100 самых читаемых стихотворений

Я люблю тебя больше природы, 
Ибо ты как природа сама, 
Я люблю тебя больше свободы, 
Без тебя и свобода тюрьма! 
  
Я люблю тебя неосторожно, 
Словно пропасть, а не колею! 
Я люблю тебя больше, чем можно! 
Больше, чем невозможно люблю! 
  
Я люблю безрассудно, бессрочно. 
Даже пьянствуя, даже грубя. 
И уж больше себя - это точно. 
Даже больше чем просто себя. 
  
Я люблю тебя больше Шекспира, 
Больше всей на земле красоты! 
Даже больше всей музыки мира, 
Ибо книга и музыка - ты. 
  

Людей неинтересных в мире нет. 
Их судьбы — как истории планет. 
У каждой все особое, свое, 
и нет планет, похожих на нее. 
  
А если кто-то незаметно жил 
и с этой незаметностью дружил, 
он интересен был среди людей 
самой неинтересностью своей. 
  
У каждого — свой тайный личный мир. 
Есть в мире этом самый лучший миг. 
Есть в мире этом самый страшный час, 
но это все неведомо для нас. 
  
И если умирает человек, 
с ним умирает первый его снег, 
и первый поцелуй, и первый бой... 
Все это забирает он с собой. 
  

Все начинается с любви... 
Твердят: 
«Вначале 
    было 
        слово...» 
А я провозглашаю снова: 
Все начинается 
с любви!.. 
  
Все начинается с любви: 
и озаренье, 
    и работа, 
глаза цветов, 
глаза ребенка - 
все начинается с любви. 
  
Все начинается с любви, 
С любви! 
Я это точно знаю. 
Все, 

Робин Бобин Барабек 
Скушал сорок человек, 
И корову, и быка, 
И кривого мясника, 
И телегу, и дугу, 
И метлу, и кочергу, 
Скушал церковь, скушал дом, 
И кузницу с кузнецом, 
А потом и говорит: 
«У меня живот болит!» 
 

          Алёне 
  
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждое слово 
этого утреннего стихотворенья 
вдруг потянулось к рукам твоим, 
словно 
соскучившаяся ветка сирени. 
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждая строчка, 
неожиданно вырвавшись из размера 
и всю строфу 
разрывая в клочья, 
отозваться в сердце твоем сумела. 
Знаешь, 
я хочу, чтоб каждая буква 
глядела бы на тебя влюбленно. 
И была бы заполнена солнцем, 
будто 
капля росы на ладони клена. 

У могилы поэта, 
презревшего все мировые базары, 
я не встретил в тот день  
ни души - даже призрака Лары, 
но когда подошел, 
обходя неизбежную русскую лужу, 
я увидел одну знаменитую, 
но никому не известную душу. 
  
На скамеечке тихо сидела не кто-нибудь, 
а Пугачева -  
одиноко, задумчиво, 
поглощенно в затрапезном платочке, 
без всяких подмазок и блесток, 
угловатая, будто бы скрытая в диве 
     базарной 
девчонка-подросток, 
На колени она  
перед камнем надгробным отнюдь не 
     валилась, 

          Памяти наших отцов и старших 
               братьев, памяти вечно 
     молодых 
               солдат и офицеров 
     Советской 
               Армии, павших на фронтах 
               Великой Отечественной 
     войны. 
  
       1 
  
Вечная 
     слава 
          героям! 
Вечная слава! 
Вечная слава! 
Вечная 
     слава 
          героям! 
Слава героям! 

Все говорят: 
«Его талант – от бога!» 
А ежели – от чёрта? 
Что тогда?.. 
  
Выстраиваясь медленно в эпоху, 
ни шатко и ни валко 
шли года. 
И жил талант. 
Больной. 
Нелепый. 
Хмурый. 
Всего Гомера знавший назубок, 
Его считал 
своею креатурой 
тогда ещё существовавший 
бог. 
Бог находил, что слог его прекрасен, 
что на земле таких – 
наперечёт!.. 

Как стыдно одному ходить в кинотеатры 
без друга, без подруги, без жены, 
где так сеансы все коротковаты 
и так их ожидания длинны! 
Как стыдно - 
     в нервной замкнутой войне 
с насмешливостью парочек в фойе 
жевать, краснея, в уголке пирожное, 
как будто что-то в этом есть 
     порочное... 
Мы, 
 одиночества стесняясь, 
                    от тоски 
бросаемся в какие-то компании, 
и дружб никчемных обязательства 
     кабальные 
преследуют до гробовой доски. 
Компании нелепо образуются - 
в одних все пьют да пьют, 
                не образумятся. 

Я строю мысленно мосты, 
Их измерения просты, 
Я строю их из пустоты, 
Чтобы идти туда, где Ты. 
  
Мостами землю перекрыв, 
Я так Тебя и не нашёл, 
Открыл глаза, а там… обрыв, 
Мой путь закончен, я – пришёл. 
 

Отчего так предан Пёс, 
И в любви своей бескраен? 
Но в глазах – всегда вопрос, 
Любит ли его хозяин. 
Оттого, что кто-то – сек, 
Оттого, что в прошлом – клетка! 
Оттого, что человек 
Предавал его нередко. 
Я по улицам брожу, 
Людям вглядываюсь в лица, 
Я теперь за всем слежу, 
Чтоб, как Пёс, не ошибиться. 
 

Помните! 
Через века, 
            через года, –  
помните! 
О тех, 
кто уже не придёт 
                  никогда, – 
помните! 
Не плачьте! 
В горле 
        сдержите стоны, 
горькие стоны. 
Памяти 
       павших 
              будьте 
                     достойны! 
Вечно 
достойны! 
Хлебом и песней, 
мечтой и стихами, 

Униженьями и страхом 
Заставляют быть нас прахом, 
Гасят в душах божий свет. 
Если гордость мы забудем, 
Мы лишь серой пылью будем 
Под колесами карет. 
  
Можно бросить в клетку тело, 
Чтоб оно не улетело 
Высоко за облака, 
А душа сквозь клетку к богу 
Все равно найдет дорогу, 
Как пушиночка, легка. 
  
Жизнь и смерть - две главных вещи. 
Кто там зря на смерть клевещет? 
Часто жизни смерть нежней. 
Научи меня, Всевышний, 
Если смерть войдет неслышно, 
Улыбнуться тихо ей. 

За тобой 
      через года 
иду, 
не колеблясь. 
Если ты — 
         провода, 
я — 
   троллейбус. 
Ухвачусь за провода 
руками долгими, 
буду жить 
      всегда–всегда 
твоими токами. 
Слышу я: 
«Откажись! 
Пойми 
    разумом: 
неужели это жизнь — 
быть привязанным?! 
Неужели в этом есть 

          1 
  
В Японии читал стихи свои 
На языке родном – в огромном зале. 
– О чем стихи?– спросили.– О любви. 
– Еще раз прочитайте, – мне сказали. 
  
Читал стихи аварские свои 
В Америке.– О чем они?– спросили. 
И я ответил честно:– О любви. 
– Еще раз прочитайте, – попросили. 
  
Знать, на любом понятны языке 
Стихи о нашем счастье и тоске, 
И о твоей улыбке на рассвете. 
  
И мне открылась истина одна: 
Влюбленными земля населена, 
А нам казалось, мы одни на свете. 
  

          Алёне 
  
Мы совпали с тобой, 
          совпали 
в день, запомнившийся навсегда. 
Как слова совпадают с губами. 
С пересохшим горлом – 
вода. 
  
Мы совпали, как птицы с небом. 
Как земля 
      с долгожданным снегом, 
совпадает в начале зимы, 
так с тобою 
                   совпали мы. 
  
Мы совпали, 
        ещё не зная 
ничего 
о зле и добре. 

В тебя я вновь влюблен и очарован... 
Такого не бывает – говоришь? 
Но в каждый мой приезд волшебным, 
     новым, 
Загадочным мне кажется Париж. 
  
Бывает так. Живешь, живешь на свете. 
Идет весна – и словно в первый раз 
Ты чувствуешь, как молод этот ветер 
И нов капели сбивчивый рассказ. 
  
Впервые я пишу стихотворенье – 
Хотя пишу стихи давным–давно. 
Пусть много было радостных волнений, 
Но помню лишь последнее – одно. 
  
Бывает так... Ни убыли, ни тленья 
Не знает страсть, рождаясь вновь и 
     вновь. 
Ты – первое мое стихотворенье 

Нет, мне ни в чем не надо половины! 
Мне – дай всё небо! Землю всю положь! 
Моря и реки, горные лавины 
Мои – не соглашаюсь на делёж! 
  
Нет, жизнь, меня ты не заластишь 
     частью. 
Всё полностью! Мне это по плечу! 
Я не хочу ни половины счастья, 
Ни половины горя не хочу! 
  
Хочу лишь половину той подушки, 
Где, бережно прижатое к щеке, 
Беспомощной звездой, звездой падучей 
Кольцо мерцает на твоей руке. 
  
          6 апреля 1963 
 

Я ненавижу в людях ложь. 
Она порой бывает разной: 
Весьма искусной или праздной 
И неожиданной, как нож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Ту, что считают безобидной, 
Ту, за которую мне стыдно, 
Хотя не я, а ты мне лжешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
Я негодую и страдаю, 
Когда ее с улыбкой дарят, 
Так, что сперва не разберешь. 
Я ненавижу в людях ложь. 
От лжи к предательству полшага. 
Когда-то все решала шпага, 
А нынче старый стиль негож. 
Я ненавижу в людях ложь. 
И не приемлю объяснений. 
Ведь человек как дождь весенний. 
А как он чист, апрельский дождь! 

Я спокоен, я иду своей дорогой. 
Не пою, что завтра будет веселей. 
Я – суровый, 
           я – суровый, 
                     я суровый. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – сирень. 
  
Застываю рядом с мраморной колонной, 
Удивляюсь, почему не убежал. 
Я – холодный, 
          я – холодный, 
                    я – холодный. 
Улыбаешься в ответ: 
а я – пожар. 
  
Я считаю перебранку бесполезной. 
Всё в порядке, пусть любовь повременит. 
Я – железный. 
          Я – железный. 

Хотя б во сне давай увидимся с тобой. 
Пусть хоть во сне 
       твой голос зазвучит... 
В окно — 
       не то дождем, 
              не то крупой 
с утра заладило. 
И вот стучит, стучит... 
Как ты необходима мне теперь! 
Увидеть бы. 
Запомнить все подряд... 
За стенкою о чём–то говорят. 
Не слышу. 
       Но, наверно,— о тебе!.. 
Наверное, 
      я у тебя в долгу, 
любовь, наверно, плохо берегу: 
хочу услышать голос — 
                  не могу! 
Лицо пытаюсь вспомнить — 

Когда мужчине сорок лет,  
ему пора держать ответ:  
душа не одряхлела?-  
перед своими сорока,  
и каждой каплей молока,  
и каждой крошкой хлеба.  
  
Когда мужчине сорок лет,  
то снисхожденья ему нет  
перед собой и перед богом.  
Все слезы те, что причинил,  
все сопли лживые чернил  
ему выходят боком.  
  
Когда мужчине сорок лет,  
то наложить пора запрет  
на жажду удовольствий:  
ведь если плоть не побороть,  
урчит, облизываясь, плоть -  
съесть душу удалось ей.  

Не исчезай... Исчезнув из меня, 
развоплотясь, ты из себя исчезнешь, 
себе самой навеки изменя, 
и это будет низшая нечестность. 
  
Не исчезай... Исчезнуть — так легко. 
Воскреснуть друг для друга невозможно. 
Смерть втягивает слишком глубоко. 
Стать мертвым хоть на миг — 
     неосторожно. 
  
Не исчезай... Забудь про третью тень. 
В любви есть только двое. Третьих нету. 
Чисты мы будем оба в Судный день, 
когда нас трубы призовут к ответу. 
  
Не исчезай... Мы искупили грех. 
Мы оба неподсудны, невозбранны. 
Достойны мы с тобой прощенья тех, 
кому невольно причинили раны. 

Мужчины женщинам не отдаются 
а их, как водку, судорожно пьют, 
и если, прости Господи, упьются, 
то под руку горячую их бъют. 
  
Мужская нежность выглядит как слабость? 
Отдаться – как по-рабски шею гнуть? 
Играя в силу, любят хапать, лапать, 
грабастать даже душу, словно грудь. 
  
Успел и я за жизнь поистаскаться, 
но я, наверно, женщинам сестра, 
и так люблю к ним просто приласкаться, 
и гладить их во сне или со сна. 
  
Во всех грехах я ласковостью каюсь, 
а женщинам грехи со мной сойдут, 
и мои пальцы, нежно спотыкаясь, 
по позвонкам и родинкам бредут. 
  

То ли все поцелуи проснулись, горя на 
     губах. 
То ли машут дворы рукавами плакучих 
     рубах 
Убеждая меня белой ночью, дразняще 
     нагой,  
от любви дорогой не ходить за любовью 
     другой. 
То ли слишком темно на душе, 
То ли слишком светло, 
То ли белая ночь, то ли ангельское 
     крыло. 
Страшно жить без любви, но страшнее, 
     когда две любви 
Вдруг сойдутся, как будто в тумане 
     ночном корабли. 
Две любви - то ли это в подарок с 
     опасным избыдком дано,  
То ли это беда пригнет молнией ночью в 
     окно 

Женщины, вы все, конечно, слабые! 
Вы уж по природе таковы. 
Ваши позолоченные статуи 
со снопами пышными - не вы. 
  
И когда я вижу вас над рельсами 
с ломами тяжелыми в руках, 
в сердце моем боль звенит надтреснуто: 
«Как же это вам под силу, как?» 
  
А девчонки с ломами веселые: 
«Ишь жалетель! Гляньте-ка каков!» 
И глаза синющие высовывают, 
шалые глаза из-под платков. 
  
Женщин в геологию нашествие. 
Что вы, право, тянетесь туда? 
Это дело наше, а не женское. 
Для мужчин, а не для вас тайга. 
  

Ты большая в любви. 
                 Ты смелая. 
Я - робею на каждом шагу. 
Я плохого тебе не сделаю, 
а хорошее вряд ли смогу. 
Все мне кажется, 
              будто бы по лесу 
без тропинки ведешь меня ты. 
Мы в дремучих цветах до пояса. 
Не пойму я - 
            что за цветы. 
Не годятся все прежние навыки. 
Я не знаю, 
        что делать и как. 
Ты устала. 
         Ты просишься на руки. 
Ты уже у меня на руках. 
«Видишь, 
       небо какое синее? 
Слышишь, 

Голос в телефонной трубке 
Если б голос можно было целовать, 
Я прижался бы губами к твоему, 
Шелестящему внутри, как целый сад, 
Что-то шепчущий, обняв ночную тьму. 
  
Если б душу можно было целовать, 
К ней прильнул бы, словно к лунному 
     лучу. 
Как бедны на свете те, чья цель – 
     кровать, 
Моя цель – душа твоя. Её хочу. 
Я хочу твой голос. Он – твоя душа. 
По росе хочу с ним бегать босиком, 
И в стогу, так нежно колющем, греша, 
Кожи голоса коснуться языком. 
  
И, наверно, в мире у тебя одной 
Существует – хоть про все забудь! – 
Этот голос, упоительно грудной, 

Времена не выбирают, 
В них живут и умирают. 
Большей пошлости на свете 
Нет, чем клянчить и пенять. 
Будто можно те на эти, 
Как на рынке, поменять. 
  
Что ни век, то век железный. 
Но дымится сад чудесный, 
Блещет тучка; я в пять лет 
Должен был от скарлатины 
Умереть, живи в невинный 
Век, в котором горя нет. 
  
Ты себя в счастливцы прочишь, 
А при Грозном жить не хочешь? 
Не мечтаешь о чуме 
Флорентийской и проказе? 
Хочешь ехать в первом классе, 
А не в трюме, в полутьме? 

Любовь неразделённая страшна, 
но тем, кому весь мир лишь биржа, 
     драка, 
любовь неразделённая смешна, 
как профиль Сирано де Бержерака. 
Один мой деловитый соплеменник 
сказал жене в театре «Современник»: 
«Ну что ты в Сирано своём нашла? 
Вот дурень! Я, к примеру, никогда бы 
так не страдал из-за какой-то бабы... 
Другую бы нашёл – и все дела». 
В затравленных глазах его жены 
забито проглянуло что-то вдовье. 
Из мужа перло – аж трещали швы! – 
смертельное духовное здоровье. 
О, сколько их, таких здоровяков, 
страдающих отсутствием страданий. 
Для них есть бабы: нет прекрасной дамы. 
А разве сам я в чём-то не таков? 
Зевая, мы играем, как в картишки, 

Разве же можно, 
        чтоб все это длилось? 
Это какая-то несправедливость... 
Где и когда это сделалось модным: 
«Живым - равнодушье, 
        внимание - мертвым?» 
Люди сутулятся, 
            выпивают. 
Люди один за другим 
                выбывают, 
и произносятся 
        для истории 
нежные речи о них - 
                в крематории... 
Что Маяковского жизни лишило? 
Что револьвер ему в руки вложило? 
Ему бы - 
        при всем его голосе, 
                    внешности - 
дать бы при жизни 

Не понимать друг друга страшно - 
не понимать и обнимать, 
и все же, как это ни странно, 
но так же страшно, так же страшно 
во всем друг друга понимать. 
  
Тем и другим себя мы раним. 
И, наделен познаньем ранним, 
я душу нежную твою 
не оскорблю непониманьем 
и пониманьем не убью. 
  
          1956 
 

Я разлюбил тебя... Банальная развязка, 
банальная, как жизнь, банальная, как 
     смерть. 
Я оборву струну жестокого романса, 
гитару пополам – к чему ломать комедь! 
  
Лишь не понять щенку – лохматому 
     уродцу, – 
чего ты так мудришь, чего я так мудрю. 
Его впущу к себе – он в дверь твою 
     скребётся, 
а впустишь ты его – скребётся в дверь 
     мою. 
  
Пожалуй, можно так с ума сойти, 
     метаясь... 
Сентиментальный пес, ты попросту юнец, 
но не позволю я себе сентиментальность. 
Как пытку продолжать – затягивать 
     конец. 

          Б. Ахмадулиной 
  
Со мною вот что происходит: 
ко мне мой старый друг не ходит, 
а ходят в мелкой суете 
разнообразные не те. 
И он 
не с теми ходит где-то 
и тоже понимает это, 
и наш раздор необъясним, 
и оба мучимся мы с ним. 
Со мною вот что происходит: 
совсем не та ко мне приходит, 
мне руки на плечи кладёт 
и у другой меня крадёт. 
А той – 
         скажите, бога ради, 
кому на плечи руки класть? 
Та, 
у которой я украден, 

Смири гордыню - то есть гордым будь.  
Штандарт - он и в чехле не полиняет.  
Не плачься, что тебя не понимают, - 
поймёт когда-нибудь хоть кто-нибудь. 
  
Не самоутверждайся. Пропадёт,  
подточенный тщеславием, твой гений,  
и жажда мелких самоутверждений  
лишь к саморазрушенью приведёт. 
  
У славы и опалы есть одна  
опасность - самолюбие щекочут.  
Ты ордена не восприми как почесть,  
не восприми плевки как ордена. 
  
Не ожидай подачек добрых дядь  
и, вытравляя жадность, как заразу,  
не рвись урвать. Кто хочет всё и сразу, 
      
тот беден тем, что не умеет ждать.  

Ты хочешь, чтобы я был, как ель, 
     зелёный, 
Всегда зелёный – и зимой, и осенью. 
Ты хочешь, чтобы я был гибкий как ива, 
Чтобы я мог, не разгибаясь, гнуться. 
Но я другое дерево. 
 
Если рубанком содрать со ствола кожу, 
Распилить его, высушить, а потом 
     покрасить, 
То может подняться мачта океанского 
     корабля, 
Могут родиться красная скрипка, копьё, 
     рыжая или белая палуба. 
А я не хочу чтобы с меня сдирали кожу. 
Я не хочу чтобы меня красили, сушили, 
     белили. 
Нет, я этого не хочу. 
Не потому что я лучше других деревьев. 
Нет, я этого не говорю. 

Ты начисто притворства лишена, 
когда молчишь со взглядом напряженным, 
как лишена притворства тишина 
беззвездной ночью в городе сожженном. 
  
Он, этот город,- прошлое твое. 
В нем ты почти ни разу не смеялась, 
бросалась то в шитье, то в забытье, 
то бунтовала, то опять смирялась. 
  
Ты жить старалась из последних сил, 
но, отвергая все живое хмуро, 
Он, этот город, на тебя давил 
угрюмостью своей архитектуры. 
  
В нем изнутри был заперт каждый дом. 
В нем было все недобро умудренным. 
Он не скрывал свой тягостный надлом 
и ненависть ко всем, кто не надломлен. 
  

Давай помолчим. 
Мы так долго не виделись. 
Какие прекрасные сумерки выдались! 
И все позабылось, 
Что помнить не хочется: 
Обиды твои. 
И мое одиночество. 
  
Давай помолчим. 
Мы так долго не виделись. 
  
Душа моя — 
Как холостяцкая комната. 
Ни взглядов твоих в ней, 
Ни детского гомона. 
Завалена книгами 
Площадь жилищная, 
Как сердце — словами... 
Теперь уже лишними. 
Ах, эти слова, 

Боюсь не справиться с лицом, 
когда тебя увижу где-то, 
и завершится всё концом, 
в котором больше нет секрета. 
Боюсь не справиться с душой, 
боюсь не справиться и  телом, 
чтоб над тобой и надо мной 
не надругались миром целым. 
Боюсь – не знаю от чего – 
тебя, как тайного богатства. 
боюсь – и более всего – 
его пропажи не бояться. 
  
          25-26 декабря 2004 
 

Я иду и радуюсь. Легко мне. 
Дождь прошел. Блестит зеленый луг. 
Я тебя не знаю и не помню, 
Мой товарищ, мой безвестный друг. 
  
Где ты пал, в каком бою — не знаю, 
Но погиб за славные дела, 
Чтоб страна, земля твоя родная, 
Краше и счастливее была. 
  
Над полями дым стоит весенний, 
Я иду, живущий, полный сил, 
Веточку двурогую сирени 
Подержал и где–то обронил... 
  
Друг мой и товарищ, ты не сетуй, 
Что лежишь, а мог бы жить и петь, 
Разве я, наследник жизни этой, 
Захочу иначе умереть!.. 
  

Вошь ползёт по России. 
Вошь. 
Вождь встаёт над Россией. 
Вождь. 
Буревестник последней войны, 
привлекательный, будто смерть… 
Россияне, 
снимайте штаны! 
Вождь 
желает вас поиметь! 
 

Апрель сосульки отливает, вычеканивает, 
И воздух щёлкающий так поголубел, 
А у меня гаражный сторож выцыганивает 
На опохмель. 
И бульканье ручья под ледяною корочкой, 
В которую окурок чей-то врос, 
И ель апрельская со снежною оборочкой, 
Попавшая за шиворот шолочкой, 
И хор грачей своей чумной 
     скороговорочкой –  
Всё задаёт вопрос, 
В котором все вопросы вдруг сошлись: 
На что уходит жизнь? 
Действительно, на что? На что она 
     уходит? 
Ответь мне сторож гаража... Да ты 
     глухой, дед? 
А может быть, не более ты глух, 
Чем воспитавшие симфониями слух? 
Мы часто глухи к дальним. Глухи к 

Ты спрашивала шёпотом: 
«А что потом? 
         А что потом?» 
Постель была расстелена, 
и ты была растеряна... 
Но вот идёшь по городу, 
несёшь красиво голову, 
надменность рыжей чёлочки, 
и каблучки-иголочки. 
В твоих глазах – 
                  насмешливость, 
и в них приказ – 
                  не смешивать 
тебя 
с той самой, 
                  бывшею, 
любимой 
         и любившею. 
Но это – 
         дело зряшное. 

Проект был сложным. Он не удавался.  
И архитектор с напряженным лбом  
Считал, курил, вздыхал и чертыхался,  
Склонясь над непокорным чертежом.  
  
Но в дверь вдруг постучали. И соседка,  
Студентка, что за стенкою жила,  
Алея ярче, чем ее жакетка,  
Сказала быстро: «Здрасьте». И вошла.  
  
Вздохнула, села в кресло, помолчала,  
Потом сказала, щурясь от огня:  
- Вы старше, вы поопытней меня...  
Я за советом... Я к вам прямо с бала... 
      
  
У нас был вечер песни и весны,  
И два студента в этой пестрой вьюге,  
Не ведая, конечно, друг о друге,  
Сказали мне о том, что влюблены.  

I 
  
Знаешь ли ты, 
что такое горе, 
когда тугою петлей 
на горле? 
Когда на сердце 
глыбою в тонну, 
когда нельзя 
ни слезы, ни стона? 
Чтоб никто не увидел, 
избави боже, 
покрасневших глаз, 
потускневшей кожи, 
чтоб никто не заметил, 
как я устала, 
какая больная, старая 
стала... 
Знаешь ли ты, 
что такое горе? 

В ясный полдень, на исходе лета, 
Шел старик дорогой полевой; 
Вырыл вишню молодую где–то 
И, довольный, нес ее домой. 
  
Он глядел веселыми глазами 
На поля, на дальнюю межу 
И подумал: «Дай–ка я на память 
У дороги вишню посажу. 
  
Пусть растет большая–пребольшая, 
Пусть идет и вширь и в высоту 
И, дорогу нашу украшая, 
Каждый год купается в цвету. 
  
Путники в тени ее прилягут, 
Отдохнут в прохладе, в тишине, 
И, отведав сочных, спелых ягод, 
Может статься, вспомнят обо мне. 
  

          Е. Ласкиной 
  
Смеялись люди за стеной, 
а я глядел на эту стену 
с душой, как с девочкой больной 
в руках, пустевших постепенно. 
  
Смеялись люди за стеной. 
Они как будто издевались. 
Они смеялись надо мной, 
и как бессовестно смеялись! 
  
На самом деле там, в гостях, 
устав кружиться по паркету, 
они смеялись просто так,– 
не надо мной и не над кем-то. 
  
Смеялись люди за стеной, 
себя вином подогревали, 
и обо мне с моей больной, 

Весенней ночью думай обо мне 
и летней ночью думай обо мне, 
осенней ночью думай обо мне 
и зимней ночью думай обо мне. 
Пусть я не там с тобой, а где-то вне, 
такой далекий, как в другой стране,— 
на длинной и прохладной простыне 
покойся, словно в море на спине, 
отдавшись мягкой медленной волне, 
со мной, как с морем, вся наедине. 
  
Я не хочу, чтоб думала ты днем. 
Пусть день перевернет все кверху дном, 
окурит дымом и зальет вином, 
заставит думать о совсем ином. 
О чем захочешь, можешь думать днем, 
а ночью — только обо мне одном. 
  
Услышь сквозь паровозные свистки, 
сквозь ветер, тучи рвущий на куски, 

Покроется небо 
пылинками звёзд, 
и выгнутся ветки упруго. 
Тебя я услышу за тысячу верст. 
Мы – эхо, 
мы – эхо, 
мы – долгое эхо друг друга. 
  
И мне до тебя, 
где бы ты не была, 
дотронуться сердцем не трудно. 
Опять нас любовь за собой позвала. 
Мы – нежность, 
мы – нежность. 
мы – вечная нежность друг друга. 
  
И даже в краю 
наползающей тьмы, 
за гранью смертельного круга, 
я знаю, с тобой не расстанемся мы. 

Современная женщина суетою   
замотана,  
Но, как прежде, божественна!  
Пусть немного усталая, но, как прежде,  
      
прекрасная,   
До конца непонятная, никому не 
     подвластная.   
Современная женщина! То грустна   
и задумчива,   
То светла и торжественна.   
Доказать ее слабости, побороть ее   
дерзости   
Зря мужчины стараются, понапрасну   
надеются.   
Не бахвалится силою, но на ней тем   
не менее   
И заботы служебные, и заботы   
семейные.   
ВсT на свете познавшая, все невзгоды   

Был я столько раз так больно ранен, 
добираясь до дому ползком, 
но не только злобой протаранен — 
можно ранить даже лепестком. 
  
Ранил я и сам — совсем невольно 
нежностью небрежной на ходу, 
а кому-то после было больно, 
словно босиком ходить по льду. 
  
Почему иду я по руинам 
самых моих близких, дорогих, 
я, так больно и легко ранимый 
и так просто ранящий других? 
  
          1973 
 

Женщина - с нами, когда мы рождаемся, 
	Женщина - с нами в последний наш час. 
Женщина - знамя, когда мы сражаемся, 
	Женщина - радость раскрывшихся глаз. 
  
Первая наша влюбленность и счастие, 
	В лучшем стремлении - первый привет. 
В битве за право - огонь соучастия, 
	Женщина - музыка. Женщина - свет. 
  
          1913 
 

Мы перед чувствами немеем, 
мы их привыкли умерять, 
и жить еще мы не умеем 
и не умеем умирать. 
  
Но, избегая вырождений, 
нельзя с мерзавцами дружить, 
как будто входим в дом враждебный, 
где выстрел надо совершить. 
  
Так что ж, стрелять по цели - или 
чтоб чаю нам преподнесли, 
чтоб мы заряд не разрядили, 
а наследили и ушли? 
  
И там найти, глотая воздух, 
для оправдания пример 
и, оглянувшись, бросить в воду 
невыстреливший револьвер. 
  

Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно 
     вечером 
подышать свежим воздухом, веющим с 
     океана. 
Закат догорал в партере китайским 
     веером, 
и туча клубилась, как крышка 
     концертного фортепьяно. 
  
Четверть века назад ты питала 
     пристрастье к люля и к финикам, 
рисовала тушью в блокноте, немножко 
     пела, 
развлекалась со мной; но потом сошлась 
     с инженером-химиком 
и, судя по письмам, чудовищно 
     поглупела. 
  
Теперь тебя видят в церквях в провинции 
     и в метрополии 

Есть пустота от смерти чувств 
и от потери горизонта, 
когда глядишь на горе сонно 
и сонно радостям ты чужд. 
Но есть иная пустота. 
Нет ничего ее священней. 
В ней столько звуков и свечений. 
В ней глубина и высота. 
  
Мне хорошо, что я в Крыму 
живу, себя от дел отринув, 
в несуетящемся кругу, 
кругу приливов и отливов. 
  
Мне хорошо, что я ловлю 
на сизый дым похожий вереск, 
и хорошо, что ты не веришь, 
как сильно я тебя люблю. 
  
Иду я в горы далеко, 

Скоро кончится белая вьюга, 
Потекут голубые ручьи. 
Все скворечники в сторону юга 
Навострили оконца свои. 
  
В силу древних обычаев здешних 
Мы жилища готовим певцам. 
За морями родные скворечни 
Обязательно снятся скворцам. 
  
Здесь родились, летать научились, 
Значит, родина ихняя здесь. 
- Воротились! Скворцы воротились! 
Раздается мальчишечья весть. 
  
Можно галку убить и сороку, 
Но обычаи наши строги: 
Ни один сорванец босоногий 
На скворца не поднимет руки. 
  

Ты, может быть, и не Сократ, 
ты, может быть, – ума палата. 
А всё ж с восхода по закат 
цени объятия халата. 
Сюртук всё делает дела, 
а фрак всё ищет развлечений. 
Халат живет вдали от зла 
и – не страшась разоблачений. 
  
Мундир и груб, и нагловат, 
Поддёвка вас продаст и купит. 
Один халат, один халат 
одеждам царским не уступит. 
Ему и орден ни к чему. 
Его карманы не для денег. 
Но никогда не верь тому, 
кто говорит: халат – бездельник. 
  
Халат – спаситель тех людей, 
кто до пустейших дел нелаком. 

Боль свою вы делите с друзьями, 
Вас сейчас утешить норовят, 
А его последними словами, 
Только вы нахмуритесь, бранят. 
  
Да и человек ли, в самом деле, 
Тот, кто вас, придя, околдовал, 
Стал вам близким через две недели, 
Месяц с вами прожил и удрал? 
  
Вы общались, дорогая, с дрянью. 
Что ж нам толковать о нем сейчас?! 
Дрянь не стоит долгого вниманья, 
Тут важнее говорить о вас. 
  
Вы его любили? Неужели? 
Но полшага - разве это путь?! 
Сколько вы пудов с ним соли съели? 
Как успели в душу заглянуть?! 
  

Любовь к Добру разбередила сердце им. 
А Герцен спал, не ведая про зло... 
Но декабристы разбудили Герцена. 
Он недоспал. Отсюда всё пошло. 
  
И, ошалев от их поступка дерзкого, 
Он поднял страшный на весь мир трезвон. 
Чем разбудил случайно Чернышевского, 
Не зная сам, что этим сделал он. 
  
А тот со сна, имея нервы слабые, 
Стал к топору Россию призывать, – 
Чем потревожил крепкий сон Желябова, 
А тот Перовской не дал всласть поспать. 
  
И захотелось тут же с кем-то драться 
     им, 
Идти в народ и не страшиться дыб. 
Так началась в России конспирация: 
Большое дело – долгий недосып. 

Вот я вновь посетил 
эту местность любви, полуостров 
     заводов, 
парадиз мастерских, 
рай речных пароходов, 
и опять прошептал: 
«Вот я снова в младенческих ларах». 
Вот я вновь пробежал 
Малой Охтой вдоль тысячи арок. 
  
И кирпичных оград 
просветлела внезапно угрюмость. 
Добрый вечер и день, 
моя бедная юность! 
Не душа и не плоть – 
чья-то тень над родным патефоном, 
словно платье твоё 
вдруг подброшено вверх саксофоном. 
  
В ярко-красном кашне 

По несчастью или к счастью, 
Истина проста: 
Никогда не возвращайся 
В прежние места. 
Даже если пепелище 
Выглядит вполне, 
Не найти того, что ищем, 
Ни тебе, ни мне. 
Путешествие в обратно 
Я бы запретил, 
Я прошу тебя, как брата, 
Душу не мути. 
А не то рвану по следу – 
Кто меня вернёт? – 
И на валенках уеду 
В сорок пятый год. 
В сорок пятом угадаю, 
Там, где – боже мой! – 
Будет мама молодая 
И отец живой. 

Я что-то часто замечаю, 
к чьему-то, видно, торжеству, 
что я рассыпанно мечтаю, 
что я растрепанно живу. 
Среди совсем нестрашных с виду 
полужеланий, 
                         получувств 
щемит: 
              неужто я не выйду, 
неужто я не получусь? 
Меня тревожит встреч напрасность, 
что и ни сердцу, ни уму,  
и та не праздничность,  
                                        
     а праздность,  
в моем гостящая дому, 
и недоверье к многим книжкам,  
и в настроеньях разнобой, 
и подозрительное слишком 
неупоение собой... 

Мне без тебя так трудно жить, 
А ты – ты дразнишь и тревожишь. 
Ты мне не можешь заменить 
Весь мир... 
         А кажется, что можешь. 
Есть в мире у меня своё: 
Дела, успехи и напасти. 
Мне лишь тебя недостаёт 
Для полного людского счастья. 
Мне без тебя так трудно жить: 
Всё – неуютно, всё – тревожит... 
Ты мир не можешь заменить. 
Но ведь и он тебя – не может. 
  
          1952 
 

Сила страстей – приходящее дело. 
Силе другой потихоньку учись. 
Есть у людей приключения тела. 
Есть приключения мыслей и чувств. 
Тело само приключений искало, 
А измочалилось вместе с душой. 
Лишь не хватало, чтоб смерть 
     приласкала, 
Но показалось бы тоже чужой. 
  
Всё же меня пожалела природа, 
Или как хочешь её назови. 
Установилась во мне, как погода, 
Ясная, тихая сила любви. 
Раньше казалось мне сила огромной, 
Громко стучащей в большой барабан... 
Стала тобой. В нашей комнате тёмной 
Палец строжайше прижала к губам. 
  
Младшенький наш неразборчиво гулит, 

Всегда найдётся женская рука, 
чтобы она, прохладна и легка, 
жалея и немножечко любя, 
как брата, успокоила тебя. 
  
Всегда найдётся женское плечо, 
чтобы в него дышал ты горячо, 
припав к нему беспутной головой, 
ему доверив сон мятежный свой. 
  
Всегда найдутся женские глаза, 
чтобы они, всю боль твою глуша, 
а если и не всю, то часть её, 
увидели страдание твоё. 
  
Но есть такая женская рука, 
которая особенно сладка, 
когда она измученного лба 
касается, как вечность и судьба. 
  

Н. Тарасову 
  
Не писал тебе я писем, 
но не выдержал — пишу. 
От тебя я стал зависим 
и свободы не прошу. 
  
Меня сделали счастливым 
от негаданной любви 
твои серые с отливом, 
непонятные твои. 
  
Может, этого не надо — 
что-то следует блюсти. 
Может, будешь ты не рада — 
так, пожалуйста, прости. 
  
Но такое уж тут солнце, 
что с собой попробуй сладь! 
Но такие уж тут сосны, 

Твой свет доходит до меня — 
Сквозь яркие завесы дня, 
Сквозь доски аспидных ночей, 
Сквозь рокот рек, сквозь жар пе’ 
Доходит до меня твой свет 
И на вопрос дает ответ — 
Простой, как воздух и как хлеб, 
Пустой для тех, кто глух и слеп. 
  
Любовь, я бью тебе челом 
За письменным гробостолом, 
Где по скончанью наших лет 
Доходит до меня твой свет. 
Я бью челом тебе, любовь, 
За то, что круче и нежней 
Мою воспитываешь кровь — 
Для черных дней и светлых дней. 
  
Я часто вижу тень твою, 
Когда в тоске как пень стою 

Я, как поезд, 
     что мечется столько уж лет 
между городом Да 
          и городом Нет. 
Мои нервы натянуты, 
            как провода, 
между городом Нет 
            и городом Да! 
  
Все мертво, все запугано в городе Нет. 
Он похож на обитый тоской кабинет. 
По утрам натирают в нем желчью паркет. 
В нем диваны - из фальши, в нем стены - 
                                 из 
     бед. 
В нем глядит подозрительно каждый 
     портрет. 
В нем насупился замкнуто каждый 
     предмет. 
Черта с два здесь получишь ты добрый 

Не бейте детей, никогда не бейте! 
Поймите, вы бьете в них сами себя, 
Неважно, любя их иль не любя, 
Но делать такого вовек не смейте! 
  
Вы только взгляните: пред вами - дети, 
Какое ж, простите, геройство тут?! 
Но сколько ж таких, кто жестоко бьют, 
Вложив чуть не душу в тот черный труд, 
Заведомо зная, что не ответят! 
  
Кричи на них, бей! А чего стесняться?! 
Ведь мы ж многократно сильней детей! 
Но если по совести разобраться, 
То порка - бессилье больших людей! 
  
И сколько ж порой на детей срывается 
Всех взрослых конфликтов, обид и гроз. 
Ну как же рука только поднимается 
На ужас в глазах и потоки слез?! 

Люб- 
(Воздуха! 
             Воздуха! 
                         Самую малость 
     бы! 
                                        
                Самую-самую...) 
лю! 
(Хочешь, – 
                уедем куда-нибудь 
                                        
        заново, 
                                        
                   замертво, 
                                        
                                 за 
     море?..) 
Люб- 
(Богово – богу, 
                     а женское – 

Завидую я. 
      Этого секрета 
не раскрывал я раньше никому. 
Я знаю, что живет мальчишка где-то, 
и очень я завидую ему. 
Завидую тому, 
        как он дерется,- 
я не был так бесхитростен и смел. 
Завидую тому, 
        как он смеется,- 
я так смеяться в детстве не умел. 
Он вечно ходит в ссадинах и шишках,- 
я был всегда причесанней, целей. 
Все те места, что пропускал я в 
     книжках, 
он не пропустит. 
          Он и тут сильней. 
Он будет честен жесткой прямотою, 
злу не прощая за его добро, 
и там, где я перо бросал: 

Был ноябрь  
                     по-январски угрюм 
     и зловещ, 
над горами метель завывала. 
Егерей  
            из дивизии «Эдельвейс»  
наши  
сдвинули с перевала. 
  
Командир поредевшую роту собрал  
и сказал тяжело и спокойно: 
-	Час назад  
                        меня вызвал к 
     себе генерал. 
Вот, товарищи, дело какое: 
Там – фашисты. 
Позиция немцев ясна. 
Укрепились надёжно и мощно. 
С трёх сторон – пулемёты,  
                                        

Когда мне говорят о красоте 
Восторженно, а иногда влюблено, 
Я почему-то, слушая, невольно 
Сейчас же вспоминаю о тебе. 
  
Когда порой мне, имя называя, 
О женственности чьей-то говорят, 
Я снова почему-то вспоминаю 
Твой мягкий жест, и голос твой, и 
     взгляд. 
  
Твои везде мне видятся черты, 
Твои повсюду слышатся слова, 
Где б ни был я - со мною только ты, 
И, тем гордясь, ты чуточку права. 
  
И все же, сердцем похвалы любя, 
Старайся жить, заносчивой не став: 
Ведь слыша где-то про сварливый нрав, 
Я тоже вспоминаю про тебя... 

Ее называют «брошенная», 
     «Оставленная», «забытая». 
     Звучит это как «подкошенная», 
     «Подрезанная», «подбитая». 
  
     Раздоры - вещи опасные, 
     А нравы у жизни строги: 
     Ведь там, где все дни ненастные, 
     А взгляды и вкусы разные, 
     То разные и дороги. 
  
     Мудрейшая в мире наука 
     Гласит, что любви не получится, 
     Где двое мучат друг друга 
     И сами все время мучатся. 
  
     Сейчас выяснять бессмысленно, 
     Кто прав был в их вечном споре. 
     Счастье всегда таинственно, 
     Зато откровенно горе. 

I 
  
Оконча все обряды брака, 
К закланью целочку ведут, 
Тебе, о славный наш ебака, 
Ее на жертву отдают. 
Ложись, еби и утешайся, 
Вовек пиздами прославляйся 
И целки в глубину войди, 
Будь храбр, всю робость оставляя, 
Такую вещь предпринимая, 
Ты сам себя не остыди! 
  
                     II 
  
Ты зришь велико наслажденье 
За многие твои труды 
И приведенну на мученье 
Судьбиной узкия пизды. 
Не должно ли тебе потщиться, 

Она сказала: «Он уже уснул!»,— 
задернув полог над кроваткой сына, 
и верхний свет неловко погасила, 
и, съежившись, халат упал на стул. 
  
Мы с ней не говорили про любовь, 
Она шептала что-то, чуть картавя, 
звук «р», как виноградину, катая 
за белою оградою зубов. 
  
«А знаешь: я ведь плюнула давно 
на жизнь свою... И вдруг так огорошить! 
Мужчина в юбке. Ломовая лошадь. 
И вдруг — я снова женщина... Смешно?» 
  
Быть благодарным — это мой был долг. 
Ища защиту в беззащитном теле, 
зарылся я, зафлаженный, как волк, 
в доверчивый сугроб ее постели. 
  

Среди всего, что в нас переплелось, 
Порой самодовольство нами правит. 
«Казаться или быть?» – вот в чём 
     вопрос, 
Который время человеку ставит. 
Считаться кем-то или кем-то быть? 
Быть смелым или делать вид, что смелый? 
Ты жертвовал, творил, умел любить 
Или об этом лишь вещал умело, 
Робея самому себе признаться, 
К чему стремишься: быть или казаться?.. 
Что стоит жизнь в довольстве иль покое, 
Когда её пытаются лепить, 
Фальшивя переделанной строкою... 
Легко казаться. Очень трудно быть... 
 

Прости, мой милый, что в подъезде 
Под шум полночного дождя 
Сжимаю губы я по-детски 
Лицо легонько отводя. 
  
Себя веду с тобою странно, 
Но ты ко мне добрее будь. 
Мне быть обманутой не страшно, 
Страшнее – это обмануть. 
  
Ты не зови меня упрямой, 
С тобой душою не кривлю. 
Сказать «люблю» – не будет правдой, 
Неправдой будет – «не люблю». 
  
Нет, недотроги я не корчу, 
Но лишь тогда не уходи,  
Когда какой-то колокольчик 
Забьётся, может быть, в груди. 
  

Сорок трудный год. 
Омский госпиталь… 
Коридоры сухие и маркие. 
Шепчет старая нянечка: 
«Господи! 
До чего же артисты  
                   маленькие…» 
  
Мы шагаем палатами длинными. 
Мы почти растворяемся в них  
с балалайками,  
              с мандолинами  
и большими пачками книг. 
Что в программе? 
В программе – чтение,  
пара песен  
военных, правильных… 
Мы в палату тяжелораненых  
входим с трепетом и почтением. 
Двое здесь. 

Не надо... 
         Всё призрачно - 
                        и тёмных окон 
     матовость, 
и алый снег за стоп-сигналами машин. 
Не надо... 
         Всё призрачно, 
                     как сквер туманный 
     мартовский, 
где нет ни женщин, ни мужчин - 
                        лишь тени 
     женщин и мужчин. 
Не надо... 
         Стою у дерева, 
                     молчу и не 
     обманываю, 
гляжу, как сдвоенные светят фонари, 
и тихо трогаю рукой, 
                 но не обламываю 
сосульку тоненькую с веточкой внутри. 

Спасибо всем, кто нам мешает, 
Кто нам намеренно вредит, 
Кто наши планы разрушает 
И нас обидеть норовит! 
  
О, если б только эти люди 
Могли понять, какую роль 
Они играют в наших судьбах, 
Нам причиняя эту боль! 
  
Душа, не знавшая потери, 
Душа, не знавшая обид, 
Чем счастье в жизни будет мерить? 
Прощенья радость с чем сравнит? 
  
Ну как мудреть и развиваться 
Без этих добрых злых людей? 
Из ими созданных препятствий 
Возникнут тысячи идей, 
  

Я хотел бы 
       родиться 
              во всех странах, 
быть беспаспортным, 
       к панике бедного МИДа, 
всеми рыбами быть 
            во всех океанах 
и собаками всеми 
              на улицах мира. 
Не хочу я склоняться 
              ни перед какими богами, 
не хочу я играть 
              в православного хиппи, 
но я хотел бы нырнуть 
              глубоко-глубоко на 
     Байкале, 
ну а вынырнуть, 
            фыркая, 
                 на Миссисипи. 
Я хотел бы 

Я не был в жизни счастлив ни минуты. 
Всё было у меня не по-людски. 
Любой мой шаг опутывали путы 
Самосознанья, страха и тоски. 
За всё платить – моя прерогатива. 
Мой прототип – персидская княжна. 
А ежели судьба мне чем платила, 
То лучше бы она была должна. 
Мне ничего не накопили строчки, 
В какой валюте их ни оцени… 
Но клейкие зелёные листочки?! 
Ах да, листочки. Разве что они. 
На плутовстве меня ловили плуты, 
Жестокостью корили палачи. 
Я не был в жизни счастлив ни минуты! 
– А я? Со мной? – А ты вообще молчи! 
Гремя огнём, сверкая блеском стали, 
Меня давили – Господи, увидь! – 
И до сих пор давить не перестали, 
Хотя там больше нечего давить. 

А знаешь, все еще будет! 
Южный ветер еще подует, 
и весну еще наколдует, 
и память перелистает, 
и встретиться нас заставит, 
и еще меня на рассвете 
губы твои разбудят. 
Понимаешь, все еще будет! 
В сто концов убегают рельсы, 
самолеты уходят в рейсы, 
корабли снимаются с якоря... 
Если б помнили это люди, 
чаще думали бы о чуде, 
реже бы люди плакали. 
Счастье – что онo? Та же птица: 
упустишь – и не поймаешь. 
А в клетке ему томиться 
тоже ведь не годиться, 
трудно с ним, понимаешь? 
Я его не запру безжалостно, 

Здравствуй, Ира! 
Как живёшь ты, Ира? 
Без звонка опять пришёл я, ибо 
знаю, что за это ты простишь, 
что меня ты снова не прогонишь, 
а возьмёшь — и чем-нибудь накормишь 
и со мною вместе погрустишь. 
Я тебе не муж и не любовник, 
но пальто не сняв ещё, в ладонях 
руку твою бережно задерживаю 
и целую в лоб тебя, зардевшуюся. 
Ты была б женой такою чудною – 
преданною, верною, чуткою. 
А друзья смеются: “Что ты, Женечка! 
Да и кто на ней, подумай, женится! 
Сколько у ней было-перебыло. 
Можно ли, чтоб эта полюбила!” 
Ты для подлецов была удобная, 
потому что ты такая добрая. 
Как тебя марали и обмарывали, 

Когда ты решишься в любви открыться  
Однажды и навсегда,  
Возможно, вначале она смутится  
И сразу не скажет «Да».  
  
Ну что же, не надо обид и вздохов!  
Тут только не спорь и жди.  
Смущение это не так уж плохо,  
Все главное - впереди!  
  
И вряд ли всерьез что-то будет значить, 
      
Когда на твои слова  
Она вдруг потупится и заплачет  
Иль даже сбежит сперва.  
  
Ведь слезы такие звучат, наверно,  
Как пение соловья.  
Слезы, ей-богу, совсем не скверно,  
Считай, что она - твоя!  

А снег идёт, а снег идёт, 
И все вокруг чего-то ждёт... 
Под этот снег, под тихий снег, 
Хочу сказать при всех: 
  
«Мой самый главный человек, 
Взгляни со мной на этот снег - 
Он чист, как то, о чем молчу, 
О чем сказать хочу». 
  
Кто мне любовь мою принёс? 
Наверно, добрый Дед Мороз. 
Когда в окно с тобой смотрю, 
Я снег благодарю. 
  
А снег идёт, а снег идёт, 
И всё мерцает и плывёт. 
За то, что ты в моей судьбе, 
Спасибо, снег, тебе. 
  

У лживой тайны нет секрета, 
Нельзя искусственно страдать. 
Нет, просто так не стать поэтом. 
Нет, просто так никем не стать… 
  
Кто нас рассудит, Боже правый, 
Чего ты медлишь, что ты ждёшь, 
Когда кричат безумцы: «Браво!» – 
Чтоб спели им вторично ложь. 
  
И есть ли истина в рожденье, 
А может, это опыт твой, 
Зачем же просим мы прощенья, 
Встав на колени пред Тобой? 
  
И, может, скоро свод Твой рухнет, 
За всё расплатой станет тьма, 
Свеча последняя потухнет, 
Наступит вечная зима. 
  

Ей было двенадцать, тринадцать - ему.  
Им бы дружить всегда.  
Но люди понять не могли: почему  
Такая у них вражда?!  
  
Он звал ее Бомбою и весной  
Обстреливал снегом талым.  
Она в ответ его Сатаной,  
Скелетом и Зубоскалом.  
  
Когда он стекло мячом разбивал,  
Она его уличала.  
А он ей на косы жуков сажал,  
Совал ей лягушек и хохотал,  
Когда она верещала.  
  
Ей было пятнадцать, шестнадцать - ему,  
Но он не менялся никак.  
И все уже знали давно, почему  
Он ей не сосед, а враг.  

Друг без друга у нас получается все 
В нашем жизненном трудном споре. 
Все свое у тебя, у меня все свое, 
И улыбки свои, и горе. 
Мы премудры: мы выход в конфликтах 
     нашли 
И, вчерашнего дня не жалея, 
Вдруг решили и новой дорогой пошли, 
Ты своею пошла, я - своею. 
Все привольно теперь: и дела, и житье, 
И хорошие люди встречаются. 
Друг без друга у нас получается все. 
Только счастья не получается... 
 

Сын за отца не отвечает — 
Пять слов по счету, ровно пять. 
Но что они в себе вмещают, 
Вам, молодым, не вдруг обнять. 
  
Их обронил в кремлевском зале 
Тот, кто для всех нас был одним 
Судеб вершителем земным, 
Кого народы величали 
На торжествах отцом родным. 
  
Вам — 
Из другого поколенья — 
Едва ль постичь до глубины 
Тех слов коротких откровенье 
Для виноватых без вины. 
  
Вас не смутить в любой анкете 
Зловещей некогда графой: 
Кем был до вас еще на свете 

Лают бешено собаки 
В затухающую даль, 
Я пришел к вам в черном фраке, 
Элегантный, как рояль. 
Было холодно и мокро, 
Жались тени по углам, 
Проливали слезы стекла, 
Как герои мелодрам. 
Вы сидели на диване, 
Походили на портрет. 
Молча я сжимал в кармане 
Леденящий пистолет. 
Расположен книзу дулом 
Сквозь карман он мог стрелять, 
Я все думал, думал, думал – 
Убивать, не убивать? 
И от сырости осенней 
Дрожи я сдержать не мог, 
Вы упали на колени 
У моих красивых ног. 

А собственно, кто ты такая, 
С какою такою судьбой, 
Что падаешь, водку лакая, 
А все же гордишься собой? 
  
А собственно, кто ты такая, 
К гда, как последняя мразь, 
Пластмассою клипсов сверкая, 
Играть в самородок взялась? 
  
А собственно,кто ты такая, 
Сомнительной славы раба, 
По трусости рты затыкая 
Последним, кто верит в тебя? 
  
А собственно, кто ты такая? 
И, собственно, кто я такой, 
Что вою, тебя попрекая, 
К тебе прикандален тоской? 
  

Мой товарищ, в смертельной агонии 
Не зови понапрасну друзей. 
Дай-ка лучше согрею ладони я 
Над дымящейся кровью твоей. 
Ты не плачь, не стони, ты не маленький, 
Ты не ранен, ты просто убит. 
Дай на память сниму с тебя валенки. 
Нам ещё наступать предстоит. 
  
          Декабрь 1944 
 

Хорошо, что нет Царя. 
Хорошо, что нет России. 
Хорошо, что Бога нет. 
  
Только желтая заря, 
Только звезды ледяные, 
Только миллионы лет. 
  
Хорошо – что никого, 
Хорошо – что ничего, 
Так черно и так мертво, 
  
Что мертвее быть не может 
И чернее не бывать, 
Что никто нам не поможет 
И не надо помогать. 
  
          1930 
 

Волна волос прошла свкозь мои пальцы, 
и где она - 
           волна твоих волос ? 
Я в тень твою, 
           как будто зверь, попался 
и на колени перед ней валюсь. 
Но тень есть тень. 
              Нет в тени тёплой плоти, 
внутри которой тёплая душа. 
Бесплотное виденье, 
                       как бесплодье, 
в меня вселилось, душу иссуша. 
Я победил тебя игрой и бредом 
и тем, что был свободен, 
                      а не твой. 
Теперь я за свою свободу предан 
и тщетно трусь о призрак головой. 
Теперь я проклинаю эти годы, 
когда любовь разменивал на ложь. 
Теперь я умоляю несвободы, 

Проклятье века — это спешка, 
и человек, стирая пот, 
по жизни мечется, как пешка, 
попав затравленно в цейтнот. 
  
Поспешно пьют, поспешно любят, 
и опускается душа. 
Поспешно бьют, поспешно губят, 
а после каются, спеша. 
  
Но ты хотя б однажды в мире, 
когда он спит или кипит, 
остановись, как лошадь в мыле, 
почуяв пропасть у копыт. 
  
Остановись на полдороге, 
доверься небу, как судье, 
подумай — если не о боге — 
хотя бы просто о себе. 
  

Если любовь уходит, какое найти 
     решенье? 
Можно прибегнуть к доводам, спорить и 
     убеждать, 
Можно пойти на просьбы и даже на 
     униженья, 
Можно грозить расплатой, пробуя 
     запугать. 
  
Можно вспомнить былое, каждую светлую 
     малость, 
И, с болью твердя, как горько в разлуке 
     пройдут года, 
Поколебать на время, может быть, 
     вызвать жалость 
И удержать на время. На время — не 
     навсегда. 
  
А можно, страха и боли даже не выдав 
     взглядом,  

- В чем смысл твоей жизни? - Меня 
     спросили. - 
Где видишь ты счастье свое, скажи? 
- В сраженьях, - ответил я, - против 
     гнили 
И в схватках, - добавил я, - против 
     лжи! 
  
По-моему, в каждом земном пороке, 
Пусть так или сяк, но таится ложь. 
Во всем, что бессовестно и жестоко, 
Она непременно блестит, как нож. 
  
Ведь все, от чего человек терзается, 
Все подлости мира, как этажи, 
Всегда пренахальнейше возвышаются 
На общем фундаменте вечной лжи. 
  
И в том я свое назначенье вижу, 
Чтоб биться с ней каждым своим стихом, 

«Нет 
   лет...» — 
вот что кузнечики стрекочут нам в ответ 
на наши страхи постаренья 
и пьют росу до исступленья, 
вися на стеблях на весу 
с алмазинками на носу, 
и каждый — 
      крохотный зелененький поэт. 
  
«Нет 
    лет...» — 
вот что звенит, 
как будто пригоршня монет, 
в кармане космоса дырявом горсть 
     планет, 
вот что гремят, не унывая, 
все недобитые трамваи, 
вот что ребячий прутик пишет на песке, 
вот что, как синяя пружиночка,