100 самых читаемых стихотворений

Весь город в плавных разворотах, 
И лишь подчёркивает даль 
В проспектах, арках и воротах 
Классическая вертикаль. 
  
И все дворцы, ограды, зданья, 
И эти львы, и этот конь 
Видны, как бы для любованья 
Поставленные на ладонь. 
  
И плавно прилегают воды 
К седым гранитам городским – 
Большие замыслы природы 
К великим замыслам людским. 
  
          1961

Поет синеволосая зима 
Под окнами сусанинской светлицы... 
Приснились — золотая Кострома, 
Колокола Ипатьевской звонницы. 
  
Трещат лучины ровные пучки, 
Стучит о кровлю мерзлая береза. 
Всю ночь звенят запечные сверчки, 
И лопаются бревна от мороза. 
  
А на полу под ворохом овчин 
Кричат во сне похмельные гусары — 
И ляхи, и оборванный немчин, 
И черные усатые мадьяры. 
  
«Добро... Пойдем... Я знаю верный 
     путь». 
Сусанин будит толстого немчина... 
И скоро кровью обольется грудь, 
И скоро жизнь погаснет, как лучина. 

В горнице моей светло. 
Это от ночной звезды. 
Матушка возьмёт ведро, 
Молча принесёт воды... 
  
Красные цветы мои 
В садике завяли все. 
Лодка на речной мели 
Скоро догниёт совсем. 
  
Дремлет на стене моей 
Ивы кружевная тень. 
Завтра у меня под ней 
Будет хлопотливый день! 
  
Буду поливать цветы, 
Думать о своей судьбе, 
Буду до ночной звезды 
Лодку мастерить себе...

Поле, русское поле… 
Светит луна или падает снег, — 
Счастьем и болью вместе с тобою. 
Нет, не забыть тебя сердцем вовек. 
Русское поле, русское поле… 
Сколько дорог прошагать мне пришлось! 
Ты моя юность, ты моя воля — 
То, что сбылось, то, что в жизни 
     сбылось. 
  
Не сравнятся с тобой ни леса, ни моря. 
Ты со мной, мое поле, 
Студит ветер висок. 
Здесь Отчизна моя, и скажу, не тая: 
— Здравствуй, русское поле, 
Я твой тонкий колосок. 
  
Поле, русское поле… 
Пусть я давно человек городской — 
Запах полыни, вешние ливни 

Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья 
     и дом. 
Я веду, и я сроду не был никем ведом. 
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я 
     пью ром со льдом. 
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с 
     трудом». 
 
Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома 
     пруд, 
Дети ходят туда купаться, но чаще врут, 
Что купаться; я видел всё – Сингапур, 
     Бейрут, 
От исландских фьордов до сомалийских 
     руд, 
Но умру, если у меня тебя отберут». 
 
Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит, 
Джип с водителем, из колонок поёт Эдит, 
Скидка тридцать процентов в любимом 

Я строю мысленно мосты, 
Их измерения просты, 
Я строю их из пустоты, 
Чтобы идти туда, где Ты. 
  
Мостами землю перекрыв, 
Я так Тебя и не нашёл, 
Открыл глаза, а там… обрыв, 
Мой путь закончен, я – пришёл.

Мне трудно думать: 
          Так много шума. 
          А хочется речи 
          Простой, человечьей 
   
О чём шумят 
Друзья мои, поэты, 
В неугомонном доме допоздна? 
Я слышу спор, 
Я вижу силуэты 
На смутном фоне позднего окна. 
   
Уже их мысли 
Силой налились! 
С чего ж начнут? 
Какое слово скажут? 
Они кричат, 
Они руками машут, 
Они как будто только родились! 
   

Кажинный раз на этом самом месте 
я вспоминаю о своей невесте. 
Вхожу в шалман, заказываю двести. 
  
Река бежит у ног моих, зараза. 
Я говорю ей мысленно: бежи. 
В глазу – слеза. Но вижу краем глаза 
Литейный мост и силуэт баржи. 
  
Моя невеста полюбила друга. 
Я как узнал, то чуть их не убил. 
Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга, 
что выдержал характер. Правда, пил. 
  
Я пил как рыба. Если б с комбината 
не выгнали, то сгнил бы на корню. 
Когда я вижу будку автомата, 
то я вхожу и иногда звоню. 
  
Подходит друг, и мы базлаем с другом. 

С чего начинается Родина? 
С картинки в твоём букваре, 
С хороших и верных товарищей, 
Живущих в соседнем дворе… 
  
А, может, она начинается 
С той песни, что пела нам мать, 
С того, что в любых испытаниях 
У нас никому не отнять. 
  
С чего начинается Родина... 
С заветной скамьи у ворот, 
С той самой берёзки, что во поле, 
Под ветром склоняясь, растёт. 
  
А, может, она начинается 
С весенней запевки скворца, 
И с этой дороги просёлочной, 
Которой не видно конца. 
  

«Война, Ваша Светлость, пустая игра. 
Сегодня – удача, а завтра – дыра...» 
  
Песнь об осаде Ла-Рошели 
  
Генерал! Наши карты – дерьмо. Я пас. 
Север вовсе не здесь, но в Полярном 
     Круге. 
И Экватор шире, чем ваш лампас. 
Потому что фронт, генерал, на Юге. 
На таком расстояньи любой приказ 
превращается рацией в буги-вуги. 
  
Генерал! Ералаш перерос в бардак. 
Бездорожье не даст подвести резервы 
и сменить белье: простыня – наждак; 
это, знаете, действует мне на нервы. 
Никогда до сих пор, полагаю, так 
не был загажен алтарь Минервы. 
  

Я тебя бы на руки взял, 
я тебя бы взял и унёс, 
тихо смеясь на твои «нельзя», 
вдыхая запах твоих волос. 
 
И, не насытившись трепетом тел, 
стуком в груди нарушая тишь, 
всё просыпался бы и глядел, 
плача от радости, как ты спишь. 
 
Я бы к тебе, как к ручью, приник, 
как в реку, в тебя бы гляделся я. 
Я бы за двести лет не привык 
к бездонной мысли, что ты моя. 
.............................. 
Если бы не было разных «бы», 
о которые мы расшибаем лбы. 
  
          1956

И имя твое, словно старая песня. 
Приходит ко мне. Кто его запретит? 
Кто его перескажет? Мне скучно и тесно 
В этом мире уютном, где тщетно горит 
В керосиновых лампах огонь Прометея - 
Опаленными перьями фитилей... 
Подойди же ко мне. Наклонись. Пожалей! 
У меня ли на сердце пустая затея, 
У меня ли на сердце полынь да песок, 
Да охрипшие ветры! 
Послушай, подруга, 
Полюби хоть на вьюгу, на этот часок, 
Я к тебе приближаюсь. Ты, может быть, с 
     юга. 
Выпускай же на волю своих лебедей, - 
Красно солнышко падает в синее море 
И - 
за пазухой прячется ножик-злодей, 
И - 
голодной собакой шатается горе... 

По несчастью или к счастью, 
Истина проста: 
Никогда не возвращайся 
В прежние места. 
Даже если пепелище 
Выглядит вполне, 
Не найти того, что ищем, 
Ни тебе, ни мне. 
Путешествие в обратно 
Я бы запретил, 
Я прошу тебя, как брата, 
Душу не мути. 
А не то рвану по следу – 
Кто меня вернёт? – 
И на валенках уеду 
В сорок пятый год. 
В сорок пятом угадаю, 
Там, где – боже мой! – 
Будет мама молодая 
И отец живой.

Отчего так предан Пёс, 
И в любви своей бескраен? 
Но в глазах – всегда вопрос, 
Любит ли его хозяин. 
Оттого, что кто-то – сек, 
Оттого, что в прошлом – клетка! 
Оттого, что человек 
Предавал его нередко. 
Я по улицам брожу, 
Людям вглядываюсь в лица, 
Я теперь за всем слежу, 
Чтоб, как Пёс, не ошибиться.

Любовь к Добру разбередила сердце им. 
А Герцен спал, не ведая про зло... 
Но декабристы разбудили Герцена. 
Он недоспал. Отсюда всё пошло. 
  
И, ошалев от их поступка дерзкого, 
Он поднял страшный на весь мир трезвон. 
Чем разбудил случайно Чернышевского, 
Не зная сам, что этим сделал он. 
  
А тот со сна, имея нервы слабые, 
Стал к топору Россию призывать, – 
Чем потревожил крепкий сон Желябова, 
А тот Перовской не дал всласть поспать. 
  
И захотелось тут же с кем-то драться 
     им, 
Идти в народ и не страшиться дыб. 
Так началась в России конспирация: 
Большое дело – долгий недосып. 

Так мы идем с тобой и балагурим. 
Любимая! Легка твоя рука! 
С покатых крыш церквей, казарм и тюрем 
Слетают голуби и облака. 
Они теперь шумят над каждым домом, 
И воздух весь черемухой пропах. 
Вновь старый Омск нам кажется знакомым, 
Как старый друг, оставленный в степях. 
Сквозь свет и свежесть улиц этих 
     длинных 
Былого стертых не ищи следов, - 
Нас встретит благовестью листьев 
     тополиных 
Окраинная троица садов. 
Закат плывет в повечеревших водах, 
И самой лучшей из моих находок 
Не ты ль была? Тебя ли я нашел, 
Как звонкую подкову на дороге, 
Поруку счастья? Грохотали дроги, 
Устали звезды говорить о боге, 

Не знаю, близко ль, далеко ль, не знаю, 
В какой стране и при луне какой, 
Веселая, забытая, родная, 
Звучала ты, как песня за рекой. 
Мед вечеров - он горестней отравы, 
Глаза твои - в них пролетает дым, 
Что бабы в церкви - кланяются травы 
Перед тобой поклоном поясным. 
Не мной ли на слова твои простые 
Отыскан будет отзвук дорогой? 
Так в сказках наших в воды колдовские 
Ныряет гусь за золотой серьгой. 
Мой голос чист, он по тебе томится 
И для тебя окидывает высь. 
Взмахни руками, обернись синицей 
И щучьим повелением явись! 
  
          1932

Когда на лице твоем холод и скука, 
     Когда ты живешь в раздраженье и 
     споре, 
     Ты даже не знаешь, какая ты мука, 
     И даже не знаешь, какое ты горе. 
  
     Когда ж ты добрее, чем синь в 
     поднебесье, 
     А в сердце и свет, и любовь, и 
     участье, 
     Ты даже не знаешь, какая ты песня, 
     И даже не знаешь, какое ты 
     счастье!

И. Н. Медведевой 
  
I 
  
Октябрь. Море поутру 
лежит щекой на волнорезе. 
Стручки акаций на ветру, 
как дождь на кровельном железе, 
чечетку выбивают. Луч 
светила, вставшего из моря, 
скорей пронзителен, чем жгуч; 
его пронзительности вторя, 
на весла севшие гребцы 
глядят на снежные зубцы. 
  
II 
  
Покуда храбрая рука 
Зюйд–Веста, о незримых пальцах, 
расчесывает облака, 

Камыш высок, осока высока, 
Тоской набух тугой сосок волчицы, 
Слетает птица с дикого песка, 
Крылами бьет и на волну садится. 
  
Река просторной родины моей, 
Просторная, 
Иди под непогодой, 
Теки, Иртыш, выплескивай язей - 
Князь рыб и птиц, беглец зеленоводый. 
  
Светла твоя подводная гроза, 
Быстры волны шатучие качели, 
И в глубине раскрытые глаза 
У плавуна, как звезды, порыжели. 
  
И в погребах песчаных в глубине, 
С косой до пят, румяными устами, 
У сундуков незапертых на дне 
Лежат красавки с щучьими хвостами. 

Горожанка, маков цвет Наталья, 
Я в тебя, прекрасная, влюблен. 
Ты не бойся, чтоб нас увидали, 
Ты отвесь знакомым на вокзале 
Пригородном вежливый поклон. 
  
Пусть смекнут про остальное сами. 
Нечего скрывать тебе - почто ж! - 
С кем теперь гуляешь вечерами, 
Рядом с кем московскими садами 
На высоких каблуках идешь. 
  
Ну и юбки! До чего летучи! 
Ситцевый буран свиреп и лют... 
Высоко над нами реют тучи, 
В распрях грома, в молниях могучих, 
В чревах душных дождь они несут. 
  
И, темня у тополей вершины, 
На передней туче, вижу я, 

Времена не выбирают, 
В них живут и умирают. 
Большей пошлости на свете 
Нет, чем клянчить и пенять. 
Будто можно те на эти, 
Как на рынке, поменять. 
  
Что ни век, то век железный. 
Но дымится сад чудесный, 
Блещет тучка; я в пять лет 
Должен был от скарлатины 
Умереть, живи в невинный 
Век, в котором горя нет. 
  
Ты себя в счастливцы прочишь, 
А при Грозном жить не хочешь? 
Не мечтаешь о чуме 
Флорентийской и проказе? 
Хочешь ехать в первом классе, 
А не в трюме, в полутьме? 

Елене 
  
Слава богу, 
Я пока собственность имею: 
Квартиру, ботинки, 
Горсть табака. 
Я пока владею 
Рукою твоею, 
Любовью твоей 
Владею пока. 
И пускай попробует 
Покуситься 
На тебя 
Мой недруг, друг 
Иль сосед, - 
Легче ему выкрасть 
Волчат у волчицы, 
Чем тебя у меня, 
Мой свет, мой свет! 
Ты - мое имущество, 

М. Козакову 
  
Что полуправда? – Ложь! 
                                        
     Но ты не путай 
Часть правды с ложью. 
                                     
     Ибо эта часть 
Нам всем в потёмках не даёт пропасть – 
Она ночной фонарик незадутый. 
  
Полухарактер – ложный поводырь. 
Он да конца ведёт дурной дорогой. 
Характер скажет так с мученьем и 
     тревогой: 
«Я дальше не иду! перед тобою ширь. 
  
И сам по ней ступай. Нужна отвага, 
Чтобы дойти до блага. Но смотри: 
За правды часть и за частицу блага 

Шёл человек. 
Шёл степью, долго, долго. 
Куда? Зачем? 
Нам это не узнать. 
В густой лощине он увидел волка, 
Верней, волчицу, 
А, точнее, мать... 
Она лежала в зарослях полыни, 
Откинув лапы и оскалив пасть. 
Из горла перехваченного плыла 
Толчками кровь, густая, словно грязь. 
Кем? Кем? Волкoм? Охотничьими псами? 
Слепым волчатам это не узнать. 
Они, толкаясь и ворча, сосали 
Большую неподатливую мать. 
Голодные волчата позабыли, 
Как властно пахнет в зарослях укроп. 
Они, прижавшись к маме, жадно пили 
Густую холодеющую кровь. 
С глотками в них входила жажда мести. 

Ты большая в любви. 
                 Ты смелая. 
Я - робею на каждом шагу. 
Я плохого тебе не сделаю, 
а хорошее вряд ли смогу. 
Все мне кажется, 
              будто бы по лесу 
без тропинки ведешь меня ты. 
Мы в дремучих цветах до пояса. 
Не пойму я - 
            что за цветы. 
Не годятся все прежние навыки. 
Я не знаю, 
        что делать и как. 
Ты устала. 
         Ты просишься на руки. 
Ты уже у меня на руках. 
«Видишь, 
       небо какое синее? 
Слышишь, 

Спокойно трубку докурил до конца, 
Спокойно улыбку стер с лица. 
  
«Команда, во фронт! Офицеры, вперед!» 
Сухими шагами командир идет. 
  
И слова равняются в полный рост: 
«С якоря в восемь. Курс – ост. 
  
У кого жена, брат – 
Пишите, мы не придем назад. 
  
Зато будет знатный кегельбан». 
И старший в ответ: «Есть, капитан!» 
  
А самый дерзкий и молодой 
Смотрел на солнце над водой. 
  
«Не все ли равно, – сказал он, – где? 
Еще спокойней лежать в воде». 

Было  то свиданье над прудом 
кратким, убивающим надежду, 
Было понимание с трудом, 
потому что столько было между 
полюсами разными земли,  
здесь, на двух концах одной скамьи, 
и мужчина с женщиной молчали 
заслонив две разные семьи, 
словно две  чужих страны, плечами 
И она сказала не всерьез, 
вполушутку, полувиновато, 
«Только разве кончики волос  
помнят, как ты гладил их когда-то». 
Отведя сближенье как беду, 
 крик внутри смогла переупрямить: 
«Завтра к парикмахеру пойду- 
вот и срежу даже эту память». 
Ничего мужчина не сказал, 
Он поцеловал ей тихо руку, 
и пошел к тебе, ночной вокзал, - 

Что дозволено Юпитеру, 
          не дозволено быку. 
  
Каждый перед Богом наг. 
Жалок, наг и убог. 
В каждой музыке – Бах, 
В каждом из нас – Бог. 
  
Ибо вечность – Богам. 
Бренность – удел быков... 
Богово станет нам 
сумерками Богов. 
  
И надо небом рискнуть, 
может быть, невпопад. 
Ещё нас не раз распнут 
и скажут потом: распад. 
  
И мы завоем от ран, 
потом взалкаем даров ... 

Вся ситцевая, летняя приснись, 
Твое позабываемое имя 
Отыщется одно между другими. 
Таится в нем немеркнущая жизнь: 
Тень ветра в поле, запахи листвы, 
Предутренняя свежесть побережий, 
Предзорный отсвет, медленный и свежий, 
И долгий посвист птичьей тетивы, 
И темный хмель волос твоих еще. 
Глаза в дыму. И, если сон приснится, 
Я поцелую тяжкие ресницы, 
Как голубь пьет - легко и горячо. 
И, может быть, покажется мне снова, 
Что ты опять ко мне попалась в плен. 
И, как тогда, все будет бестолково - 
Веселый зной загара золотого, 
Пушок у губ и юбка до колен. 
  
          1932

Мне с отчимом невесело жилось, 
Все ж он меня растил – 
И оттого 
Порой жалею, что не довелось 
Хоть чем–нибудь порадовать его. 
  
Когда он слег и тихо умирал, – 
Рассказывает мать, – 
День ото дня 
Все чаще вспоминал меня и ждал: 
«Вот Шурку бы... Уж он бы спас меня!» 
  
Бездомной бабушке в селе родном 
Я говорил: мол, так ее люблю, 
Что подрасту и сам срублю ей дом, 
Дров наготовлю, 
Хлеба воз куплю. 
  
Мечтал о многом, 
Много обещал... 

Давай будет так: нас просто разъединят, 
Вот как при междугородних переговорах – 
И я перестану знать, что ты шепчешь над 
Её правым ухом, гладя пушистый ворох 
Волос её; слушать радостных чертенят 
Твоих беспокойных мыслей, и каждый 
     шорох 
Вокруг тебя узнавать: вот ключи звенят, 
Вот пальцы ерошат чёлку, вот ветер в 
     шторах 
Запутался; вот сигнал sms, вот снят 
Блок кнопок; скрипит паркет, но шаги 
     легки, 
Щелчок зажигалки, выдох – и всё, гудки. 
 
И я постою в кабине, пока в виске 
Не стихнет пальба невидимых эскадрилий. 
Счастливая, словно старый полковник 
     Фрилей, 
Который и умер – с трубкой в одной 

Не добраться к тебе! На чужом берегу 
Я останусь один, чтобы песня окрепла, 
Все равно в этом гиблом, пропащем снегу 
Я тебя дорисую хоть дымом, хоть пеплом. 
  
Я над теплой губой обозначу пушок, 
Горсти снега оставлю в прическе - и все 
     же 
Ты похожею будешь на дальний дымок, 
На старинные песни, на счастье похожа! 
  
Но вернуть я тебя ни за что не хочу, 
Потому что подвластен дремучему краю, 
Мне другие забавы и сны по плечу, 
Я на Север дорогу себе выбираю! 
  
Деревянная щука, карась жестяной 
И резное окно в ожерелье стерляжьем, 
Царство рыбы и птицы! Ты будешь со 
     мной! 

Все начинается с любви... 
Твердят: 
«Вначале 
    было 
        слово...» 
А я провозглашаю снова: 
Все начинается 
с любви!.. 
  
Все начинается с любви: 
и озаренье, 
    и работа, 
глаза цветов, 
глаза ребенка - 
все начинается с любви. 
  
Все начинается с любви, 
С любви! 
Я это точно знаю. 
Все, 

О Волга! после многих лет 
Я вновь принес тебе привет. 
Уж я не тот, но ты светла 
И величава, как была. 
Кругом всё та же даль и ширь, 
Всё тот же виден монастырь 
На острову, среди песков, 
И даже трепет прежних дней 
Я ощутил в душе моей, 
Заслыша звон колоколов. 
Всё то же, то же... только нет 
Убитых сил, прожитых лет... 
  
Уж скоро полдень. Жар такой, 
Что на песке горят следы, 
Рыбалки дремлют над водой, 
Усевшись в плотные ряды; 
Куют кузнечики, с лугов 
Несется крик перепелов. 
Не нарушая тишины 

День ли царит, тишина ли ночная, 
В снах ли тревожных, в житейской 
     борьбе, 
Всюду со мной, мою жизнь наполняя, 
Дума все та же, одна, роковая,- 
      Все о тебе! 
  
С нею не страшен мне призрак былого, 
Сердце воспрянуло, снова любя... 
Вера, мечты, вдохновенное слово, 
Все, что в душе дорогого, святого,- 
      Все от тебя! 
  
Будут ли дни мои ясны, унылы, 
Скоро ли сгину я, жизнь загубя,- 
Знаю одно: что до самой могилы 
Помыслы, чувства, и песни, и силы - 
      Все для тебя! 
  
          1880

Я спокоен, я иду своей дорогой. 
Не пою, что завтра будет веселей. 
Я – суровый, 
           я – суровый, 
                     я суровый. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – сирень. 
  
Застываю рядом с мраморной колонной, 
Удивляюсь, почему не убежал. 
Я – холодный, 
          я – холодный, 
                    я – холодный. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – пожар. 
  
Я считаю перебранку бесполезной. 
Всё в порядке, пусть любовь повременит. 
Я – железный. 
          Я – железный. 

Какой ты стала позабытой, строгой 
И позабывшей обо мне навек. 
Не смейся же! И рук моих не трогай! 
Не шли мне взглядов длинных из-под век. 
Не шли вестей! Неужто ты иная? 
Я знаю всю, я проклял всю тебя. 
Далекая, проклятая, родная, 
Люби меня хотя бы не любя! 
  
          1932

ЯВЛЕНИЕ 1 
  
     Фамусов, слуга. 
  
     Фамусов 
  
     Петрушка, вечно ты с обновкой, 
     С разодранным локтем. Достань–ка 
     календарь; 
     Читай не так, как пономарь, * 
     А с чувством, с толком, с 
     расстановкой. 
     Постой же. – На листе черкни на 
     записном, 
     Противу будущей недели: 
     К Прасковье Федоровне в дом 
     Во вторник зван я на форели. 
     Куда как чуден создан свет! 
     Пофилософствуй – ум вскружится; 
     То бережешься, то обед: 

Если бы кто-то меня спросил, 
Как я чую присутствие высших сил – 
Дрожь в хребте, мурашки по шее, 
Слабость рук, подгибание ног, – 
Я бы ответил: если страшнее, 
Чем можно придумать, то это Бог. 
  
Сюжетом не предусмотренный поворот, 
Небесный тунгусский камень в твой 
     огород, 
Лёд и пламень, война и смута, 
Тамерлан и Наполеон, 
Приказ немедленно прыгать без парашюта 
С горящего самолёта, – всё это Он. 
  
А если среди зимы запахло весной, 
Если есть парашют, а к нему ещё 
     запасной, 
В огне просматривается дорога, 
Во тьме прорезывается просвет, – 

А ведь это твоя последняя жизнь, хоть 
     сама-то себе не ври. 
Родилась пошвырять пожитки, друзей 
     обнять перед рейсом. 
Купить себе анестетиков в дьюти-фри. 
Покивать смешливым индусам или 
     корейцам. 
 
А ведь это твоё последнее тело, 
     одноместный крепкий скелет. 
Зал ожидания перед вылетом к горним 
     кущам. 
Погоди, детка, ещё два-три десятка лет 
     – 
Сядешь да посмеёшься со Всемогущим. 
 
Если жалеть о чем-то, то лишь о том, 
Что так тяжело доходишь до вечных 
     истин. 
Моя новая чёлка фильтрует мир решетом, 

Считали: всё дело в строе, 
И переменили строй, 
И стали беднее втрое 
И злее, само собой. 
  
Считали: всё дело в цели, 
И хоть изменили цель, 
Она, как была доселе, – 
За тридевятью земель. 
  
Считали: всё дело в средствах, 
Когда же дошли до средств, 
Прибавилось повсеместно 
Мошенничества и зверств. 
  
Меняли шило на мыло 
И собственность на права, 
А необходимо было 
Себя поменять сперва. 
  

Страна, 
Ты прошла испытания Казахстаном – 
есть сегодня земля, 
на которой крестам не расти. 
Испытали Тараса. 
И Фёдора испытали. 
Петроград, прости. 
Ленинград, мою землю прости. 
Казахстан – это проводы, 
проволока колючая, 
это было – 
Саратов и Киев, и снова 
Саранск. 
Это ссылки на Маркса, 
кочевья, театры и лучшие копи, 
кони и домны, 
Турксиб, просто Сиб. И жара. 
Я хотел бы родиться в горах 
и не зваться казахом, 
или жить в белой хатке, 

Когда-нибудь сощуришь глаз, 
Наполненный теплынью ясной, 
Меня увидишь без прикрас, 
Не испугавшись в этот раз 
Моей угрозы неопасной. 
Оправишь волосы, и вот 
Тебе покажутся смешными 
И хитрости мои, и имя, 
И улыбающийся рот. 
Припомнит пусть твоя ладонь, 
Как по лицу меня ласкала. 
Да, я придумывал огонь, 
Когда его кругом так мало. 
Мы, рукотворцы тьмы, огня, 
Тоски угадываем зрелость. 
Свидетельствую - ты меня 
Опутала, как мне хотелось. 
Опутала, как вьюн в цвету 
Опутывает тело дуба. 
Вот почему, должно быть, чту 

В. Высоцкому 
  
Мамаша, успокойтесь, он не хулиган, 
Он не пристанет к вам на полустанке, 
В войну Малахов помните курган? 
С гранатами такие шли под танки. 
  
Такие строили дороги и мосты, 
Каналы рыли, шахты и траншеи. 
Всегда в грязи, но души их чисты, 
Навеки жилы напряглись на шее. 
  
Что за манера – сразу за наган, 
Что за привычка – сразу на колени. 
Ушел из жизни Маяковский – хулиган, 
Ушел из жизни хулиган Есенин. 
  
Чтоб мы не унижались за гроши, 
Чтоб мы не жили, мать, по-идиотски, 
Ушел из жизни хулиган Шукшин, 

Я слышу не то, что ты мне говоришь, а 
     голос. 
Я вижу не то, во что ты одета, а ровный 
     снег. 
И это не комната, где мы сидим, но 
     полюс; 
плюс наши следы ведут от него, а не к. 
  
Когда-то я знал на память все краски 
     спектра. 
Теперь различаю лишь белый, врача 
     смутив. 
Но даже ежели песенка вправду спета, 
от нее остается еще мотив. 
  
Я рад бы лечь рядом с тобою, но это – 
     роскошь. 
Если я лягу, то – с дерном заподлицо. 
И всхлипнет старушка в избушке на 
     курьих ножках 

Ей было двенадцать, тринадцать - ему.  
Им бы дружить всегда.  
Но люди понять не могли: почему  
Такая у них вражда?!  
  
Он звал ее Бомбою и весной  
Обстреливал снегом талым.  
Она в ответ его Сатаной,  
Скелетом и Зубоскалом.  
  
Когда он стекло мячом разбивал,  
Она его уличала.  
А он ей на косы жуков сажал,  
Совал ей лягушек и хохотал,  
Когда она верещала.  
  
Ей было пятнадцать, шестнадцать - ему,  
Но он не менялся никак.  
И все уже знали давно, почему  
Он ей не сосед, а враг.  

(Посвящ А. Фету) 
  
1 
  
Холод, грязные селенья, 
Лужи и туман, 
Крепостное разрушенье, 
Говор поселян. 
От дворовых нет поклона, 
Шапки набекрень, 
И работника Семена 
Плутовство и лень. 
На полях чужие гуси, 
Дерзость гусенят, - 
Посрамленье, гибель Руси. 
И разврат, разврат!.. 
  
          1863

У меня зазвонил телефон. 
– Кто говорит? 
– Слон. 
– Откуда? 
– От верблюда. 
– Что вам надо? 
– Шоколада. 
– Для кого? 
– Для сына моего. 
– А много ли прислать? 
– Да пудов этак пять 
Или шесть: 
Больше ему не съесть, 
Он у меня еще маленький! 
  
А потом позвонил 
Крокодил 
И со слезами просил: 
– Мой милый, хороший, 
Пришли мне калоши, 

В полном разгаре страда деревенская... 
Доля ты!– русская долюшка женская! 
   Вряд ли труднее сыскать. 
  
Не мудрено, что ты вянешь до времени, 
Всевыносящего русского племени 
   Многострадальная мать! 
  
Зной нестерпимый: равнина безлесная, 
Нивы, покосы да ширь поднебесная – 
   Солнце нещадно палит. 
  
Бедная баба из сил выбивается, 
Столб насекомых над ней колыхается, 
   Жалит, щекочет, жужжит! 
  
Приподнимая косулю тяжелую, 
Баба порезала ноженьку голую – 
   Некогда кровь унимать! 
  

Помнится, в детстве, когда играли 
В рыцарей, верных только одной, – 
Были мечты о святом Граале, 
С честным врагом – благородный бой. 
  
Что же случилось? То же небо, 
Так же над нами звёзд не счесть, 
Но почему же огрызок хлеба 
Стоит дороже, чем стоит честь? 
  
Может быть, рыцари в битве пали 
Или, быть может, сошли с ума – 
Кружка им стала святым Граалем, 
Стягом – нищенская сума? 
  
– Нет! Не о хлебе едином – мудрость. 
– Нет! Не для счёта монет – глаза: 
Тысячи копий осветит утро, 
Тайная зреет в ночи гроза. 
  

О тебе я хочу думать. Думаю о тебе. 
О тебе не хочу думать. Думаю о тебе. 
О других я хочу думать. Думаю о тебе. 
Ни о ком не хочу думать. Думаю о тебе. 
  
          1964

Людей неинтересных в мире нет. 
Их судьбы — как истории планет. 
У каждой все особое, свое, 
и нет планет, похожих на нее. 
  
А если кто-то незаметно жил 
и с этой незаметностью дружил, 
он интересен был среди людей 
самой неинтересностью своей. 
  
У каждого — свой тайный личный мир. 
Есть в мире этом самый лучший миг. 
Есть в мире этом самый страшный час, 
но это все неведомо для нас. 
  
И если умирает человек, 
с ним умирает первый его снег, 
и первый поцелуй, и первый бой... 
Все это забирает он с собой. 
  

Старенькие ходики. 
Молодые ноченьки… 
Полстраны – угодники. 
Полстраны – доносчики. 
  
На полях проталинки, 
дышит воля вольная… 
Полстраны – этапники. 
Полстраны – конвойные. 
  
Лаковые туфельки. 
Бабушкины пряники… 
Полстраны – преступники. 
Полстраны – охранники. 
  
Лейтенант в окно глядит. 
Пьёт – не остановится… 
Полстраны уже сидит. 
Полстраны готовится.

Я и ты, нас только двое? 
О, какой самообман. 
С нами стены, бра, обои, 
Ночь, шампанское, диван. 
  
С нами тишина в квартире 
И за окнами капель, 
С нами всё, что в этом мире 
Опустилось на постель. 
Мы – лишь точки мирозданья, 
Чья-то тонкая резьба, 
Наш расцвет и угасанье 
Называется – судьба. 
  
Мы в лицо друг другу дышим, 
Бьют часы в полночный час, 
А над нами кто-то свыше 
Всё давно решил за нас.

Мой товарищ, в смертельной агонии 
Не зови понапрасну друзей. 
Дай-ка лучше согрею ладони я 
Над дымящейся кровью твоей. 
Ты не плачь, не стони, ты не маленький, 
Ты не ранен, ты просто убит. 
Дай на память сниму с тебя валенки. 
Нам ещё наступать предстоит. 
  
          Декабрь 1944

Мы молоды. У нас чулки со штопками. 
Нам трудно. Это молодость виной. 
Но плещет за дешевенькими шторками 
бесплатный воздух, пахнущий весной. 
  
У нас уже – не куклы и не мячики, 
а, как когда–то грезилось давно, 
нас в темных парках угощают мальчики 
качелями, и квасом, и кино. 
  
Прощаются нам ситцевые платьица 
и стоптанные наши каблучки. 
Мы молоды. Никто из нас не плачется. 
Хохочем, белозубы и бойки! 
  
Как пахнут ночи! Мокрым камнем, 
     пристанью, 
пыльцой цветочной, мятою, песком... 
Мы молоды. Мы смотрим строго, 
     пристально. 

Она надевает чулки, и наступает осень; 
сплошной капроновый дождь вокруг. 
И чем больше асфальт вне себя от оспин, 
тем юбка длинней и острей каблук. 
Теперь только двум колоннам белеть в 
     исподнем 
неловко. И голый портик зарос. С любой 
точки зрения, меньше одним Господним 
Летом, особенно – в нем с тобой. 
Теперь если слышится шорох, то – звук 
     ухода 
войск безразлично откуда, знамен 
     трепло. 
Но, видно, суставы от клавиш, что ждут 
     бемоля, 
себя отличить не в силах, треща в 
     хряще. 
И в форточку с шумом врывается воздух с 
     моря 
– оттуда, где нет ничего вообще. 

У сороконожки 
Народились крошки. 
Что за восхищенье, 
Радость без конца! 
  
Дети эти — прямо 
Вылитая мама: 
То же выраженье 
Милого лица. 
  
И стоит пригожий 
Дом сороконожий, 
Сушатся пеленки, 
Жарится пирог, 
  
И стоят в порядке 
Тридцать три кроватки, 
В каждой по ребенку, 
В каждой сорок ног. 
  

Родительница степь, прими мою, 
Окрашенную сердца жаркой кровью, 
Степную песнь! Склонившись к изголовью 
Всех трав твоих, одну тебя пою! 
  
К певучему я обращаюсь звуку, 
Его не потускнеет серебро, 
Так вкладывай, о степь, в сыновью руку 
Кривое ястребиное перо. 
  
          6 апреля 1935

Приманкой ласковых речей 
Вам не лишить меня рассудка! 
Конечно, многих вы милей, 
Но вас любить - плохая шутка! 
  
Вам не нужна любовь моя, 
Не слишком заняты вы мною, 
Не нежность - прихоть вашу я 
Признаньем страстным успокою. 
  
Вам дорог я, твердите вы, 
Но лишний пленник вам дороже. 
Вам очень мил я, но, увы! 
Вам и другие милы тоже. 
  
С толпой соперников моих 
Я состязаться не дерзаю 
И превосходной силе их 
Без битвы поле уступаю. 
  

На самом деле, мне нравилась только ты, 
      
Мой идеал и моё мерило.  
Во всех моих женщинах были твои черты,  
И это с ними меня мирило.  
Пока ты там, покорна своим страстям,  
Порхаешь между Орсе и Прадо,  
Я, можно сказать, собрал тебя по частям 
     – 
Звучит ужасно, но это правда.  
Одна курноса, другая с родинкой на 
     спине,  
Третья умеет всё принимать как 
     данность.  
Одна не чает души в себе, другая во мне 
     – 
Вместе больше не попадалось.  
Одна как ты, с лица отдувает прядь,  
Другая вечно ключи теряет.  
А что, я ни разу не мог в одно это всё 

Я захотел устроить бал, 
И я гостей к себе... 
  
Купил муку, купил творог, 
Испек рассыпчатый... 
  
Пирог, ножи и вилки тут – 
Но что–то гости... 
  
Я ждал, пока хватило сил, 
Потом кусочек... 
  
Потом подвинул стул и сел 
И весь пирог в минуту... 
  
Когда же гости подошли, 
То даже крошек...

Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала, 
Дай мне руку, а я поцелую ее. 
Ой, да как бы из рук дорогих не упало 
Домотканое счастье твое! 
  
Я тебя забывал столько раз, дорогая, 
Забывал на минуту, на лето, на век, - 
Задыхаясь, ко мне приходила другая, 
И с волос ее падали гребни и снег. 
  
В это время в дому, что соседям на 
     зависть, 
На лебяжьих, на брачных перинах тепла, 
Неподвижно в зеленую темень уставясь, 
Ты, наверно, меня понапрасну ждала. 
  
И когда я душил ее руки, как шеи 
Двух больших лебедей, ты шептала: «А 
     я?» 
Может быть, потому я и хмурился злее 

Нас мотает от края до края, 
По краям расположены двери, 
На последней написано: «Знаю», 
А на первой написано: «Верю». 
  
И, одной головой обладая, 
Никогда не войдёшь в обе двери: 
Если веришь – то веришь, не зная, 
Если знаешь – то знаешь, не веря. 
  
И своё формируя сознанье, 
С каждым днём, от момента рожденья, 
Мы бредём по дороге познанья, 
А с познаньем приходит сомненье. 
  
И загадка останется вечной, 
Не помогут учёные лбы: 
Если знаем – безумно слабы, 
Если верим – сильны бесконечно!

Елене 
  
Снегири взлетают красногруды... 
Скоро ль, скоро ль на беду мою 
Я увижу волчьи изумруды 
В нелюдимом, северном краю. 
  
Будем мы печальны, одиноки 
И пахучи, словно дикий мед. 
Незаметно все приблизит сроки, 
Седина нам кудри обовьет. 
  
Я скажу тогда тебе, подруга: 
«Дни летят, как по ветру листье, 
Хорошо, что мы нашли друг друга, 
В прежней жизни потерявши все...» 
  
          Февраль 1937. Лубянка, 
     Внутренняя тюрьма.

Ты хочешь, чтобы я был, как ель, 
     зелёный, 
Всегда зелёный – и зимой, и осенью. 
Ты хочешь, чтобы я был гибкий как ива, 
Чтобы я мог, не разгибаясь, гнуться. 
Но я другое дерево. 
 
Если рубанком содрать со ствола кожу, 
Распилить его, высушить, а потом 
     покрасить, 
То может подняться мачта океанского 
     корабля, 
Могут родиться красная скрипка, копьё, 
     рыжая или белая палуба. 
А я не хочу чтобы с меня сдирали кожу. 
Я не хочу чтобы меня красили, сушили, 
     белили. 
Нет, я этого не хочу. 
Не потому что я лучше других деревьев. 
Нет, я этого не говорю. 

1. Когда уезжал... 
  
Позабылись дожди, 
                  отдыхают ветра... 
Пора... 
  
И вокзал обернётся, – 
                      руки в бока, – 
пока! 
  
На перроне озябшем 
                   нет ни души... 
Пиши... 
  
Мы с тобою одни на планете пустой. 
Постой... 
Я тебя дожидался, 
                  звал, 
                        повторял, 
терял! 

Марии Петровых 
  
Я домолчалась до стихов, 
Хотя так истово молчала, 
Как если бы пообещала 
Пропеть всю жизнь свою без слов. 
  
То вверх, то вниз, но больше вниз 
Меня судьба моя вела, 
И грустный этот вокализ 
Я пела чисто, не врала. 
  
Не знаю средства я от бед, 
Но крашен детством белый свет, 
Холмы пустынны и тихи, 
И всё кругом – стихи, стихи... 
  
И листопад. И снегопад. 
И всхлипы ветра невпопад.

Эту сказку счастливую слышал 
Я уже на теперешний лад, 
Как Иванушка во поле вышел 
И стрелу запустил наугад. 
  
Он пошёл в направленье полёта 
По сребристому следу судьбы. 
И попал он к лягушке в болото, 
За три моря от отчей избы. 
  
– Пригодится на правое дело! – 
Положил он лягушку в платок. 
Вскрыл ей белое царское тело 
И пустил электрический ток. 
  
В долгих муках она умирала, 
В каждой жилке стучали века. 
И улыбка познанья играла 
На счастливом лице дурака. 
  

1. Творчество 
  
Бывает так: какая–то истома; 
В ушах не умолкает бой часов; 
Вдали раскат стихающего грома. 
Неузнанных и пленных голосов 
Мне чудятся и жалобы и стоны, 
Сужается какой–то тайный круг, 
Но в этой бездне шепотов и звонов 
Встает один, все победивший звук. 
Так вкруг него непоправимо тихо, 
Что слышно, как в лесу растет трава, 
Как по земле идет с котомкой лихо... 
Но вот уже послышались слова 
И легких рифм сигнальные звоночки,— 
Тогда я начинаю понимать, 
И просто продиктованные строчки 
Ложатся в белоснежную тетрадь. 
  
2. 

В ленинградской гостинице, 
в той, где сегодня пишу я, 
Между шкафом стенным 
и гостиничным тусклым трюмо 
Я случайно заметил 
лежавшую там небольшую 
Пачку смятых листов -  
позабытое кем-то письмо. 
Без конверта и адреса. 
Видно, письмо это было 
Из числа неотправленных, 
тех, что кончать ни к чему. 
Я читать его стал. 
Било десять. Одиннадцать било. 
Я не просто прочел -  
я, как путник, прошел то письмо. 
Начиналось, как водится, 
с года, числа, обращенья; 
Видно, тот, кто писал, 
машинально начало тянул, 

1. 
  
Бобо мертва, но шапки не долой. 
Чем объяснить, что утешаться нечем? 
Мы не проколем бабочку иглой 
Адмиралтейства – только изувечим. 
  
Квадраты окон, сколько ни смотри 
по сторонам. И в качестве ответа 
на «Что стряслось» пустую изнутри 
открой жестянку: «Видимо, вот это». 
  
Бобо мертва. Кончается среда. 
На улицах, где не найдёшь ночлега, 
белым-бело. Лишь чёрная вода 
ночной реки не принимает снега. 
  
2. 
  
Бобо мертва, и в этой строчке грусть. 

– Послушайте, Ньютон, как вы сделали 
     это свое 
открытие, о котором теперь столько 
     разговору? 
  
– Да так, обыкновенно. Просто стукнуло 
     в голову. 
  
Они стояли каждый в своем дворе и 
     переговаривались 
через забор, по–соседски: 
  
– Что стукнуло в голову? 
  
– Яблоко. Я сидел, а оно упало с ветки. 
  
Сосед задумался. Потом сказал: 
  
– Признайтесь, Ньютон, это яблоко было 
     из моего сада? 

Догони меня, джигит, 
Не жалей коня, джигит. 
Если ты влюблён и ловок, 
Конь догонит, добежит. 
Я люблю тебя, джигит. 
Догони же, 
Поцелуй, 
Голос от стыда дрожит 
  
Среди этих звонких струй. 
Меня ветер обгоняет. 
На груди моей лежит, 
Обнимает, обнимает, 
Ой, опять отстал джигит! 
Издевается луна, 
Я одна. 
Опять одна, 
Мои руки побелели, 
Кровь по крупу скакуна, 
  

Я ли свой не знаю город? 
Дождь пошел. Я поднял ворот. 
Сел в трамвай полупустой. 
От дороги Турухтанной 
По Кронштадтской... вид туманный. 
Стачек, Трефолева... стой! 
  
Как по плоскости наклонной, 
Мимо темной Оборонной. 
Все смешалось... не понять... 
Вдруг трамвай свернул куда–то, 
Мост, канал, большого сада 
Темень, мост, канал опять. 
  
Ничего не понимаю! 
Слева тучу обгоняю, 
Справа в тень ее вхожу, 
Вижу пасмурную воду, 
Зелень, темную с исподу, 
Возвращаюсь и кружу. 

Поэт красивым должен быть, как бог. 
Кто видел бога? Тот, кто видел Пушкина. 
Бог низкоросл, чёрен, как сапог, 
с тяжёлыми арапскими губами. 
Зато Дантес был дьявольски высок, 
и белолиц, и бледен, словно память. 
Жена поэта – дивная Наталья. 
Её никто не называл Наташей. 
Она на имени его стояла, 
как на блистающем паркете зала, 
вокруг легко скользили кавалеры, 
а он, как раб, глядел из-за портьеры, 
сжимая потно рукоять ножа. 
«Скажи, мой господин, 
чего ты медлишь!.. 
Не то и я влюблюсь, о, ты 
не веришь!.. 
Она дурманит нас, как анаша!..» 
Да, это горло белое и плечи, 
а грудь высокая, как эшафот! 

Я ненавижу в людях ложь. 
Она порой бывает разной: 
Весьма искусной или праздной 
И неожиданной, как нож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Ту, что считают безобидной, 
Ту, за которую мне стыдно, 
Хотя не я, а ты мне лжешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Я негодую и страдаю, 
Когда ее с улыбкой дарят, 
Так, что сперва не разберешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
От лжи к предательству полшага. 
Когда-то все решала шпага, 
А нынче старый стиль негож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
И не приемлю объяснений. 
Ведь человек как дождь весенний. 
А как он чист, апрельский дождь! 

Дали Мурочке тетрадь, 
Стала Мура рисовать. 
  
«Это – козочка рогатая». 
«Это – ёлочка мохнатая». 
«Это – дядя с бородой». 
«Это – дом с трубой». 
  
«Ну, а это что такое, 
Непонятное, чудное, 
С десятью рогами, 
С десятью ногами?» 
  
«Это Бяка-Закаляка 
                           Кусачая, 
Я сама из головы её выдумала». 
  
«Что ж ты бросила тетрадь, 
Перестала рисовать?» 
  

Любовью дорожить умейте, 
С годами дорожить вдвойне. 
Любовь не вздохи на скамейке 
И не прогулки при луне. 
Всё будет: слякоть и пороша. 
Ведь вместе надо жизнь прожить. 
Любовь с хорошей песней схожа, 
А песню нелегко сложить.

Среди всего, что в нас переплелось, 
Порой самодовольство нами правит. 
«Казаться или быть?» – вот в чём 
     вопрос, 
Который время человеку ставит. 
Считаться кем-то или кем-то быть? 
Быть смелым или делать вид, что смелый? 
Ты жертвовал, творил, умел любить 
Или об этом лишь вещал умело, 
Робея самому себе признаться, 
К чему стремишься: быть или казаться?.. 
Что стоит жизнь в довольстве иль покое, 
Когда её пытаются лепить, 
Фальшивя переделанной строкою... 
Легко казаться. Очень трудно быть...

Есть ремесло - не засыпать ночами 
И в конуре, прокуренной дотла, 
Метаться зверем, пожимать плечами 
И горбиться скалою у стола. 
Потом сорваться. В ночь. В мороз. 
Чтоб ветер 
Стянул лицо. Чтоб, прошибая лбом 
Упорство улиц, здесь, сейчас же 
     встретить 
Единственную, нужную любовь. 
А днем смеяться. И, не беспокоясь, 
Все отшвырнув, как тягостный мешок, 
Легко вскочить на отходящий поезд 
И радоваться шумно и смешно. 
Прильнуть ногами к звездному оконцу, 
И быть несчастным от дурацких снов, 
И быть счастливым просто так - от 
     солнца 
На снежных елях. 
Это - ремесло. 

Е. Светланову 
  
Смычок касается души, 
Едва вы им к виолончели 
Иль к скрипке прикоснетесь еле, 
Священный миг – не согреши! 
  
По чистоте душа тоскует, 
В том звуке – эхо наших мук, 
Плотней к губам трубы мундштук, 
Искусство – это кто как дует! 
  
Когда такая есть Струна, 
И Руки есть, и Вдохновенье, 
Есть музыка, и в ней спасенье, 
Там Истина – оголена, 
  
И не испорчена словами, 
И хочется любить и жить, 
И всё отдать, и всё простить… 

Сюзанне Зонтаг 
  
I 
  
Мокрая ко’новязь пристани. 
     Понурая ездовая 
машет в сумерках гривой, сопротивляясь 
     сну. 
Скрипичные грифы го’ндол 
     покачиваются, издавая 
вразнобой тишину. 
Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов 
     бумага, 
и рука, дотянуться до горлышка коротка, 
прижимает к лицу кружева смятого в 
     пальцах Яго 
каменного платка. 
  
II 
  

Памяти наших отцов и старших 
               братьев, памяти вечно 
     молодых 
               солдат и офицеров 
     Советской 
               Армии, павших на фронтах 
               Великой Отечественной 
     войны. 
  
       1 
  
Вечная 
     слава 
          героям! 
Вечная слава! 
Вечная слава! 
Вечная 
     слава 
          героям! 
Слава героям! 

Лес, как бы кадильным дымом 
Весь пропахнувший смолой, 
Дышит гнилью вековою 
И весною молодой. 
  
А смолу, как слезы, точит 
Сосен старая кора, 
Вся в царапинах и ранах 
От ножа и топора. 
  
Смолянистым и целебным 
Ароматом этих ран 
Я люблю дышать всей грудью 
В теплый утренний туман. 
  
Ведь и я был также ранен – 
Ранен сердцем и душой, 
И дышу такой же гнилью 
И такою же весной... 
  

Хмурую землю 
стужа сковала, 
небо по солнцу 
затосковало. 
Утром темно, 
и в полдень темно, 
а мне всё равно, 
мне всё равно! 
А у меня есть любимый, любимый, 
с повадкой орлиной, 
с душой голубиной, 
с усмешкою дерзкой, 
с улыбкою детской, 
на всём белом свете 
один–единый. 
Он мне и воздух, 
он мне и небо, 
всё без него бездыханно 
и немо... 
А он ничего про это не знает, 

Ночью, доктор, я узнал, 
за что полжизни бы отдал, – 
и чтоб забыть, о чём узнал, 
к утру полжизни бы отдал. 
  
Вот почему средь бела дня 
жизнь оставила меня: 
хоть любила-плакала, 
простить обиду не смогла.

Никогда не думал, что такая 
          Может быть тоска на белом 
     свете. 
          К. Симонов 
      
Солнце бьёт из всех расщелин, 
Прерывая грустный рассказ 
О том, что в середине недели 
Вдруг приходит тоска. 
  
Распускаешь невольно нюни, 
Настроение нечем крыть, 
Очень понятны строчки Бунина, 
Что в этом случае нужно пить. 
  
Но насчёт водки, поймите, 
Я совершеннейший нелюбитель. 
  
Ещё, как на горе, весенние месяцы, 
В крови обязательное брожение. 

Я – полынь-трава, 
Горечь на губах, 
Горечь на словах, 
Я – полынь-трава. 
  
И над степью стон 
Ветром оглушён. 
Тонок стебелек – 
Переломлен он. 
  
Болью рождена, 
Горькая слеза 
В землю упадёт… 
Я полынь-трава. 
  
          1982

Когда на смерть идут — поют, 
а перед этим 
        можно плакать. 
Ведь самый страшный час в бою — 
час ожидания атаки. 
Снег минами изрыт вокруг 
и почернел от пыли минной. 
Разрыв — 
       и умирает друг. 
И значит — смерть проходит мимо. 
Сейчас настанет мой черед, 
За мной одним 
         идет охота. 
Будь проклят 
          сорок первый год — 
ты, вмерзшая в снега пехота. 
Мне кажется, что я магнит, 
что я притягиваю мины. 
Разрыв — 
        и лейтенант хрипит. 

Какого цвета грязь? – Любого. 
Пол грязным может быть и слово, 
Идея, руки, площадь, шины, 
Грязь – лишний штрих, и нет картины. 
Грязь в вечном споре с чистотой, 
И дух свой, смрадный и густой, 
Своё зловонье, безобразье 
Грязь называет простотой. 
И чистоту ведёт на казни, 
Грязь – простота убийц и палачей. 
В орнаменте народного фольклора 
Есть в лживой простоте её речей 
Смертельная тональность приговора. 
Грязь – простота страшнее воровства. 
Из-за таких, как мы, в неё влюблённых, 
Молчание слепого большинства 
Кончалось страшным воем заключённых. 
И так проста святая простота, 
Что, маску позабыв надеть святоши, 
Открыто, нагло, с пеною у рта 

Кто ответит – где она: 
Затопило её море, 
Под землёй погребена, 
Ураганом сметена? 
Кто ответит – где она, 
Легендарная страна 
Старых сказок – 
Лукоморье? 
  
Это я отвечу вам: 
Существует Лукоморье! 
Побывал мой пращур там, 
Где лукой заходят в море 
Горы хладные. 
У скал 
Лукоморье он искал – 
Волшебную эту местность, 
Страну великих сокровищ, 
Где безмерна людская честность, 
Но немало див и чудовищ. 

Я люблю тебя больше природы, 
Ибо ты как природа сама, 
Я люблю тебя больше свободы, 
Без тебя и свобода тюрьма! 
  
Я люблю тебя неосторожно, 
Словно пропасть, а не колею! 
Я люблю тебя больше, чем можно! 
Больше, чем невозможно люблю! 
  
Я люблю безрассудно, бессрочно. 
Даже пьянствуя, даже грубя. 
И уж больше себя - это точно. 
Даже больше чем просто себя. 
  
Я люблю тебя больше Шекспира, 
Больше всей на земле красоты! 
Даже больше всей музыки мира, 
Ибо книга и музыка - ты. 
  

То не Муза воды набирает в рот. 
То, должно, крепкий сон молодца берет. 
И махнувшая вслед голубым платком 
наезжает на грудь паровым катком. 
  
И не встать ни раком, ни так словам, 
как назад в осиновый строй дровам. 
И глазами по наволочке лицо 
растекается, как по сковороде яйцо. 
  
Горячей ли тебе под сукном шести 
одеял в том садке, где – Господь прости 
     – 
точно рыба – воздух, сырой губой 
я хватал то, что было тогда тобой? 
  
Я бы заячьи уши пришил к лицу, 
наглотался б в лесах за тебя свинцу, 
но и в черном пруду из дурных коряг 
я бы всплыл пред тобой, как не смог 

А ты? 
Входя в дома любые – 
И в серые, 
И в голубые, 
Всходя на лестницы крутые, 
В квартиры, светом залитые, 
Прислушиваясь к звону клавиш 
И на вопрос даря ответ, 
Скажи: 
Какой ты след оставишь? 
След, 
Чтобы вытерли паркет 
И посмотрели косо вслед, 
Или 
Незримый прочный след 
В чужой душе на много лет?

Живут на свете дураки: 
На бочку меда – дегтя ложка. 
Им, дуракам, все не с руки 
Стать поумнее, хоть немножко. 
  
Дурак – он как Иван–дурак, 
Всех кормит, обо всех хлопочет. 
Дурак – он тянет, как бурлак. 
Дурак во всем – чернорабочий. 
  
Все спят – он, дурень, начеку. 
Куда–то мчит, за что–то бьется... 
А достается дураку – 
Как никому не достается! 
  
То по–дурацки он влюблен, 
Так беззащитно, без опаски, 
То по–дурацки робок он, 
То откровенен по–дурацки. 
  

Вот я вновь посетил 
эту местность любви, полуостров 
     заводов, 
парадиз мастерских, 
рай речных пароходов, 
и опять прошептал: 
«Вот я снова в младенческих ларах». 
Вот я вновь пробежал 
Малой Охтой вдоль тысячи арок. 
  
И кирпичных оград 
просветлела внезапно угрюмость. 
Добрый вечер и день, 
моя бедная юность! 
Не душа и не плоть – 
чья-то тень над родным патефоном, 
словно платье твоё 
вдруг подброшено вверх саксофоном. 
  
В ярко-красном кашне 

1 
  
Погружены в томительный мороз, 
Вокруг меня снега оцепенели! 
Оцепенели маленькие ели, 
И было небо тёмное, без звезд. 
Какая глушь! Я был один живой 
Один живой в бескрайнем мёртвом поле! 
Вдруг тихий свет — пригрезившийся, что 
     ли? — 
Мелькнул в пустыне, как сторожевой… 
  
Я был совсем как снежный человек, 
Входя в избу, — последняя надежда! — 
И услыхал, отряхивая снег: 
— Вот печь для вас… И тёплая одежда… — 
Потом хозяйка слушала меня, 
Но в тусклом взгляде жизни было мало, 
И, неподвижно сидя у огня, 
Она совсем, казалось, задремала… 

Хочется лёгкого, светлого, нежного, 
раннего, хрупкого и пустопорожнего, 
и безрассудного, и безмятежного, 
напрочь забытого и невозможного. 
  
Хочется рухнуть в траву непомятую, 
в небо уставить глаза завидущие 
и окунуться в цветочные запахи, 
и без конца обожать всё живущее. 
  
Хочется видеть изгиб и течение 
синей реки средь курчавых кустарников, 
впитывать кожею солнца свечение, 
в воду, как в детстве, сигать без 
     купальников. 
  
Хочется милой наивной мелодии, 
воздух глотать, словно ягоды спелые, 
чтоб сумасбродно душа колобродила 
и чтобы сердце неслось, ошалелое.