помните курган? 
С гранатами такие шли под танки. 
  
Такие строили дороги и мосты, 
Каналы рыли, шахты и траншеи. 
Всегда в грязи, но души их чисты, 
Навеки жилы напряглись на шее. 
  
Что за манера – сразу за наган, 
Что за привычка – сразу на колени. 
Ушел из жизни Маяковский – хулиган, 
Ушел из жизни хулиган Есенин. 
  
Чтоб мы не унижались за гроши, 
Чтоб мы не жили, мать, по-идиотски, 
Ушел из жизни хулиган Шукшин, 

Хочется лёгкого, светлого, нежного, 
раннего, хрупкого и пустопорожнего, 
и безрассудного, и безмятежного, 
напрочь забытого и невозможного. 
  
Хочется рухнуть в траву непомятую, 
в небо уставить глаза завидущие 
и окунуться в цветочные запахи, 
и без конца обожать всё живущее. 
  
Хочется видеть изгиб и течение 
синей реки средь курчавых кустарников, 
впитывать кожею солнца свечение, 
в воду, как в детстве, сигать без 
     купальников. 
  
Хочется милой наивной мелодии, 
воздух глотать, словно ягоды спелые, 
чтоб сумасбродно душа колобродила 
и чтобы сердце неслось, ошалелое. 

Любовь к Добру разбередила сердце им. 
А Герцен спал, не ведая про зло... 
Но декабристы разбудили Герцена. 
Он недоспал. Отсюда всё пошло. 
  
И, ошалев от их поступка дерзкого, 
Он поднял страшный на весь мир трезвон. 
Чем разбудил случайно Чернышевского, 
Не зная сам, что этим сделал он. 
  
А тот со сна, имея нервы слабые, 
Стал к топору Россию призывать, – 
Чем потревожил крепкий сон Желябова, 
А тот Перовской не дал всласть поспать. 
  
И захотелось тут же с кем-то драться 
     им, 
Идти в народ и не страшиться дыб. 
Так началась в России конспирация: 
Большое дело – долгий недосып. 

Если утром где-то заболело, 
Радуйся тому, что ты живой. 
Значит вялое, потасканное тело 
Как-то реагирует порой. 
  
Вот ты пробудился спозаранок, 
Организм твой ноет и свербит. 
Не скорби о том, что ты подранок, 
А проверь-ка лучше аппетит. 
  
Если и со стулом всё порядке, 
Смело челюсть с полки доставай, 
Приступай к заутренней зарядке, 
На ходу протезов не теряй. 
  
И, сложив себя из всех кусочков, 
Наводи фасон и марафет, 
Нацепи и галстук, и носочки, 
Распуши свой тощий перманент. 
  

Из тени в свет перелетая, 
Она сама и тень и свет, 
Где родилась она такая, 
Почти лишённая примет? 
Она летает, приседая, 
Она, должно быть, из Китая, 
Здесь на неё похожих нет, 
Она из тех забытых лет, 
Где капля малая лазори 
Как море синее во взоре. 
  
Она клянётся: навсегда! – 
Не держит слова никогда, 
Она едва до двух считает, 
Не понимает ничего, 
Из целой азбуки читает 
Две гласных буквы – А и О. 
  
А имя бабочки – рисунок, 
Нельзя произнести его, 

Любовью дорожить умейте, 
С годами дорожить вдвойне. 
Любовь не вздохи на скамейке 
И не прогулки при луне. 
Всё будет: слякоть и пороша. 
Ведь вместе надо жизнь прожить. 
Любовь с хорошей песней схожа, 
А песню нелегко сложить.

Я спокоен, я иду своей дорогой. 
Не пою, что завтра будет веселей. 
Я – суровый, 
           я – суровый, 
                     я суровый. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – сирень. 
  
Застываю рядом с мраморной колонной, 
Удивляюсь, почему не убежал. 
Я – холодный, 
          я – холодный, 
                    я – холодный. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – пожар. 
  
Я считаю перебранку бесполезной. 
Всё в порядке, пусть любовь повременит. 
Я – железный. 
          Я – железный. 

То не Муза воды набирает в рот. 
То, должно, крепкий сон молодца берет. 
И махнувшая вслед голубым платком 
наезжает на грудь паровым катком. 
  
И не встать ни раком, ни так словам, 
как назад в осиновый строй дровам. 
И глазами по наволочке лицо 
растекается, как по сковороде яйцо. 
  
Горячей ли тебе под сукном шести 
одеял в том садке, где – Господь прости 
     – 
точно рыба – воздух, сырой губой 
я хватал то, что было тогда тобой? 
  
Я бы заячьи уши пришил к лицу, 
наглотался б в лесах за тебя свинцу, 
но и в черном пруду из дурных коряг 
я бы всплыл пред тобой, как не смог 

Мы молоды. У нас чулки со штопками. 
Нам трудно. Это молодость виной. 
Но плещет за дешевенькими шторками 
бесплатный воздух, пахнущий весной. 
  
У нас уже – не куклы и не мячики, 
а, как когда–то грезилось давно, 
нас в темных парках угощают мальчики 
качелями, и квасом, и кино. 
  
Прощаются нам ситцевые платьица 
и стоптанные наши каблучки. 
Мы молоды. Никто из нас не плачется. 
Хохочем, белозубы и бойки! 
  
Как пахнут ночи! Мокрым камнем, 
     пристанью, 
пыльцой цветочной, мятою, песком... 
Мы молоды. Мы смотрим строго, 
     пристально. 

Ты хочешь, чтобы я был, как ель, 
     зелёный, 
Всегда зелёный – и зимой, и осенью. 
Ты хочешь, чтобы я был гибкий как ива, 
Чтобы я мог, не разгибаясь, гнуться. 
Но я другое дерево. 
 
Если рубанком содрать со ствола кожу, 
Распилить его, высушить, а потом 
     покрасить, 
То может подняться мачта океанского 
     корабля, 
Могут родиться красная скрипка, копьё, 
     рыжая или белая палуба. 
А я не хочу чтобы с меня сдирали кожу. 
Я не хочу чтобы меня красили, сушили, 
     белили. 
Нет, я этого не хочу. 
Не потому что я лучше других деревьев. 
Нет, я этого не говорю. 

Я не владею испанским, немецким, 
     французским. 
Мой кругозор остается достаточно узким 
     - 
Только любовь, только воздух и суша, и 
     море, 
Только цветы и деревья в моем 
     кругозоре. 
  
Я не владею английским, турецким и 
     шведским. 
Мой кругозор остается достаточно 
     детским - 
Только летучие радости, жгучее горе, 
Только надежды и страхи в моем 
     кругозоре. 
  
Греческим я не владею, латынью, 
     санскритом. 
Мой кругозор допотопен, как прялка с 

Я и ты, нас только двое? 
О, какой самообман. 
С нами стены, бра, обои, 
Ночь, шампанское, диван. 
  
С нами тишина в квартире 
И за окнами капель, 
С нами всё, что в этом мире 
Опустилось на постель. 
Мы – лишь точки мирозданья, 
Чья-то тонкая резьба, 
Наш расцвет и угасанье 
Называется – судьба. 
  
Мы в лицо друг другу дышим, 
Бьют часы в полночный час, 
А над нами кто-то свыше 
Всё давно решил за нас.

Ночью, доктор, я узнал, 
за что полжизни бы отдал, – 
и чтоб забыть, о чём узнал, 
к утру полжизни бы отдал. 
  
Вот почему средь бела дня 
жизнь оставила меня: 
хоть любила-плакала, 
простить обиду не смогла.

Для резиновой калоши 
Настоящая беда, 
Если день – сухой, хороший, 
Если высохла вода. 
Ей всего на свете хуже 
В чистой комнате стоять: 
То ли дело шлепать в луже, 
Через улицу шагать!  
  
          1930

Все начинается с любви... 
Твердят: 
«Вначале 
    было 
        слово...» 
А я провозглашаю снова: 
Все начинается 
с любви!.. 
  
Все начинается с любви: 
и озаренье, 
    и работа, 
глаза цветов, 
глаза ребенка - 
все начинается с любви. 
  
Все начинается с любви, 
С любви! 
Я это точно знаю. 
Все, 

Как мой садик свеж и зелен! 
Распустилась в нем сирень; 
От черемухи душистой 
И от лип кудрявых - тень... 
  
Правда, нет в нем бледных лилий, 
Горделивых георгин, 
И лишь пестрые головки 
Возвышает мак один. 
  
Да подсолнечник у входа, 
Словно верный часовой, 
Сторожит себе дорожку, 
Всю поросшую травой... 
  
Но люблю я садик скромный: 
Он душе моей милей 
Городских садов унылых 
С сетью правильных аллей. 
  

В ленинградской гостинице, 
в той, где сегодня пишу я, 
Между шкафом стенным 
и гостиничным тусклым трюмо 
Я случайно заметил 
лежавшую там небольшую 
Пачку смятых листов -  
позабытое кем-то письмо. 
Без конверта и адреса. 
Видно, письмо это было 
Из числа неотправленных, 
тех, что кончать ни к чему. 
Я читать его стал. 
Било десять. Одиннадцать било. 
Я не просто прочел -  
я, как путник, прошел то письмо. 
Начиналось, как водится, 
с года, числа, обращенья; 
Видно, тот, кто писал, 
машинально начало тянул, 

В полном разгаре страда деревенская... 
Доля ты!– русская долюшка женская! 
   Вряд ли труднее сыскать. 
  
Не мудрено, что ты вянешь до времени, 
Всевыносящего русского племени 
   Многострадальная мать! 
  
Зной нестерпимый: равнина безлесная, 
Нивы, покосы да ширь поднебесная – 
   Солнце нещадно палит. 
  
Бедная баба из сил выбивается, 
Столб насекомых над ней колыхается, 
   Жалит, щекочет, жужжит! 
  
Приподнимая косулю тяжелую, 
Баба порезала ноженьку голую – 
   Некогда кровь унимать! 
  

В парке, под бобыльником простым 
умирает старый молодым: 
гордо, молча, с каменным лицом, – 
словом, умирает молодцом. 
  
Рядом, под клеменцией простой, 
умирает старым молодой: 
стонет, плачет, дергает лицом, – 
тоже умирает молодцом.

Памяти наших отцов и старших 
               братьев, памяти вечно 
     молодых 
               солдат и офицеров 
     Советской 
               Армии, павших на фронтах 
               Великой Отечественной 
     войны. 
  
       1 
  
Вечная 
     слава 
          героям! 
Вечная слава! 
Вечная слава! 
Вечная 
     слава 
          героям! 
Слава героям! 

У меня зазвонил телефон. 
– Кто говорит? 
– Слон. 
– Откуда? 
– От верблюда. 
– Что вам надо? 
– Шоколада. 
– Для кого? 
– Для сына моего. 
– А много ли прислать? 
– Да пудов этак пять 
Или шесть: 
Больше ему не съесть, 
Он у меня еще маленький! 
  
А потом позвонил 
Крокодил 
И со слезами просил: 
– Мой милый, хороший, 
Пришли мне калоши, 

Я слышу не то, что ты мне говоришь, а 
     голос. 
Я вижу не то, во что ты одета, а ровный 
     снег. 
И это не комната, где мы сидим, но 
     полюс; 
плюс наши следы ведут от него, а не к. 
  
Когда-то я знал на память все краски 
     спектра. 
Теперь различаю лишь белый, врача 
     смутив. 
Но даже ежели песенка вправду спета, 
от нее остается еще мотив. 
  
Я рад бы лечь рядом с тобою, но это – 
     роскошь. 
Если я лягу, то – с дерном заподлицо. 
И всхлипнет старушка в избушке на 
     курьих ножках 

Проект был сложным. Он не удавался.  
И архитектор с напряженным лбом  
Считал, курил, вздыхал и чертыхался,  
Склонясь над непокорным чертежом.  
  
Но в дверь вдруг постучали. И соседка,  
Студентка, что за стенкою жила,  
Алея ярче, чем ее жакетка,  
Сказала быстро: «Здрасьте». И вошла.  
  
Вздохнула, села в кресло, помолчала,  
Потом сказала, щурясь от огня:  
- Вы старше, вы поопытней меня...  
Я за советом... Я к вам прямо с бала... 
      
  
У нас был вечер песни и весны,  
И два студента в этой пестрой вьюге,  
Не ведая, конечно, друг о друге,  
Сказали мне о том, что влюблены.  

Мой товарищ, в смертельной агонии 
Не зови понапрасну друзей. 
Дай-ка лучше согрею ладони я 
Над дымящейся кровью твоей. 
Ты не плачь, не стони, ты не маленький, 
Ты не ранен, ты просто убит. 
Дай на память сниму с тебя валенки. 
Нам ещё наступать предстоит. 
  
          Декабрь 1944

Я захотел устроить бал, 
И я гостей к себе... 
  
Купил муку, купил творог, 
Испек рассыпчатый... 
  
Пирог, ножи и вилки тут – 
Но что–то гости... 
  
Я ждал, пока хватило сил, 
Потом кусочек... 
  
Потом подвинул стул и сел 
И весь пирог в минуту... 
  
Когда же гости подошли, 
То даже крошек...

Современная женщина суетою   
замотана,  
Но, как прежде, божественна!  
Пусть немного усталая, но, как прежде,  
      
прекрасная,   
До конца непонятная, никому не 
     подвластная.   
Современная женщина! То грустна   
и задумчива,   
То светла и торжественна.   
Доказать ее слабости, побороть ее   
дерзости   
Зря мужчины стараются, понапрасну   
надеются.   
Не бахвалится силою, но на ней тем   
не менее   
И заботы служебные, и заботы   
семейные.   
ВсT на свете познавшая, все невзгоды   

С чего начинается Родина? 
С картинки в твоём букваре, 
С хороших и верных товарищей, 
Живущих в соседнем дворе… 
  
А, может, она начинается 
С той песни, что пела нам мать, 
С того, что в любых испытаниях 
У нас никому не отнять. 
  
С чего начинается Родина... 
С заветной скамьи у ворот, 
С той самой берёзки, что во поле, 
Под ветром склоняясь, растёт. 
  
А, может, она начинается 
С весенней запевки скворца, 
И с этой дороги просёлочной, 
Которой не видно конца. 
  

Вот я вновь посетил 
эту местность любви, полуостров 
     заводов, 
парадиз мастерских, 
рай речных пароходов, 
и опять прошептал: 
«Вот я снова в младенческих ларах». 
Вот я вновь пробежал 
Малой Охтой вдоль тысячи арок. 
  
И кирпичных оград 
просветлела внезапно угрюмость. 
Добрый вечер и день, 
моя бедная юность! 
Не душа и не плоть – 
чья-то тень над родным патефоном, 
словно платье твоё 
вдруг подброшено вверх саксофоном. 
  
В ярко-красном кашне 

Старенькие ходики. 
Молодые ноченьки… 
Полстраны – угодники. 
Полстраны – доносчики. 
  
На полях проталинки, 
дышит воля вольная… 
Полстраны – этапники. 
Полстраны – конвойные. 
  
Лаковые туфельки. 
Бабушкины пряники… 
Полстраны – преступники. 
Полстраны – охранники. 
  
Лейтенант в окно глядит. 
Пьёт – не остановится… 
Полстраны уже сидит. 
Полстраны готовится.

В чем отказала я тебе, 
скажи? 
Ты целовать просил — 
я целовала. 
Ты лгать просил,— 
как помнишь, и во лжи 
ни разу я тебе не отказала. 
Всегда была такая, как хотел: 
хотел — смеялась, 
а хотел — молчала... 
Но гибкости душевной есть предел, 
и есть конец 
у каждого начала. 
Меня одну во всех грехах виня, 
все обсудив 
и все обдумав трезво, 
желаешь ты, чтоб не было меня... 
Не беспокойся — 
я уже исчезла.

Ей было двенадцать, тринадцать - ему.  
Им бы дружить всегда.  
Но люди понять не могли: почему  
Такая у них вражда?!  
  
Он звал ее Бомбою и весной  
Обстреливал снегом талым.  
Она в ответ его Сатаной,  
Скелетом и Зубоскалом.  
  
Когда он стекло мячом разбивал,  
Она его уличала.  
А он ей на косы жуков сажал,  
Совал ей лягушек и хохотал,  
Когда она верещала.  
  
Ей было пятнадцать, шестнадцать - ему,  
Но он не менялся никак.  
И все уже знали давно, почему  
Он ей не сосед, а враг.  

Любовь неразделённая страшна, 
но тем, кому весь мир лишь биржа, 
     драка, 
любовь неразделённая смешна, 
как профиль Сирано де Бержерака. 
Один мой деловитый соплеменник 
сказал жене в театре «Современник»: 
«Ну что ты в Сирано своём нашла? 
Вот дурень! Я, к примеру, никогда бы 
так не страдал из-за какой-то бабы... 
Другую бы нашёл – и все дела». 
В затравленных глазах его жены 
забито проглянуло что-то вдовье. 
Из мужа перло – аж трещали швы! – 
смертельное духовное здоровье. 
О, сколько их, таких здоровяков, 
страдающих отсутствием страданий. 
Для них есть бабы: нет прекрасной дамы. 
А разве сам я в чём-то не таков? 
Зевая, мы играем, как в картишки, 

Им пятый день давали есть 
Соленую треску. 
Тюремный повар вырезал 
Им лучшие куски -  
На ужин, завтрак и обед 
По жирному куску 
Отборной, розовой, насквозь 
Просоленной трески. 
Начальник клялся, что стократ 
Сытнее всех его солдат 
Два красных арестанта 
В его тюрьме едят. 
А если им нужна вода, 
То это блажь и ерунда: 
Пускай в окно на дождик, 
Разиня рот, глядят. 
Они валялись на полу, 
Холодном и пустом. 
Две одиночки дали им, 
Двоим на всю тюрьму, 

Среди всего, что в нас переплелось, 
Порой самодовольство нами правит. 
«Казаться или быть?» – вот в чём 
     вопрос, 
Который время человеку ставит. 
Считаться кем-то или кем-то быть? 
Быть смелым или делать вид, что смелый? 
Ты жертвовал, творил, умел любить 
Или об этом лишь вещал умело, 
Робея самому себе признаться, 
К чему стремишься: быть или казаться?.. 
Что стоит жизнь в довольстве иль покое, 
Когда её пытаются лепить, 
Фальшивя переделанной строкою... 
Легко казаться. Очень трудно быть...

Я – полынь-трава, 
Горечь на губах, 
Горечь на словах, 
Я – полынь-трава. 
  
И над степью стон 
Ветром оглушён. 
Тонок стебелек – 
Переломлен он. 
  
Болью рождена, 
Горькая слеза 
В землю упадёт… 
Я полынь-трава. 
  
          1982

Никогда не думал, что такая 
          Может быть тоска на белом 
     свете. 
          К. Симонов 
      
Солнце бьёт из всех расщелин, 
Прерывая грустный рассказ 
О том, что в середине недели 
Вдруг приходит тоска. 
  
Распускаешь невольно нюни, 
Настроение нечем крыть, 
Очень понятны строчки Бунина, 
Что в этом случае нужно пить. 
  
Но насчёт водки, поймите, 
Я совершеннейший нелюбитель. 
  
Ещё, как на горе, весенние месяцы, 
В крови обязательное брожение. 

Мне вспомнились детства далекие годы 
И тот городок, где я рос, 
Приходского храма угрюмые своды, 
Вокруг него зелень берез. 
  
Бывало, едва лишь вечерней прохладой 
Повеет с соседних полей, 
У этих берез, за церковной оградой, 
Сойдется нас много детей. 
  
И сам я не знаю, за что облюбили 
Мы это местечко, но нам 
Так милы дорожки заглохшие были, 
Сирень, окружавшая храм. 
  
Там долго веселый наш крик раздавался, 
И не было играм конца; 
Там матери нежный упрек забывался 
И выговор строгий отца. 
  

1 
  
Погружены в томительный мороз, 
Вокруг меня снега оцепенели! 
Оцепенели маленькие ели, 
И было небо тёмное, без звезд. 
Какая глушь! Я был один живой 
Один живой в бескрайнем мёртвом поле! 
Вдруг тихий свет — пригрезившийся, что 
     ли? — 
Мелькнул в пустыне, как сторожевой… 
  
Я был совсем как снежный человек, 
Входя в избу, — последняя надежда! — 
И услыхал, отряхивая снег: 
— Вот печь для вас… И тёплая одежда… — 
Потом хозяйка слушала меня, 
Но в тусклом взгляде жизни было мало, 
И, неподвижно сидя у огня, 
Она совсем, казалось, задремала… 

О Волга! после многих лет 
Я вновь принес тебе привет. 
Уж я не тот, но ты светла 
И величава, как была. 
Кругом всё та же даль и ширь, 
Всё тот же виден монастырь 
На острову, среди песков, 
И даже трепет прежних дней 
Я ощутил в душе моей, 
Заслыша звон колоколов. 
Всё то же, то же... только нет 
Убитых сил, прожитых лет... 
  
Уж скоро полдень. Жар такой, 
Что на песке горят следы, 
Рыбалки дремлют над водой, 
Усевшись в плотные ряды; 
Куют кузнечики, с лугов 
Несется крик перепелов. 
Не нарушая тишины 

Над небом голубым 
Есть город золотой 
С прозрачными воротами 
И с яркою стеной 
  
А в городе том сад 
Всё травы да цветы 
Гуляют там животные 
Невиданной красы 
  
Одно как рыжий огнегривый лев 
Другое вол преисполненный очей 
Третье золотой орёл небесный 
Чей так светел взор незабываемый 
  
А в небе голубом 
Горит одна звезда 
  
Она твоя о Ангел мой 
Она всегда твоя 

Завижу ли облако в небе высоком, 
Примечу ли дерево в поле широком — 
Одно уплывает, одно засыхает... 
А ветер гудит и тоску нагоняет. 
  
Что вечного нету — что чистого нету. 
Пошёл я шататься по белому свету. 
Но русскому сердцу везде одиноко... 
И поле широко, и небо высоко. 
  
          1970

Оленёнок гордо ощутил 
          Между двух ушей два бугорка, 
          А лисёнок притащил в нору 
          Мышь, которую он сам поймал. 
          Галина Демыкина 
  
Музыка, складывай ноты, захлопывай 
     папку, 
Прячь свою скрипку, в прихожей 
     разыскивай шляпку. 
Ветер по лужам бежит и апрельскую 
     крутит 
Пыль по асфальту подсохшему. Счастья не 
     будет. 
  
Счастья не будет. Винить никого не 
     пристало: 
Влажная глина застыла и формою стала, 
Стебель твердеет, стволом становясь 
     лучевидным – 

1. Когда уезжал... 
  
Позабылись дожди, 
                  отдыхают ветра... 
Пора... 
  
И вокзал обернётся, – 
                      руки в бока, – 
пока! 
  
На перроне озябшем 
                   нет ни души... 
Пиши... 
  
Мы с тобою одни на планете пустой. 
Постой... 
Я тебя дожидался, 
                  звал, 
                        повторял, 
терял! 

Сюзанне Зонтаг 
  
I 
  
Мокрая ко’новязь пристани. 
     Понурая ездовая 
машет в сумерках гривой, сопротивляясь 
     сну. 
Скрипичные грифы го’ндол 
     покачиваются, издавая 
вразнобой тишину. 
Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов 
     бумага, 
и рука, дотянуться до горлышка коротка, 
прижимает к лицу кружева смятого в 
     пальцах Яго 
каменного платка. 
  
II 
  

Да, легко живет, наверно, тот, 
     Кто всерьез не любит никого. 
     Тот, кто никому не отдает 
     Ни души, ни сердца своего. 
  
     У него - ни дружбы, ни любви, 
     Ибо втайне безразличны все. 
     Мчит он, как по гладкому шоссе, 
     С равнодушным холодком в крови. 
  
     И, ничьей бедой не зажжено, 
     Сердце ровно и спокойно бьется, 
     А вот мне так в мире не живется, 
     Мне, видать, такого не дано. 
  
     Вот расстанусь с другом и тоскую, 
     Сам пишу и жду, чтоб вспомнил он. 
     Встречу подлость - бурно 
     протестую, 
     Ну, буквально лезу на рожон! 

Есть ремесло - не засыпать ночами 
И в конуре, прокуренной дотла, 
Метаться зверем, пожимать плечами 
И горбиться скалою у стола. 
Потом сорваться. В ночь. В мороз. 
Чтоб ветер 
Стянул лицо. Чтоб, прошибая лбом 
Упорство улиц, здесь, сейчас же 
     встретить 
Единственную, нужную любовь. 
А днем смеяться. И, не беспокоясь, 
Все отшвырнув, как тягостный мешок, 
Легко вскочить на отходящий поезд 
И радоваться шумно и смешно. 
Прильнуть ногами к звездному оконцу, 
И быть несчастным от дурацких снов, 
И быть счастливым просто так - от 
     солнца 
На снежных елях. 
Это - ремесло. 

Расстреливали Ваньку-взводного 
за то, что рубежа он водного 
не удержал, не устерёг. 
Не выдержал. Не смог. Убёг. 
  
Бомбардировщики бомбили 
и всех до одного убили. 
Убили всех до одного, 
его не тронув одного. 
  
Он доказать не смог суду, 
что взвода общую беду 
он избежал совсем случайно. 
Унёс в могилу эту тайну. 
  
Удар в сосок, удар в висок, 
и вот зарыт Иван в песок, 
и даже холмик не насыпан 
над ямой, где Иван засыпан. 
  

И имя твое, словно старая песня. 
Приходит ко мне. Кто его запретит? 
Кто его перескажет? Мне скучно и тесно 
В этом мире уютном, где тщетно горит 
В керосиновых лампах огонь Прометея - 
Опаленными перьями фитилей... 
Подойди же ко мне. Наклонись. Пожалей! 
У меня ли на сердце пустая затея, 
У меня ли на сердце полынь да песок, 
Да охрипшие ветры! 
Послушай, подруга, 
Полюби хоть на вьюгу, на этот часок, 
Я к тебе приближаюсь. Ты, может быть, с 
     юга. 
Выпускай же на волю своих лебедей, - 
Красно солнышко падает в синее море 
И - 
за пазухой прячется ножик-злодей, 
И - 
голодной собакой шатается горе... 

В авто, 
     последний франк разменяв. 
— В котором часу на Марсель?— 
Париж 
   бежит, 
        провожая меня, 
во всей 
      невозможной красе. 
Подступай 
       к глазам, 
              разлуки жижа, 
сердце 
    мне 
       сантиментальностью расквась! 
Я хотел бы 
         жить 
           и умереть в Париже, 
если б не было 
             такой земли — 
                         Москва.

Не привыкайте никогда к любви!  
Не соглашайтесь, как бы ни устали,  
Чтоб замолчали ваши соловьи  
И чтоб цветы прекрасные увяли.  
  
И, главное, не верьте никогда,  
Что будто всё проходит и уходит.  
Да, звёзды меркнут, но одна звезда  
По имени Любовь всегда-всегда  
Обязана гореть на небосводе!  
  
Не привыкайте никогда к любви,  
Разменивая счастье на привычки,  
Словно костёр на крохотные спички,  
Не мелочись, а яростно живи!  
  
Не привыкайте никогда к губам,  
Что будто бы вам издавна знакомы,  
Как не привыкнешь к солнцу и ветрам  
Иль ливню средь грохочущего грома!  

Когда на смерть идут — поют, 
а перед этим 
        можно плакать. 
Ведь самый страшный час в бою — 
час ожидания атаки. 
Снег минами изрыт вокруг 
и почернел от пыли минной. 
Разрыв — 
       и умирает друг. 
И значит — смерть проходит мимо. 
Сейчас настанет мой черед, 
За мной одним 
         идет охота. 
Будь проклят 
          сорок первый год — 
ты, вмерзшая в снега пехота. 
Мне кажется, что я магнит, 
что я притягиваю мины. 
Разрыв — 
        и лейтенант хрипит. 

Я буду долго 
Гнать велосипед. 
В глухих лугах его остановлю. 
Нарву цветов. 
И подарю букет 
Той девушке, которую люблю. 
Я ей скажу: 
– С другим наедине 
О наших встречах позабыла ты, 
И потому на память обо мне 
Возьми вот эти 
Скромные цветы!.. 
Она возьмёт. 
Но снова в поздний час, 
Когда туман сгущается и грусть, 
Она пройдет, 
Не поднимая глаз, 
Не улыбнувшись даже... 
Ну и пусть. 
Я буду долго 

Морозно, и наглухо заперты двери. 
В колонках тихонько играет Стэн Гетц. 
В начале восьмого, по пятницам, к Вере, 
Безмолвный и полный, приходит пиздец. 
 
Друзья оседают по барам и скверам 
И греются крепким, поскольку зима. 
И только пиздец остается ей верным. 
И в целом, она это ценит весьма. 
 
Особо рассчитывать не на что, лежа 
В кровати с чугунной башкою, и здесь 
Похоже, всё честно: у Оли Сережа, 
У Кати Виталик, у Веры пиздец. 
 
У Веры характер и профиль повстанца. 
И пламенный взор, и большой аппетит. 
Он ждёт, что она ему скажет «Останься», 
Обнимет и даже чайку вскипятит. 
 

Июль - макушка лета, - 
Напомнила газета, 
Но прежде всех газет - 
Дневного убыль сета; 
Но прежде малой этой, 
Скрытнейшей из примет, - 
Ку-ку, ку-ку, - макушка, - 
Отстукала кукушка 
Прощальный свой привет. 
А с липового цвета 
Считай, что песня спета, 
Считай, пол-лета нет, - 
Июль - макушка лета. 
  
          1941

Улыбаюсь, а сердце плачет 
в одинокие вечера. 
Я люблю тебя. 
Это значит – 
я желаю тебе добра. 
Это значит, моя отрада, 
слов не надо и встреч не надо, 
и не надо моей печали, 
и не надо моей тревоги, 
и не надо, чтобы в дороге 
мы рассветы с тобой встречали. 
Вот и старость вдали маячит, 
и о многом забыть пора... 
Я люблю тебя. 
Это значит – 
я желаю тебе добра. 
Значит, как мне тебя покинуть, 
как мне память из сердца вынуть, 
как не греть твоих рук озябших, 
непосильную ношу взявших? 

Ночи бледное светило 
Кротким светом озарило 
Комнатку мою. 
  
Снова слышу за стеною 
Над малюткою больною 
Баюшки-баю. 
  
Голосок так чист и звонок, 
Что под звук его ребенок 
Затихает вдруг. 
  
Спой еще! Тебе внимая, 
И душа моя больная 
Отдохнет от мук. 
  
Помню я иное время, 
Легче было жизни бремя, 
Веселей жилось! 
  

Я не был в жизни счастлив ни минуты. 
Всё было у меня не по-людски. 
Любой мой шаг опутывали путы 
Самосознанья, страха и тоски. 
За всё платить – моя прерогатива. 
Мой прототип – персидская княжна. 
А ежели судьба мне чем платила, 
То лучше бы она была должна. 
Мне ничего не накопили строчки, 
В какой валюте их ни оцени… 
Но клейкие зелёные листочки?! 
Ах да, листочки. Разве что они. 
На плутовстве меня ловили плуты, 
Жестокостью корили палачи. 
Я не был в жизни счастлив ни минуты! 
– А я? Со мной? – А ты вообще молчи! 
Гремя огнём, сверкая блеском стали, 
Меня давили – Господи, увидь! – 
И до сих пор давить не перестали, 
Хотя там больше нечего давить. 

В горах, на скале, о беспутствах 
     мечтая, 
     Сидела Измена худая и злая. 
     А рядом под вишней сидела Любовь, 
     Рассветное золото в косы вплетая. 
  
     С утра, собирая плоды и коренья, 
     Они отдыхали у горных озер. 
     И вечно вели нескончаемый спор – 
     С улыбкой одна, а другая с 
     презреньем. 
  
     Одна говорила: - На свете нужны 
     Верность, порядочность и чистота. 
     Мы светлыми, добрыми быть должны: 
     В этом и - красота! 
  
     Другая кричала: - Пустые мечты! 
     Да кто тебе скажет за это спасибо? 
     Тут, право, от смеха порвут животы 

Дали Мурочке тетрадь, 
Стала Мура рисовать. 
  
«Это – козочка рогатая». 
«Это – ёлочка мохнатая». 
«Это – дядя с бородой». 
«Это – дом с трубой». 
  
«Ну, а это что такое, 
Непонятное, чудное, 
С десятью рогами, 
С десятью ногами?» 
  
«Это Бяка-Закаляка 
                           Кусачая, 
Я сама из головы её выдумала». 
  
«Что ж ты бросила тетрадь, 
Перестала рисовать?» 
  

Мне с отчимом невесело жилось, 
Все ж он меня растил – 
И оттого 
Порой жалею, что не довелось 
Хоть чем–нибудь порадовать его. 
  
Когда он слег и тихо умирал, – 
Рассказывает мать, – 
День ото дня 
Все чаще вспоминал меня и ждал: 
«Вот Шурку бы... Уж он бы спас меня!» 
  
Бездомной бабушке в селе родном 
Я говорил: мол, так ее люблю, 
Что подрасту и сам срублю ей дом, 
Дров наготовлю, 
Хлеба воз куплю. 
  
Мечтал о многом, 
Много обещал... 

Если холодно, мрак, зимний вечер, и ни 
     чай не спасёт, ни шабли, 
если Невский в снегу и Кузнечный – 
     значит, здравствуй, моя Натали. 
Подобрав подходящее слово для 
     приветствия (солнце – ? малыш – 
     ?), 
я письмо напишу тебе снова; ты в ответ, 
     как всегда, промолчишь. 
Что молчание? Как ни гордись им, на 
     тебя – и обидеться грех. 
Но из всех, кто не пишет мне писем, ты 
     не пишешь всегда лучше всех. 
Жизнь идёт в направлении «мимо», и, 
     попасть не стараясь в мишень, 
измеряю количеством дыма то, насколько 
     паршиво в душе. 
И – на юность не рано ль молиться? – 
     но, хотя ещё молод (скажи!), 
в шуме радиоволн из столицы я всё чаще 

А ты? 
Входя в дома любые – 
И в серые, 
И в голубые, 
Всходя на лестницы крутые, 
В квартиры, светом залитые, 
Прислушиваясь к звону клавиш 
И на вопрос даря ответ, 
Скажи: 
Какой ты след оставишь? 
След, 
Чтобы вытерли паркет 
И посмотрели косо вслед, 
Или 
Незримый прочный след 
В чужой душе на много лет?

Е. Евтушенко 
  
Такая жизненная полоса, 
а может быть, 
предначертанье свыше: 
других 
я различаю голоса, 
а собственного голоса 
не слышу. 
И все же он, как близкая 
родня, 
единственный, 
кто согревает в стужу. 
До смерти будет он 
внутри меня. 
Да и потом 
не вырвется наружу. 
  
          [1994]

В окно выходит человек – без шляпы, 
     босиком, – 
и в дальний путь, и в дальний путь 
срывается ничком 
и там, где с каплющих бельёв струится 
     затхлый сок, 
встречает чёрных воробьёв 
летящих поперёк. 
 
Они его издалека 
зовут попить пивка, 
а он в ответ – «пока-пока», 
в том смысле – «нет пока», 
в том смысле, что смотреть туда 
     ↑↑↑: 
сюда идёт вода 
из неба чёрная вода спускается сюда: 
          на серый хлеб, 
          на серый сад, 
          на невскую слюду, 

Поле, русское поле… 
Светит луна или падает снег, — 
Счастьем и болью вместе с тобою. 
Нет, не забыть тебя сердцем вовек. 
Русское поле, русское поле… 
Сколько дорог прошагать мне пришлось! 
Ты моя юность, ты моя воля — 
То, что сбылось, то, что в жизни 
     сбылось. 
  
Не сравнятся с тобой ни леса, ни моря. 
Ты со мной, мое поле, 
Студит ветер висок. 
Здесь Отчизна моя, и скажу, не тая: 
— Здравствуй, русское поле, 
Я твой тонкий колосок. 
  
Поле, русское поле… 
Пусть я давно человек городской — 
Запах полыни, вешние ливни 

У сороконожки 
Народились крошки. 
Что за восхищенье, 
Радость без конца! 
  
Дети эти — прямо 
Вылитая мама: 
То же выраженье 
Милого лица. 
  
И стоит пригожий 
Дом сороконожий, 
Сушатся пеленки, 
Жарится пирог, 
  
И стоят в порядке 
Тридцать три кроватки, 
В каждой по ребенку, 
В каждой сорок ног. 
  

Когда мне будет несколько за двадцать, 
Я вспомню свою первую любовь. 
Она была действительно прекрасна, 
При ней я просто голову терял. 
  
Там были лужи и трава на склонах, 
Подрагиванье фонарей бессонных, 
Прозрачный свет в темнеющем окне, 
И автомат, где газировку пили, 
И первый дождь, – а зонтик-то забыли! – 
И – Господи! – всё будет впереди! 
  
Когда мне будет хорошо за сорок, 
Я вспомню свою первую любовь. 
Она была действительно прекрасна, 
При ней я просто голову терял. 
  
Там – через грязь проложенные доски, 
Там ветерок, там эскимо в киоске, 
Там улицы в апрельской толкотне, 

Было  то свиданье над прудом 
кратким, убивающим надежду, 
Было понимание с трудом, 
потому что столько было между 
полюсами разными земли,  
здесь, на двух концах одной скамьи, 
и мужчина с женщиной молчали 
заслонив две разные семьи, 
словно две  чужих страны, плечами 
И она сказала не всерьез, 
вполушутку, полувиновато, 
«Только разве кончики волос  
помнят, как ты гладил их когда-то». 
Отведя сближенье как беду, 
 крик внутри смогла переупрямить: 
«Завтра к парикмахеру пойду- 
вот и срежу даже эту память». 
Ничего мужчина не сказал, 
Он поцеловал ей тихо руку, 
и пошел к тебе, ночной вокзал, - 

Хорошо, что нет Царя. 
Хорошо, что нет России. 
Хорошо, что Бога нет. 
  
Только желтая заря, 
Только звезды ледяные, 
Только миллионы лет. 
  
Хорошо – что никого, 
Хорошо – что ничего, 
Так черно и так мертво, 
  
Что мертвее быть не может 
И чернее не бывать, 
Что никто нам не поможет 
И не надо помогать. 
  
          1930

Скоро кончится белая вьюга, 
Потекут голубые ручьи. 
Все скворечники в сторону юга 
Навострили оконца свои. 
  
В силу древних обычаев здешних 
Мы жилища готовим певцам. 
За морями родные скворечни 
Обязательно снятся скворцам. 
  
Здесь родились, летать научились, 
Значит, родина ихняя здесь. 
- Воротились! Скворцы воротились! 
Раздается мальчишечья весть. 
  
Можно галку убить и сороку, 
Но обычаи наши строги: 
Ни один сорванец босоногий 
На скворца не поднимет руки. 
  

Мне без тебя так трудно жить, 
А ты – ты дразнишь и тревожишь. 
Ты мне не можешь заменить 
Весь мир... 
         А кажется, что можешь. 
Есть в мире у меня своё: 
Дела, успехи и напасти. 
Мне лишь тебя недостаёт 
Для полного людского счастья. 
Мне без тебя так трудно жить: 
Всё – неуютно, всё – тревожит... 
Ты мир не можешь заменить. 
Но ведь и он тебя – не может. 
  
          1952

1. 
  
Бобо мертва, но шапки не долой. 
Чем объяснить, что утешаться нечем? 
Мы не проколем бабочку иглой 
Адмиралтейства – только изувечим. 
  
Квадраты окон, сколько ни смотри 
по сторонам. И в качестве ответа 
на «Что стряслось» пустую изнутри 
открой жестянку: «Видимо, вот это». 
  
Бобо мертва. Кончается среда. 
На улицах, где не найдёшь ночлега, 
белым-бело. Лишь чёрная вода 
ночной реки не принимает снега. 
  
2. 
  
Бобо мертва, и в этой строчке грусть. 

О, как нам часто кажется в душе,  
Что мы, мужчины, властвуем, решаем.  
Нет! Только тех мы женщин выбираем,  
Которые нас выбрали уже.  
  
          1969

Жизнь прожить – нехитрая наука: 
отыщи любовь да сбереги… 
Место жизни – ближняя округа, 
далью не прельщайся, не беги. 
  
Даже если жизнь обыкновенна, 
делай всё, что можешь, от души, 
понимай всему живому цену 
и судить чужого не спеши. 
  
Трать себя, живи неосторожно, 
выгод не считай, не мелочись… 
Пусть с людьми и сложно, и тревожно, 
ты пойми их суетную жизнь. 
  
Жизнь, коль вдуматься, простая штука. 
Главное, ни разу не предать. 
Жизнь – совсем не сука и не скука, 
если станешь дальним сострадать. 
  

Живых всё меньше в телефонной книжке, 
Звенит в ушах смертельная коса, 
Стучат всё чаще гробовые крышки, 
Чужие отвечают голоса. 
  
Но цифр этих я стирать не буду 
И рамкой никогда не обведу. 
Я всех найду, я всем звонить им буду, 
Где б не были они – в раю или в аду. 
  
Пока трепались и беспечно жили, 
Кончались денно-нощные витки. 
Теперь о том, что недоговорили, 
Звучат, как многоточие, гудки.

Суров ты был, ты в молодые годы 
Умел рассудку страсти подчинять. 
Учил ты жить для славы, для свободы, 
Но более учил ты умирать. 
  
Сознательно мирские наслажденья 
Ты отвергал, ты чистоту хранил, 
Ты жажде сердца не дал утоленья; 
Как женщину, ты родину любил, 
Свои труды, надежды, помышленья 
  
Ты отдал ей; ты честные сердца 
Ей покорял. Взывая к жизни новой, 
И светлый рай, и перлы для венца 
Готовил ты любовнице суровой, 
  
Но слишком рано твой ударил час 
И вещее перо из рук упало. 
Какой светильник разума угас! 
Какое сердце биться перестало! 

Кончится лето. Начнется сентябрь. 
     Разрешат отстрел 
утки, рябчика, вальдшнепа. «Ах, как ты 
     постарел» 
скажет тебе одна, и ты задерешь 
     двустволку, 
но чтоб глубже вздохнуть, а не спугнуть 
     перепелку. 
И легкое чутко дернется: с лотков 
     продают урюк. 
Но и помимо этого мир вокруг 
меняется так стремительно, точно он 
     стал колоться 
дурью, приобретенной у смуглого 
     инородца. 
  
Дело, конечно, не в осени. И не в 
     чертах лица, 
меняющихся, как у зверя, бегущего на 
     ловца, 

1. 
Важно украшен мой школьный альбом – 
молотом тяжким и острым серпом. 
  
Спрячь его, друг, не показывай мне, 
снова я вижу как будто во сне: 
  
восьмидесятый, весь в лозунгах, год 
с грозным лицом олимпийца встаёт. 
  
Маленький, сонный, по чёрному льду 
в школу вот-вот упаду, но иду. 
  
2. 
Мрачно идёт вдоль квартала народ. 
Мрачно гудит за кварталом завод. 
  
Песня лихая звучит надо мной. 
Начался, граждане, день трудовой. 
  

Успех поделен по годам, 
А что вы, собственно, хотели? 
В пять лет удачей было нам 
Проснуться на сухой постели. 
  
В семнадцать – мысли об одном, 
Как женщины быстрей добиться. 
И Счастье состояло в том, 
Чтоб в первый раз не осрамиться. 
  
А в двадцать пять везёт тому, 
Кто смог, не мешкая, умело, 
Найти хорошую жену, 
Что, кстати, не простое дело. 
  
Куда-то делись все друзья, 
То в тридцать пять – дурные вести. 
Для нас карьера и семья 
Теперь стоят на первом месте.