Каменный остров
...Каменный остров. Начало. Детство. Прогулки с отцом.
Жили у Барочной, рядом. А за трамвайным кольцом –
ЦПКО, стадионы, Невка, гребцы, острова,
Дуб, по легенде петровский, желудь в ладошке, трава,
Особняки и заборы, карканье вечных ворон,
И медяки собиравший лодочник, новый Харон.
.....................................................………………………………
Дальше жил где-то... На Охте... Пыльный район заводской.
В окна дул ветер с разлукой и вперемешку с тоской.
Ну, там, как водится – дети, внуки, жена и семья,
И, тоже часто бывает, кажется вовсе не я
В эти трамваи садился, ехал на службу, служил,
Как-то всё трудно, натужно, до растяжения жил.
...На рядовом профосмотре, с мыслью: идти – не идти,
Ты забегаешь к хирургу, благо оно по пути.
Врач на твое: Всё в порядке... – пишет на бланке в ответ:
Срочно... в рабочее время... в онкодиспансер. Привет.
И по знакомой аллее месишь раскисшую смесь...
...Где же берёзы тут, мама? Папа, он каменный весь?
Каменный остров. Диспансер. Переступаешь черту.
Очередь в регистратуру. Выход. Вкус меди во рту...
* * *
Я ни в чём не подобен Улиссу –
Посадил в огороде мелиссу
И слежу за ростками на грядке.
Ну, растут и растут – всё в порядке.
Этот медленный взгляд за окно...
Видно, здесь мне дожить суждено,
На клочке этом в несколько соток...
И останется несколько фоток,
Где наш старенький домик – фанера,
На столе ветхий томик Гомера,
Где смотрю на мелиссу, смеясь,
Ощутив с ней чудесную связь.
* * *
Я сто раз совру тебе, если будет надо –
Ни совести нет у меня, ни стыда.
Слова разбрелись, как чахлое стадо
По пустынной местности между «нет» и «да».
Дело, собственно, идёт о жизни и смерти.
Ну, до правды ли здесь? – подумай сама...
Я гляжу в окно: в снеговом конверте
Кружит чистая правда и сводит с ума.
Вариация на тему
Ольге
Лето. Цветенье айвы и слив...
Я чувствую в сотый раз,
Как мир прекрасен и несправедлив,
И создан совсем не для нас.
...Да, этот мир цветущ и жесток,
Да, он прельщает нас,
И, пусть он похож на прекрасный цветок,
Но правильный путь – отказ.
А век – он жестокий, железный век,
И нету в нем правды большой,
А я – лишь маленький человек
С больною и слабой душой.
Но, что бы ещё не случилось с тобой,
Какая б ни выпала масть,
Помни: лишь только страданье и боль
Душе не дают пропасть.
И, пусть у каждого правда своя,
А общая – лишь иногда,
Я знаю правду о том, кто я,
Откуда иду и куда.
...Налёт случайности с мира сотри –
И будет совсем беда...
А скажет время: «умри!», – умри!
И скажет: «убей!», – умри!..
Но не убей и тогда.
* * *
Смотришь с жалостью и укоризной
На меня... словно вот убегу...
У меня всё в порядке с Отчизной:
Перед ней и тобой не в долгу.
А глядишь, как бы даже в испуге...
Не держу я в руках пистолет.
Ни от Родины, ни от подруги
Не гуляю... по старости лет.
Впрочем, даже и этого мало,
Знаю, что ты имеешь в виду:
Вот, мол, гречка в продаже пропала,
Скоро, видно, и я пропаду.
Повторение пройденного
Больше, чем тридцать прошло... Снова к тебе обращаюсь, Постум.
Империя рухнула. Кто мог представить? – пала...
Это несложно жить после смерти, это совсем просто,
Как и к тебе обратиться. Времени только в обрез... Мало.
Да... Что невозможным, Постум, казалось, всё то и случилось.
Храмы рухнули: все эти обкомы, горкомы...
Живыми сходим со сцены... Большая милость...
А с молодёжью мы, в общем, считай, что почти незнакомы.
Это они, молодые, – варвары, а не те – чужие.
Вовсе не те, что на рынке, со своим гортанным...
Я привыкаю к неправде, так привыкаю к лжи я...
Истина, собственно, и тогда не разрывала рта нам.
Не знаю, ходит ли нынче почта, жив ли ты там, за Понтом...
Они бы не поняли – «Что за понты?» – спросили...
Им – что Понтий, что Эвксинский – едино, как Кант с Контом.
Не знают страны, где ты жил и, возможно, живёшь – России.
А я там бывал... Там прошли легионы вечного Рима.
Вслед нам слепо глядели сироты, вдовы, зэки...
В этой могучей поступи была, как ни в чём, зрима
Идея Империи. И то, что она – навсегда, навеки.
Что говорить, Постум, – было. Тут промахнулись чуток, малость...
«Недорубил Петруха!..» – так повторял вождь народов.
Если и у него в какой-то момент сломалось –
Чего уж и с нас-то спрашивать, чего уж с нас взять, уродов?
* * *
На, владей волшебной скрипкой...
Николай Гумилёв
Начинается обычно с тихой музыки из рая...
Сопли вытрешь и посмотришь: двор-колодец за окном.
Инвалид, безногий воин, на шарманочке играет,
Ждёт награды он от сердца – медью, снедью, серебром.
Сидя на своей тележке, крутит ручку «катаринки» –
Я застал ещё такое... Нету больше дураков:
Во дворе не то, что пьяных – ни цветочка, ни былинки...
Начинается обычно с незаметных пустяков.
К этой долбаной шарманке меч приложен самурайский,
Но не всякому он виден, и доступен он не всем,
Он как музыка отточен и, видать, он тоже райский,
А достоинств самурая, всем известно, ровно семь.
Эту скрипочку-шарманку по совету Гумилёва
Близко к сердцу брать не надо... и ладонь не подноси.
Что случится – то случится. Но об этом ни полслова...
Смотрит мальчик в тихий дворик... Сколько нищих на Руси!
Вниз по лестнице истёртой... Нет ещё кликухи «овощ».
Награди скорей медяшкой инвалида-бедняка.
Прикоснулся он к шарманке. Что ж, взгляни в глаза чудовищ!
И к точёной рукоятке вмиг потянется рука.
Что-то было... Нет, не вспомнить. Пустяки... Как сон полвека.
Ни двора уже, ни дома. Он стоит совсем один.
Ни холодного испуга, ни родного человека...
...Что касаемо до смерти, мы посмотрим... поглядим.
* * *
Как там дальше жила Навсикая,
Когда высохли слёзы в глазах?
Ей дарована участь какая?
Заменил ли отца Телемах?
Приходили ей мысли о Кирке –
Я представить себе не могу –
В ежедневной бессмысленной стирке
На пустынном уже берегу?
Впрочем, это неважно... неважно...
Это всё неподвластно уму.
Одиссей правит парус отважно,
Опасаясь взглянуть за корму.
Что за музыку слышит в тумане,
В плеске волн за скрипучим бортом?
Сколько раз уличённый в обмане
Думал он, что не будет «потом».
Громко вскрикнув: на помощь, Афина!
И мечом ударяя о медь,
Что он видел: богиню? дельфина?..
Что он видел? – Паллада, ответь!
Я и сам из такой же породы.
Сколько было любовниц и жён? –
Промелькнули летящие годы –
Позабыл я, в себя погружен.
Нет предательств, обид и обманов...
Я ловлю дальний голос трубы...
Чутко слушаю гул барабанов
Своей собственной страшной судьбы.
* * *
Всерьёз относиться не надо
К тому, что напишет поэт.
Поймешь после трезвого взгляда:
Особых прозрений здесь нет.
Спокойно оценим поэта,
Заслуги его и грехи,
И жизнь, что им пылко воспета...
Но это – всего лишь стихи.
Он суетен, и бестолков он...
А что приключится потом,
И будет он как истолкован,
Не стоит и думать о том.
Уносит поднявшийся ветер
Свидетеля века сего –
Стишки остаются на свете,
Не более всё же того...
(Но и не менее…)
* * *
– Непосильна мне ноша земная...
– Что ж... небесную выбери ты –
Облаками насквозь прорастая,
Поднимаясь всё выше и тая,
Средь надземной глухой пустоты...
...Там, где лестница вьётся крутая
Неподъёмной уже правоты.
* * *
В деревню... в глушь, в Саратов...
/из школьной программы/
Под Саратовом этим, в глуши,
В деревеньке, средь дикой природы,
Где на верст пятьдесят – ни души,
Проведёшь ты остатние годы.
Ну и что? Что нашёл?.. потерял?
Будем, как и предписано, кротки.
Ты – этнограф, умножь матерьял
У оглохшей бессмысленной тётки.
Красный Кут, Новоузенск, Ершов –
В треугольнике этом проклятом
Без надежд идиотских и слов
Ты, как грошик последний, запрятан.
Десять суток скачи и бреди,
В столбняке оглядись ты – и что там?
Та же ровная гладь впереди –
Выход к Нижне-Самарским болотам.
В простоте, как случалось и встарь,
Пресловутый откроется ларчик.
Из колодца замшелый пескарь
Спросит: «Что тебе надобно, старче?»
Не тяни к голове пистолет
От душевной тоски и томленья:
От ума и от глупости нет
Ни спасения, ни избавленья.
И ни царь, ни злодей, ни герой
Не дойдут в Дергачи и Озинки.
За избой все таланты зарой,
Утопи, как в болоте ботинки.
Лбом разбейся, но сам ты большой –
Стань глухим, как Большая Глушица,
Породнись ты с людями душой,
Полюби их угрюмые лица,
Самогонку, технический спирт,
Степь до края, без дома и крова,
Солонцы... солонцы... Общий Сырт
От Радищево до Пугачёва.
А раздолье дождливое глин?
А балясы, колёса, турусы...
И Чапаевск, Чапаево... блин!.. –
Всё сплошной Безенчук мокроусый.
Где-то горы несут свою стать,
Где-то плещется синее море...
Мы приучены здесь бедовать,
Горевать непролазное горе.
Кто здесь ждёт и каких перемен?..
Долг Морфею отдашь, отобедав
С господами Г.D. и Г.N.
...Как об этом писал Грибоедов.
* * *
Я пройти не боюсь мимо дома,
Этот страх, эта боль позади.
Всё почти что уже незнакомо...
А когда-то щемило в груди.
Душу больше не ранит жилище,
И, пожалуй, я этому рад.
Сколько можно стеречь пепелище? –
Я уехал лет сорок назад.
Да... Когда-то я жил Островами,
Исходил, не жалеючи ног.
Описать не пытался словами.
...Мне тогда ещё нравился Блок.
Выворачивал остров Елагин
За Крестовским. Шпана по кустам...
И речные трамвайчики... Флаги! –
Сколько было их в праздники там.
Распрощался с родною сторонкой,
Всёё осталось за этой рекой –
Малой Невкой, Крестовкой, Чухонкой...
Даже уж и не помню, какой...
Жизнь казалась безмерно большою,
А теперь ясно чувствую я:
Под моей невесомой душою
Прогибается ткань бытия.
* * *
Вот уже который год
Он глядит в окно и ждёт.
Вот сейчас, ломая лёд,
Лодка жёлтая всплывёт.
Он покинет отчий кров,
С ним все четверо битлов.
Он оставит этот край,
И ему не нужен рай.
Курс – на жёлтую звезду!
Шепчет он: Сейчас иду...
У реки совсем один.
...Yellow... yellow submarine...
* * *
О жизни, о смерти и так... ни о чём –
О чём ещё может поэт?
О лире и лаврах, добытых мечом,
В течение прожитых лет.
О подвигах, славе и прочей фигне...
Конечно, ещё о любви,
Ещё – о загубленном суетном дне,
Ведь, как говорят, «се ля ви».
О лжи и предательстве, всякой муре,
Набившейся в стих между строк.
Но, в общем, о жизни, об этом ковре,
Где смерть – это только уток.
О глупостях всяческих, вроде весны,
О тяжести каменных плит,
О том, что сбываются вещие сны,
И это добра не сулит.
О том, что поэт умирает в стихе,
О том, как тревожно ему,
О жизни, о смерти – смешной чепухе,
Ненужной уже никому.
Летнее чтение
Мой внук любимый, семиклассник Петя,
Читать был должен Данте и Петрарку.
Сначала он держать пытался марку,
А позже проклял всё на белом свете.
Когда ж увидел продолженье списка:
Рабле, Боккаччо, Байрона, Эсхила,
Сказал он только: С нами Божья сила!..
Издав при этом нечто вроде писка.
А я подумал: слабы духом дети.
Посильные полезны в детстве пытки,
Ну, вроде летних школ и этой читки.
И мне не жалко их... и даже Пети.
Какие муки ждут их, что за вины?..
Они припомнят это чтенье летом
И улыбнутся, думаю, при этом...
Земную жизнь прожив до половины.
* * *
В это лето на дачу ко мне
Прилетала какая-то птаха.
Сядет рядышком, чуть в стороне
И внимательно смотрит без страха.
Есть не просит, но смотрит в упор,
Не посланница и не связная...
И сказать, что какой-то укор
В этом взгляде?.. Не знаю, не знаю...
Я с ней даже немного болтал –
О духовности всякой, высоком...
Если звякал какой-то металл,
Улетала, чирикнув с упреёком.
Убирал я пилу и топор
В тот же миг, как она появлялась.
Вспоминаю её – до сих пор
Улыбаюсь. Казалось бы, малость...
Грудка жёлтая, бусинки глаз...
Что-то было во встрече случайной...
Что узнала пичуга о нас,
Так навек и останется тайной.
* * *
Осуществляя последний монтаж,
Кто за нашей спиною подводит итоги?
На фиг нужен мне был бы такой эпатаж? –
Я не только о смерти, не только о боге.
Да, конечно, картину красит финал,
Забываешь провалы в начале и середине,
Но по жизни не так: ведь когда б ты знал,
На каком ты месте в этой картине.
Мне подсказывал голос... (демон, Сократ)...
На развилках судьбы, где я ждал ответа...
Но потом сомневался всегда стократ:
Этот голос он был... ну, какого цвета?
Спотыкался часто, по сути – всегда:
В пустяках не умел выбирать абсолютно.
Что одеть, что купить – ну тут просто беда.
Голос молчал, разве что попутно...
Тут я жадно искал советы друзей,
Советы знакомых или супруги...
А друзья говорили: да брось... забей!
Всё решится само, живи без натуги.
Я даже монетку кидал – пятак,
Я с внуком тогда говорил, как с равным...
Жалок бывал, да – это так...
Но это не в главном... это не в главном.
Т.е. полной уверенности – ни на грош,
Всем известны сомненья такого рода.
Мир отчасти, наверное, этим-то и хорош.
Это, кажется, и зовётся – свобода.
* * *
Внимательно смотрит в окошко
На местность, что сверху видна.
На кухне жена и окрошка...
Окрошка... тарелки... жена.
Но мысль, что вот жизнь промелькнула,
Считает он пошлой... вполне.
На спинку фигурного стула
Опёерся... Что видит в окне?
Внизу – ни куста, ни былинки,
Скамейка... забор... старики.
Из краешка глаза слезинки
Всем смыслам текут вопреки.
Не в жалости дело, конечно –
Себя не жалел... Никогда...
Представить ужасно, что вечно
Могло быть житьё... Ерунда.
Он смотрит... и плачет невольно:
Какой утомительный вид.
О, Господи, как это больно!..
Вот чайник сейчас закипит.
По радио: сушь и пожары,
И скудные будут хлеба...
Но всё пересилим... не бары.
Окрошка... тарелки... судьба.
Невыносимая лёгкость бытия
Жизнь становится легче и легче...
Но не лучше и не веселей.
При случайной, казалось бы, встрече
Я теперь соглашаюсь: Налей!
От чернильно-дешёвого пойла
Просветление сходит на нас.
Выводите Пегаса из стойла,
Застоялся там бедный Пегас.
– Я уеду отсюда... уеду! –
Повторял столько раз под хмельком
Стихотворцу, коллеге, соседу...
Потому и прослыл дураком.
Промахнулся я мимо успеха,
Но зато выезжал за Урал.
Никуда в результате не съехал:
Собирался... Багаж не собрал.
Утром выпью... Продолжу к обеду...
Говорю о начале начал...
Я, действительно, скоро уеду,
Но совсем не куда обещал.
© Валерий Скобло, 2008–2018.
© 45-я параллель, 2018.