* * *
...Иногда просыпаюсь, и кажется – жизнь удалась:
Нищета и богатство меня миновали, и липкая власть.
Да, болел и болею, но, сплюну, – пока на свободе.
Сколько сподличал? Пальцев руки мне для счета достаточно, вроде.
...А, с другой стороны – с плеч не рвали мне каты рубаху,
И не знаю, кого бы под пыткою я заложил иль со страху...
Может, и без того – к палачам бы приполз я за пайкой,
С голодухи чего не бывает, стишком их потешить и байкой.
Даже проще: больницу я вспомню, палату, кровать...
Так прижмёт человека хвороба, что душу готов он продать.
Может, так и нельзя... По незнанью сужу слишком строго.
Что уж точно: от правды последней я так же далёк, как от бога...
Может, все и сложнее, чем кажется – может, и проще того...
Потому я пока что – всего, что скажу: повезло...
54 км, Совгорка
...Но поглядев с холма туда... за горизонт,
Поверх еловых пик далёкого массива,
Оставив под собой бессменный гарнизон,
Ты хрипло говоришь: «Ну, это, блин... красиво».
Какая разница, поверь, в каких словах
Ты душу приоткрыл... иль что-то в этом роде.
Но не о красоте и не про ветра взмах –
Совсем другая мысль мне в голову приходит.
Как раз вот это «блин» и навело меня
На мысль, что всё вокруг совсем не так-то просто...
А тут ещё порыв воздушного огня...
И сердце мне кольнёт безжалостно и остро.
Я повторяю вслух: Земля плоска как блин...
Не верь: она как шар. Наглядность не причина!
Предчувствием всегда ужасным был томим:
До края добредёшь – и увлечёт пучина.
О!.. Этот край Земли – он многих так же влёк,
Тянул и ужасал... Точней – что там... за краем?
И, если достижим, то так ли он далёк?
Быть может, рядом он... Навряд ли мы узнаем.
Не сфера, тонкий диск – пробить его пустяк.
Чем край искать – проткнуть... нужны ль на это годы?
...Чужие города и незнакомый стяг,
Другие небеса, и ждут нас антиподы.
* * *
«Поживи с моё – узнаешь,
Сладко ль мыкаться по свету»... –
Говорит он и вздыхает,
На меня глядит в упор.
Что могу ему ответить? –
Предлагаю сигарету,
Он откажется – он курит
Только верный «Беломор».
Всё мы едем – не приедем,
И куда – уже забыли,
Пассажир на верхней полке
Спит, считай уж, третий день.
По степи гуляет ветер,
Подымая вихри пыли,
Облака летят за нами,
Не отбрасывая тень.
Мы совсем, совсем пропали,
Вся-то жизнь мне не дороже,
Чем слепые полустанки,
Уплывающие прочь.
Поезд медленный петляет,
Видно, ищет счастья тоже,
И вползает незаметно
В наплывающую ночь.
«...Образумишься с годами»... –
Повторяет он устало...
...Звёзды ясные в окошке...
Он и прав, да что с того?
Может быть, и образумлюсь,
А пока мне горя мало:
Сладко мыкаться по свету –
Нету слаще ничего.
1974
* * *
А в положенный срок наступил конец,
Перестал читать свою книгу чтец,
Но никто не заметил в зале.
Надоело чтение всяких книг,
В содержание книги никто не вник,
Свет погас, а мы не узнали,
Что окончился мир, наступает мрак,
Осыпаются звёзды, снимает фрак
Режиссёр, гаснет свет на сцене.
Только мы стрекочем, как те сверчки,
Поправляем галстуки или очки,
Не готовы к большой перемене,
А она грядёт, как состав в ночи.
Вот директор театра убрал ключи...
Вот последний звенит звоночек.
Оставляет стадо свое пастух.
Шепоток... и никто не желает вслух,
Кроме нескольких одиночек,
Но и тех выводят из зала прочь,
Нет желанья понять... хоть себе помочь –
Что за люди мы?.. Что за люди?.. –
Что отсюда и до конца времен
Не зажжётся люстра, концерт отменён,
Никакого кина не будет.
Вот за стенами театра гремит гроза.
Нет желающих правде взглянуть в глаза,
Гордо встать или пасть на колени.
Нет желающих знать, что конец наступил,
Смотрим в сторону из последних сил,
В общем, всем это всё до фени.
Август
И вечер был весел, и ночь коротка,
Спокойная, без сновидений,
За окнами влажно шуршала река,
И воздухом птицы владели.
Но то, что мы ночью любовью зовём,
Пытаясь подыскивать имя,
С немалым трудом вспоминается днём,
Как будто случилось с другими.
Ещё кинокадры ползли по холсту,
Скучали, дышать было нечем...
А время бесславно текло в пустоту,
По телу пространства, туда, за черту,
Где день распадался и вечер.
1972
Александр Герцен
Над Европою солнце не встало,
Долго тянется ночь в феврале.
Как же мало нас, как же нас мало
От Иркутска до Па-де-Кале!
Чуть светлеет, но утро туманно,
За Ла-Маншем туманно вдвойне...
Петербург просыпается рано
Над Невою, в снегу, в тишине.
В окна бьет атлантическим ветром,
Мерит версты слепой землемер...
Даже имя твое под запретом
Там, в России чужой, Искандер.
Там, лицом повернувшись к восходу,
То шепча, то срываясь на крик,
Ожидает ли братство, свободу
Или равенство русский мужик?
........................................................
Над сумятицей вздыбленных улиц,
Через сто полыхающих лет
Наши руки к тебе протянулись,
Ощущая пожатье в ответ.
1974
* * *
Андреев думал: взгляда Князя Тьмы
Не выдержит никто, напрасно ропщем.
Кто этот Князь!.. – кто я, и кто все мы?
Другой масштаб... Мы беззащитны, в общем.
Забыл сказать: Андреев – Даниил.
Но это вам и так вполне понятно.
А Князя, кстати, кто остановил?..
На карте этой тьмы и света пятна.
Я «Розу Мира», прямо скажем, чту
Не за прозрений люрексные нити,
А за наивность... даже простоту,
Которой вся пронизана... простите.
Но прост и плотник был, в глаза ему
Взглянувший и не дрогнувший от взгляда.
Мне мало, что понятно самому
В сюжете... Большей ясности не надо.
Андрей Желябов. Апрель 1881
Но, что б цыганка нам в саду
Ни нагадала,
В любви, под пыткой и в бреду
Мне будет мало.
Я пожелаю жизнь бегом
И век короткий,
А также небо целиком,
Пусть сквозь решетки.
........................................................
В окне тюремная стена
И дворик узкий,
Где дождь идет, привычный нам,
Санкт-петербургский.
Как докричаться мне, когда
Мой голос тонет?
Прощай навечно, навсегда,
До встречи, Соня!
Так и даровано судьбой –
Не дом, не годы –
Помост скрипучий нам с тобой
И миг свободы.
1972
* * *
Безначального Хаоса слуги –
ЖКС, Бриарей, Эфиальт –
Всё кругом раскопали в округе.
Чем мешал ещё крепкий асфальт?
Как хозяин их, дики и грубы,
Чей услышали грязный навет?
Извлекли проржавевшие трубы,
Сотни лет не видавшие свет.
Отключили и воду из крана,
И тепло... Ты возьми с них отчёт!
Всё копают они неустанно -
Видно, Тартар родимый влечёт.
* * *
Бесснежно и ветрено, площадь пуста,
И ночь навалилась на город,
На площадь, на тумбу с обрывком листа,
На меркнущий купол собора.
В тот час, когда в городе властвует ночь
И счеты с бессонницей сводит,
Ты с горечью вспомнишь о жизни иной,
Что в полночь по улицам бродит.
О жизни другой, незаметной пока,
Но тайно растущей под спудом,
В тот час, когда ветер листает века
С сомненьем и легким испугом.
1973
* * *
...Будь бы «этот» другим человеком,
Да и «эта» другою была...
Предлагаю духовным калекам
Размышлять про такие дела,
Про развилки в судьбе, а, вернее,
Про другую судьбу и удел,
Где мы лучше, и где мы умнее...
Я вообще бы туда не глядел –
В эту сторону, где мы другие,
А точнее, и вовсе нас нет.
Знаю, глупости это благие,
Пошловатых идей винегрет.
Так меня эта дурость достала:
Жизнь другая... с избытками благ.
Я скажу: этой жизни вам мало –
В путь-дорогу... И в руки вам флаг.
Ведь, как правило, эти уроды
Верят в, как его... метемпсихоз.
И зачем им остатние годы,
Уж никак не сулящие роз?
Вот и взяли бы смежили веки
На любой из крутых переправ.
Потому я со злостью – «калеки» –
Повторяю... хотя и неправ.
Что ж тут злиться?.. Представить им трудно,
Что судьба их – не выпавший фант.
Проще так вот мечтать... беспробудно,
Представляя другой вариант,
Наплевав на года за спиною,
О других вариантах в мольбе.
Ну, а я своей жизни иною
Не желаю представить себе.
Не была она ровной и лёгкой,
Без готовых решений и схем.
Обзавёлся с годами сноровкой,
А привык к ней, увы, не совсем.
Всё едино: мне страшно до жути,
Как представлю я – жить каково,
Отказавшись от собственной сути,
Да и, в общем, себя самого.
* * *
Бывает так, что страхом дни объяты,
Из каждой подворотни лезут тени,
Предчувствия какие-то дурные
Тревожат душу, унося покой,
Еще мгновенье – рухнешь на колени,
И хлынет ужас через край рекой.
Все силы зла против тебя в союзе,
И кажется, что ты уже «дошёл»...
А славный автомат еврейский «Узи»,
Чеченский «Борз» иль наш «десантный» купишь
И спрячешь под полой, и – хорошо!
1992
* * *
Быть властителем дум, типа – классиком... А потом
Существовать, пережёвывая одну и ту же фразу.
Доживать, неизвестно кем... будто с зашитым ртом,
Словно точные мысли повыдуло все и сразу.
Нет, не околесицу – у многих такая речь,
Но после тех высот, где парил, ничто не сулило – да ведь?
Вывод какой здесь сделать? Из этого что извлечь?
Ну, зажился на свете... Чего тут ещё добавить?
Знакомый при встрече отводит старательно взгляд,
Точно разыскивают нечто в сплетенье стволов и веток.
Да – исключен из ряда... точнее, поставлен в ряд
Портящих настроение... неприличных предметов.
Вот и подумай над этим... вот на вопрос ответь –
Первое, что приходит в голову... не примеряя... вчуже:
Это, наверно, хуже, чем в детстве изведать смерть?
– Чёрт его знает... А, может быть, и не хуже.
* * *
Быть ребёнком с доверчивым взглядом,
И не знать бы, что кладбища есть...
Богословское – вот оно, рядом.
Похоронены тёща и тесть.
Мы гуляем туда – на природу.
Тишина... ни машин, ни людей.
А чего? Полчаса-то и ходу –
Это если не гнать лошадей.
На Обуховском – папа и мама.
Километров, считать по прямой,
Так пятнадцать. Попасть туда – драма,
А особенно снежной зимой.
Там от станции прямо до места
Раньше так все и шли – по путям.
Это было короче – известно,
Не понравилось это властям.
Перекрыли в последние годы
Перелазы и спуски, и вот
Надо делать зигзаги, обходы,
Метров этак в семьсот-восемьсот.
Крематорий – всё чаще... Гвоздички...
Тот сравнительно недалеко.
Пересадка... Кричат электрички...
Вот куда добираться легко.
Да, не спорю: уютно... цивильно...
Чистота... нет земли... всё шарман...
И ведущие смотрят умильно,
Оттопырив на форме карман.
Только действуют трубы на нервы.
Я шепчу: «Наплевать... все путём...».
Не последний я здесь и не первый.
...Хорошо бы стать снова дитём.
* * *
«МЕСТА ДЛЯ ПАССАЖИРОВ
С ДЕТЬМИ И ИНВАЛИДОВ»,
Мимо «КОЛБАС» и мимо
«ПРОДАЖИ НЕЛИКВИДОВ».
Быть, как и все, со всеми
В толпе продолговатой
Между чужой любовью
И пропитой зарплатой.
Необщим выраженьем
Лица ты не отмечен,
И – слава Богу. Впрочем,
Гордиться тоже нечем.
«Быть, как и все, со всеми...» –
Вот заповедь на случай
И – если хочешь выжить,
«...А сам себя не мучай».
Подруги локоть острый
И слёзы на ресницах.
Не вымолвить и слова,
А надо объясниться.
Глядишь в окно, и горло
Тебе сдавила жалость...
«Люблю ещё... О, сколько
Нам мучиться осталось?..»
1975
* * *
...Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу...
1817
Я люблю смотреть, как умирают дети...
1913
В 18 или 20 лет, конечно,
Вряд ли точно выверишь слова.
Нет возмездия, и жизнь продлится вечно...
Не болит об этом голова.
О расплате даже крошечные мысли
В эти годы разум не гнетут.
Если есть, то где-то с краешка повисли:
Не сейчас... не с нами... и не тут.
В этом возрасте – и, слава богу, право,
Осторожность глупая чужда.
Нет семьи, детей по лавкам не орава,
Жизнь прекрасна, далека беда.
Разве видишь ты себя, мой друг, во прахе
Из-за пустякового словца?
Даже мыслей нет совсем о божьем страхе
Лет за 19 до конца.
* * *
В Библии о рае и об аде,
Как ни странно, очень мало слов.
Мысль о наказанье и награде
Не терзала древних мудрецов.
Мало справедливость занимала?
Нет, наоборот оно как раз!
Как они Молоха и Ваала
Обличали... Аж до искр из глаз.
Дело всё же, видимо, не в этом,
Может, не хотели так... сплеча.
Надо мудрецом быть и... поэтом,
Чтобы не судить нас сгоряча.
Обошлись без выводов поспешных,
Отрешась от нам привычных грёз:
Нет ни шибко праведных, ни грешных
В этой вечной колыбели слёз.
* * *
В моём углу Земли сегодня ветер гулок,
Всё небо заволок исландский смрадный дым,
Какой-нибудь Восьмой Мерзавин переулок
Достоин быть таким?.. – Достоин быть таким!
На Васенко родной я нынче проживаю,
Здесь при плохой игре – хорошее лицо,
Здесь места не нашлось обычному трамваю,
Автостоянке быть, и снесено кольцо.
Стоянка и кольцо – на всё своя расценка,
Для малых и больших есть свой закон вещей,
Мы все в его руках... И даже Матвиенко
Закон послал сюда – на Праздник Овощей.
На площади моей ветра скрежещут, дуя.
Калинин дорогой шлёт всем большой привет,
До ломоты в костях знакомая статуя
Глаза мозолит мне почти что сорок лет.
В году 46-м здесь вешали фашистов,
На этом месте он воздвигнут на века.
Мы всех простили... всех: троцкистов, уклонистов...
И жалко старика... Всем жалко старика...
Все улицы кругом – в честь стратонавтов смелых,
(Один из них еврей, но это ничего),
Погибших, как один, в борьбе за это дело,
За дело высоты... И как же там его?
Усыскина зигзаг... Базар, автостоянка,
И пепел в высоте, и на земле бензин.
А там у них внизу пошла такая пьянка,
Что русский и еврей – один сплошной грузин.
В истории моей так много белых пятен,
Мне мало что видать... видать, такой момент.
Есть в этом некий смысл. Но мне он непонятен.
И я гляжу в окно – на пыльный монумент.
2010
* * *
В моём углу Земли сегодня ветер гулок,
Все небо заволок исландский смрадный дым,
Какой-нибудь Восьмой Мерзавин переулок
Достоин быть таким?.. – Достоин быть таким!
На Васенко родной я нынче проживаю,
Здесь при плохой игре – хорошее лицо,
Здесь места не нашлось обычному трамваю,
Автостоянке быть, и снесено кольцо.
Стоянка и кольцо – на все своя расценка,
Для малых и больших есть свой закон вещей,
Мы все в его руках... И даже Матвиенко
Закон послал сюда – на Праздник Овощей.
На площади моей ветра скрежещут, дуя.
Калинин дорогой шлёт всем большой привет,
До ломоты в костях знакомая статуя
Глаза мозолит мне почти что сорок лет.
В году 46-м здесь вешали фашистов,
На этом месте он воздвигнут на века.
Мы всех простили... всех: троцкистов, уклонистов...
И жалко старика... Всем жалко старика...
Все улицы кругом – в честь стратонавтов смелых,
(Один из них еврей, но это ничего),
Погибших, как один, в борьбе за это дело,
За дело высоты... И как же там его?
Усыскина зигзаг... Базар, автостоянка,
И пепел в высоте, и на земле бензин.
А там у них внизу пошла такая пьянка,
Что русский и еврей – один сплошной грузин.
В истории моей так много белых пятен,
Мне мало что видать... видать, такой момент.
Какой-то в этом смысл. Но мне он непонятен.
И я гляжу в окно – на пыльный монумент.
* * *
В небесах порою вижу ноты,
Иногда и музыка слышна.
Я ведь знаю, Господи, про что Ты,
Мне понятна даже тишина.
Вот приходит Твой печальный вечер,
Отделяя ночь мою от дня.
Отвечать и незачем и нечем
На вопрос: «Ну, почему меня?..»
Чтобы ощутил свою вину я,
От меня и далее таи,
По каким делам, меня минуя,
Пролетают ангелы Твои.
Мне ли знать причину их маршрута?
Не причастен к тайнам, но зато
Не скажу, что наказанье круто.
Потому и не спрошу: «За что?»
В углу
1
Постоишь в углу у этажерки,
И любить научишься свободу.
По забытой давней детской мерке –
Лучше б утопили... С камнем в воду.
Этажерка с книжками, но книжки
Трогать запрещалось – наказанье.
Смысл непонятен этой фишки –
Выдрали бы лучше, чем терзанье.
Толстые тома энциклопедий
Дразнятся: «Осмелься и потрогай...»
Мы не отличались от соседей
В жизни нашей бедной и убогой.
2
Только эти книжки... Я любил их.
Сколько непонятных, странных слов...
Что-то донесли и сохранили.
Золотой, зелёный Южаков...
Малая Советская, но фальши
Много меньше в ней, чем в той – Большой.
Разрешали в руки брать, но раньше:
Ты наказан – вот в углу и стой!
Мама, ну зачем ты так?.. ну что ты?...
На меня обрушилась беда.
Незаметно глажу переплёты,
Все меня забыли... Навсегда.
3
Там внутри чудесные картинки,
Нету там фашистов и шпионов.
Доступ к ним закрыт, но пальцы-льдинки
Тянутся – и застывают, тронув.
Вот умру!.. Ну, что вы, в самом деле?
(Что умру – не знал, но это точно...)
Маленький я... что вы, обалдели?
И потом я это... не нарочно...
Мне обидно, горестно, неловко...
Не припомню, что была за шалость?
Я б стоял в углу – всего делов-то...
Если б книжки трогать разрешалось.
* * *
В это лето на дачу ко мне
Прилетала какая-то птаха.
Сядет рядышком, чуть в стороне
И внимательно смотрит без страха.
Есть не просит, но смотрит в упор,
Не посланница и не связная...
И сказать, что какой-то укор
В этом взгляде?.. Не знаю, не знаю...
Я с ней даже немного болтал –
О духовности всякой, высоком...
Если звякал какой-то металл,
Улетала, чирикнув с упреёком.
Убирал я пилу и топор
В тот же миг, как она появлялась.
Вспоминаю её – до сих пор
Улыбаюсь. Казалось бы, малость...
Грудка жёлтая, бусинки глаз...
Что-то было во встрече случайной...
Что узнала пичуга о нас,
Так навек и останется тайной.
Вариация на тему
Ольге
Лето. Цветенье айвы и слив...
Я чувствую в сотый раз,
Как мир прекрасен и несправедлив,
И создан совсем не для нас.
...Да, этот мир цветущ и жесток,
Да, он прельщает нас,
И, пусть он похож на прекрасный цветок,
Но правильный путь – отказ.
А век – он жестокий, железный век,
И нету в нем правды большой,
А я – лишь маленький человек
С больною и слабой душой.
Но, что бы ещё не случилось с тобой,
Какая б ни выпала масть,
Помни: лишь только страданье и боль
Душе не дают пропасть.
И, пусть у каждого правда своя,
А общая – лишь иногда,
Я знаю правду о том, кто я,
Откуда иду и куда.
...Налёт случайности с мира сотри –
И будет совсем беда...
А скажет время: «умри!», – умри!
И скажет: «убей!», – умри!..
Но не убей и тогда.
* * *
Вдруг проснувшись, одеться,
нащупать ключи...
Под ногой пропоёт половица ...
Выйти в сад,
где из замершей, сонной ночи
Смотрят яблонь знакомые лица.
Рассыхается дом,
доски слабо трещат,
Сердце бьётся томительно часто...
Избавляется память
от влаги утрат,
От ненужного больше балласта.
Как хорош этих листьев
и веток прибой
Весь серебряный
в лунном свеченье...
Отчужденно взгляни
прямо перед собой:
Дом не твой,
да и сам ты ничейный.
Переплавленный ветром
и светом луны
лес почти что живой за забором,
Так понятный
до самой своей глубины,
На тебя смотрит с явным укором.
Потому что тебе на его красоту
Наплевать... И кончается лето.
Ты уходишь... уже заступил за черту,
Стал чужим, и он чувствует это.
2009
* * *
Ветер рвёт облака, а точнее, тучи,
Такие, знаете, с чернотой с краю,
В такую погоду много лучше
Сидеть дома, а я вот гуляю.
Поссорился с женой, жизнью и миром,
Старые счёты и никак не сквитаться.
В этом положении сиротливом –
Одна мысль: пора расставаться.
Все к тому и идёт: сердце ноет,
Не за державу в расцвете и блеске.
Как писал поэт: «нас (было) трое»...
А теперь выпить и покурить не с кем.
...Не за Россию болит, что обидно,
А само по себе – ничего такого,
Метафизического. Мне стыдно
Непоэтичности такого итога.
Декабрь, дождик, промок до нитки,
Какой уж зонтик в такой ветер?..
Пора, повторю, собирать пожитки,
Зажился, зажился на этом свете.
Такие нынче погоды, что прав ты:
Их пережить – не по нашим силам...
О своей-то жизни не знаю правды,
Всего и было, что жгла и томила,
Только о боли осталась память,
Синяки, ссадины, рваные связки...
Так получалось – все время падать.
...Вставать и снова тащить салазки.
О салазках – это так, фигурально,
Как говорится, пришлось к слову,
Все, что позже узнал, было банально,
Если детские знания взять за основу.
Полдекабря дождик – для меня круто,
Нет, не привыкнуть к такому чуду...
...Не знаю правды о себе, потому-то
О чужой жизни не пишу... И не буду.
* * *
Взгляни на дом свой, ангел: он горит
Чадящим синим пламенем разлуки,
И двери открываются, и окна,
Забитые лет пятьдесят тому,
И женщины нехитрый скарб волочат,
Бегут, кричат, заламывают руки,
И навсегда скрываются в дыму.
Когда же смотришь в сторону другую,
Наверное, у них там всё в порядке,
На кухне подвывают керогазы,
И керосинки варят свой обед.
Подумай лучше: кто, неуловимый,
Играет с нами в этом мире в прятки
И отвлекает от грядущих бед,
Которые случатся непременно.
Хоть погляди на город свой, хоть мимо,
Он вспыхнет и, горящий за спиною,
Дорогу озарит тебе в ночи,
И тем огнем душа твоя хранима.
А о кусте горящем и Содоме
Говорено, и скучно, и – молчи.
Сам Томас Вулф рукой вослед помашет...
Над маленькой страной, громадным градом
И домом в полземли на Петроградской
В полнеба полыхает жуткий свет...
И, ангел, подыми крыла – я рядом,
Здесь я один, один – тебе защита,
Взгляни на дом... Домой возврата нет!
1996
Вита Нуова
Жизнь без извечного списка потерь
И без начала...
Я не влюблён, не любим – и теперь
Жить полегчало.
Если считать – ничего не сбылось:
Прочерк, кавычки...
А накопились привычка и злость,
Больше привычки...
Я повторяю, что жизнь хороша,
И не напрасно:
Я одинок, и в руках ни гроша –
Это прекрасно.
Только свобода и голый расчёт
Стоят чего-то,
Ведь не случайно всё чаще влечёт
Дело, работа
И одиночества утренний час...
Если же честно:
Всё ещё может случиться у нас,
И неизвестно...
1975
* * *
Внимательно смотрит в окошко
На местность, что сверху видна.
На кухне жена и окрошка...
Окрошка... тарелки... жена.
Но мысль, что вот жизнь промелькнула,
Считает он пошлой... вполне.
На спинку фигурного стула
Опёерся... Что видит в окне?
Внизу – ни куста, ни былинки,
Скамейка... забор... старики.
Из краешка глаза слезинки
Всем смыслам текут вопреки.
Не в жалости дело, конечно –
Себя не жалел... Никогда...
Представить ужасно, что вечно
Могло быть житьё... Ерунда.
Он смотрит... и плачет невольно:
Какой утомительный вид.
О, Господи, как это больно!..
Вот чайник сейчас закипит.
По радио: сушь и пожары,
И скудные будут хлеба...
Но всё пересилим... не бары.
Окрошка... тарелки... судьба.
* * *
...Возьми меня за руку и проведи через эту
ночь. Чтобы я не чувствовал, что я один...
Рей Брэдбери
Почему вы все решили, что я стану
Утешать вас, обнадёживать?.. – противно.
Отношусь я к телевизору, экрану
Голубому – чрезвычайно негативно.
Тешат вас на первом пусть канале,
Предлагая сладкую приманку.
Если б вы почувствовали... знали
Жизни этой грустную изнанку.
Вот полнеба молния скосила,
Ливень бьёт наотмашь птицу... мошку...
Я не в силах вас спасти, но в силах
Взять вас за руку... за потную ладошку.
Провести сквозь жизнь, грозу ночную,
Сквозь сверкающие огненные нити.
Я не меньше вашего рискую.
Как хотите... Впрочем, как хотите.
Вот опять сверкнула мерой полной
Яростная, грозная, косая...
Мне не привыкать идти сквозь полночь,
Вас от одиночества спасая.
Тьма кромешная... и снова света вспышка.
Снова тьма... Но дело не в погоде.
Это лишь отсрочка... передышка...
Жизнь на донышке, и лето на исходе.
* * *
Вот и подходит к концу
наше плаванье. Здравствуй, разлука!
Парусник в медленном дрейфе...
Не слышно ни всплеска, ни звука.
Берег последний, извилистый
самого дальнего края
Мимо, пылая, плывёт,
под косыми лучами сгорая.
Как не похож этот край
на всё то, что нам мнилось когда-то.
Мы не могли и представить
такого с тобою заката.
Скоро дневное светило
погрузится в тёмные воды,
не обещая подняться
с другой стороны небосвода.
Вечные дальние земли...
поистине тёмные земли.
Нету в душе ничего,
кроме шепота тихого: Внемли...
* * *
Вот уже который год
Он глядит в окно и ждёт.
Вот сейчас, ломая лёд,
Лодка жёлтая всплывёт.
Он покинет отчий кров,
С ним все четверо битлов.
Он оставит этот край,
И ему не нужен рай.
Курс – на жёлтую звезду!
Шепчет он: Сейчас иду...
У реки совсем один.
...Yellow... yellow submarine...
* * *
Все мы скоро умрём,
кто чуть раньше, кто чуточку позже.
На прилив и отлив –
вот на что это, правда, похоже.
Примет нас океан,
станем просто волной в час отлива.
Скольким людям вокруг
будет зябко без нас, сиротливо?
Да хотя бы один
улыбнулся, волну провожая,
Словно эта волна –
не совсем его жизни чужая.
Нет, не чувствую я
сопричастность свою океану,
А за мысли его обо мне
я ручаться не стану.
До того ли ему,
как мы здесь, на земле, одиноки,
Но, возможно, он ведает
нам отведённые сроки.
То мгновенье, когда,
он плеснёт, нас встречая, ответом,
И мы станем лишь каплей,
наполненной солнечным светом.
Посмотри же в лицо
в берег бьющему грозно прибою,
Как бы ни было нам
бесприютно и горько с тобою.
* * *
Всерьёз относиться не надо
К тому, что напишет поэт.
Поймешь после трезвого взгляда:
Особых прозрений здесь нет.
Спокойно оценим поэта,
Заслуги его и грехи,
И жизнь, что им пылко воспета...
Но это – всего лишь стихи.
Он суетен, и бестолков он...
А что приключится потом,
И будет он как истолкован,
Не стоит и думать о том.
Уносит поднявшийся ветер
Свидетеля века сего –
Стишки остаются на свете,
Не более всё же того...
(Но и не менее…)
* * *
Лиле Каменевой
Всех, в кого был в детстве влюблён –
Аню, Лилю, Алю и Ксюшу –
Помню с тех далёких времён,
Чем-то это греет мне душу.
Лето, мелководье, сосняк...
Выстрел в сердце из небесного лука.
Ну, конечно, это пустяк...
Жизнь, вообще, пустяковая штука.
Тральщики, и в небе – У-2,
Дальний Котлин... небо без края...
Помню, как сейчас, и... едва.
Нет, вернуться не хотел бы туда я.
Кличку не приму – дезертир.
Девочки, прощайте навеки...
Как же горек и горяч этот мир,
Что за солнце пробивает мне веки!
Света ослепительный сноп.
Пусть мне в грудь стреляют – не в спину.
Здесь и только здесь мой окоп,
Я его живым не покину.
* * *
Вспоминаю детство: стойкий запах дуста,
Примусы, лохани – и довольны все.
Рухнула легенда: аисты... капуста...
Сорваны покровы – мир во всей красе.
Ссоры, двор-колодец не казались адом.
Правило простое: сдачи дать врагу.
Злая коммуналка, шесть соседей рядом...
Кто открыл мне правду, вспомнить не могу.
Принесла картошку мать из магазина,
«Повезло еврейке...» Характерный штрих.
...Может, дядя Саша?.. Может, тётя Зина?..
Скоро все узнаю – скоро встречу их.
А врачи-убийцы, белые халаты –
Всё это сгустилось ближе к январю.
Я тогда и понял: все мы виноваты...
Не узнать всей правды – точно говорю.
* * *
Всё поле видимости перекрыл транспорт,
И я не вижу, какой трамвай сзади,
То есть, надо ли выйти для пересадки.
Трудно жить в чертовом Ленинграде,
В смысле – хотел я сказать: Санкт-Петербурге,
Да кишка тонка освоить новые штуки.
Нет, нет – я не новый русский,
И не выучусь этой науке.
На светофоре горит «красный»,
А машины прут, (не хватает злости).
Обтекая трамвай, где я, как в танке,
Воплощаю метафору башни слоновой кости.
Не представляю, куда влечёт нас время,
И какие цены сложатся к лету,
Но мысль о новом средневековье,
Понял в закрытом трамвае, читая газету.
...За слово «бог» не с большой буквы
Посекут на площади при большом народе...
Я не знаю, как это будет точно,
Но что-то, видимо, в этом роде.
1994 - 1995
* * *
Всё я пытаюсь взглянуть сквозь года,
Сквозь эти дали...
Счастья не было и тогда,
Но ожидали.
Что вспоминается? – пустяки,
Вроде обоев в старой квартире...
Видимо, привкус утрат и тоски –
Самое стойкое в мире.
1980
* * *
Где бы я ни был, в каком бы пекле,
В какой бы клетке не выл от боли,
Даже если полезу в петлю,
Не попрошу поменять судьбою
С кем-то другим и начать сначала
Или убрать меня вовсе с круга.
Как бы душа от мук ни кричала,
Не предадим мы с нею друг друга.
Пусть мне осталось совсем немного,
Главную заповедь не нарушу,
Ибо, хотя я не верю в Бога,
Я знаю, что значит – продать душу.
1991
Герман Лопатин. Октябрь 1884
На улице сыро и ветрено,
Ты искоса смотришь на сквер
И входишь в подъезд неуверенно,
Сжимая рукой револьвер.
Перила на ощупь шершавы,
Ты сник, прислонился к стене,
Ты снова ушел от облавы,
От слежки. Надолго ли? Нет?
В столице могильно спокойно,
И страхом сковало страну,
Мужицкие бунты и войны
Нескоро взорвут тишину.
А время, как нитку иголка,
Людей за собою влечёт,
На подвиг, на жертву без толка
Тебя и других обречёт.
Но в вихре событий тревожных
Ты веришь до боли в груди,
Что время чудес невозможных,
Возможно, еще впереди.
1973
* * *
Господи, что там за серая мгла за моим окном?
Это зовётся у нас поздняя осень... зима?..
Утром встаёшь – думаешь лишь об одном:
Не угасить бы лампаду, да не угаснет сама.
Сослепу ткнёшь ненароком пальцем в зрачок,
Видно, живой ещё, если почувствовал боль.
Жалостный голос услышишь: «Искру извлёк, дурачок?
Способ другой не придумал попроще, что ль?».
Шаря руками, навстречу словам иду,
На выключатель нажать я не осмелюсь, нет.
Господи, что же они там имеют в виду,
Не подключая на полную мощность свет?
Белого света хватало ведь раньше на всех?
Маешься так, что вот и вопрос извлёк.
Нету прямого ответа, слышишь в ответ смех –
Как колокольчик серебряный...
чистый, как ручеёк.
* * *
Да, я – лодырь, лентяй и бездельник,
Есть такой от рожденья порок.
Мне – что пятница, что понедельник:
Всё едино – плюю в потолок.
Я – Емеля, лежащий на печке,
Ждущий чуда за ломаный грош.
Все коровы мои и овечки
Разбежались, и их не найдёшь.
Я – пастух распропащего стада,
Жизнь разбивший на сотню кусков...
А вся гордость моя и отрада –
Пара наскоро сшитых стишков,
На живую прилаженных нитку...
Я не знаю судьбы и пути.
Утром я выхожу за калитку,
Позади – хоть шаром покати,
Плачут в доме голодные внуки...
Ну, а я в магазин – ни ногой.
Но мне явлены чудные звуки
И словесный убор дорогой.
Впрочем, кажется, это из Блока...
Где уж нам-то – упорным трудом?
Говорил же, что я – лежебока.
И сопру – не измучусь стыдом.
Я не ведаю чисел и сроков,
Знаков судеб и тайны времён,
И каким сочетаньем пороков
Стихотворец бывает рождён.
* * *
Давай попытаемся жить дальше
С твёрдым знаньем, чего мы стоим.
Как писал я когда-то раньше:
Жить без иллюзий – дело простое.
Давай вернёмся к своим истокам,
Чистому взгляду, первой надежде...
Ни ты, ни я не знаем срока,
Начнём сначала... житьё, как прежде.
Шагнуть непросто в такое завтра,
Рискнуть накопленным за эти годы,
Где ты уже ни герой, ни автор...
А то, что было, – лишь эпизоды.
Две шутки
1
Жизнь проходит под знаком...
Б.Пастернак
Этот мальчик был обижен
На родителей, и даже
Целый мир не стоил жизни –
Жить с израненной душой?
Он лежал слезами к стенке,
Жить? – Нет компромисса гаже.
Он лежал в своей квартире
По Зелениной Большой.
Этот дом – был точно город,
Наверху панно – проверьте,
Мозаичные картины...
Смотришь вверх – и видишь вещь.
...Не смотрел он вверх, придурок.
В мыслях о желанной смерти,
Целиком в своей обиде,
Присосавшись к ней, как клещ.
Это я – тот самый мальчик...
Просыпаюсь – мысль о смерти,
Те же самые обиды
Нестерпимее уже.
Я живу в другом районе,
На Кондратьевском проспекте,
Не на пятом, так как раньше –
На четвертом этаже.
Никого на белом свете –
Нет друзей, родных и прочих.
Кто его (меня) обидит –
Где же мать и где отец?
Он лежит ничком в подушку.
Что ему судьба напрочит?
Он лежит, глотая слезы.
Всем обидам есть конец.
2
Перед выходом в астрал
Перемою всю посуду,
Грязи оставлять не буду:
Кухня – это не вокзал.
Файл – как вахтенный журнал,
Поправляю занавески.
Достаю со дней советских
Припасенный веронал.
А в груди горячий ком.
Эти жёлтые пилюли...
Будто за плечом вздохнули –
Воду пью одним глотком.
Со стола смахну стакан...
Может быть, и не случайно
Эти крики: вира!.. майна!..
И в окне подъёмный кран.
Как же звёзды далеки!
Веронал... журнал... астрал...
Вижу звёзды... где не ждал...
У протянутой руки.
2008
Девятые врата
Я столько книг уже не прочитаю,
Наверное, хороших очень книг.
Я дань не отдал Индии, Китаю...
Теперь уж поздно... в общем, я – старик.
С другой-то стороны... с восьмой... десятой,
Представить трудно, что могу найти?
Какая со страницы этой мятой
Мне воссияет истина в пути?
Теперь путь избран... избран только мною,
Сомнений чаша выпита до дна.
Да, истина могла бы быть иною,
Но выбрана – передо мной она.
И там... в конце, терзаясь от изгнанья,
Припасть к вовек незапертым вратам...
Тесны врата, и узок путь познанья.
Минуешь те врата, а там...
* * *
Думаешь, я отличить не смогу,
Станешь ты камнем, цветком ли, пушинкой?
Даже шагнув за тобой сквозь пургу,
Я угадаю – какою снежинкой...
Зренья лишившись и слуха, и рук,
Я догадаюсь – мне много не надо:
Стала какою из сотни подруг
В зелени нашего летнего сада.
Думаешь, я не смогу за тобой?
Это, поверь мне, легчайшая малость...
Всё лишь затем, чтоб страданье и боль
И за чертою не прекращалось.
* * *
Если ты не умеешь
прожить в этой нищей стране,
Чуть присыпанной снегом,
вмерзающей в зимнюю стужу,
Если трудно дышать
в обступившей тебя тишине,
Значит, время настало
проситься отсюда наружу.
Если необратимо
и жутко пустеет вокруг,
Так что вещи и те
ждут – не могут дождаться отправки,
И тебе не дано
знать, чем жив твой уехавший друг,
Значит, нужно, и вправду,
готовить анкеты и справки.
Если ты здесь чужой
на последнем похмельном пиру
И сосчитаны все
расставанья, обиды и вины...
Чёрт-те что ты бормочешь
на высекшем слёзы ветру,
В свой окопчик вгрызаясь
средь вымерзшей русской равнины.
* * *
Если честно – все мы понаехали,
И не местные все мы... отнюдь.
Хвастаясь культурой и успехами,
Ты об этом факте не забудь.
Мы людей служивых так повывели,
Что от них и малый след простыл.
Не найдешь ни памяти, ни имени,
Даже и следа от их могил.
Но и тех чухонцев в зад коленками:
Прочь, убогие... Пред волей царской – ниц!
Я, пожалуй, обожду с оценками,
Не был я строителем столиц.
Впрочем, тех, кто этот город выстроил,
Здесь в болотах косточки гниют.
В каменных дворцах холодных исстари –
Что угодно, только не уют.
Даже разночинное сословие
Вымели железною метлой,
Ни к чему укоры и злословие:
Век двадцатый всё покрыл золой.
Шумною толпою наши прадеды
Прибыли сюда из деревень.
Может, и не меньше прежних праведны,
Но для города они – мелькнувший день.
Здесь течёт с начала мироздания
Невская свинцовая вода.
Сверху смотрят и дворцы, и здания
Вниз – на понаехавших сюда.
* * *
Если я заболею, к врачам обращаться не стану...
Ярослав Смеляков
Вовсе не всем встреченным
мною врачам посвящается
Если я заболею, то именно что ко врачам:
В этот час посмотреть в их бесцветные, злые гляделки...
Приглядишься к их тусклым и мимо глядящим очам,
И не нужно уже мне медбрата, сестры и сиделки.
Заглянуть в их унылые алчные зенки хочу
В затемнённых очках, будто слабо подёрнутых йодом,
Поглядеть повнимательней в жёсткие глазки врачу,
Чтобы жизнь не казалась ни млеком текущей, ни мёдом.
Получаешь ответный, такой ненавидящий взгляд,
Что сто раз пораскинешь, а есть ли для жизни причины?..
Умирать нелегко, но цепляться ты станешь навряд,
Заглянувши в угрюмые буркалы нашей родной медицины.
* * *
Есть путь у зла, он прям и широк,
Он раньше других возник.
А у добра много троп и дорог,
И все, как одна, в тупик.
Идти столбовою дорогой не в лом,
Не стоит большого труда.
Рядом с дышащим жарко злом –
Оно не предаст никогда.
Тягаться узеньким тропкам добра
С трассою зла? – Да брось...
...Извилистым...
гибким, как плоть ствола...
Бегущим и вкривь, и вкось.
* * *
Есть разного уровня матерьял,
В мыслях над ним паря,
Прикинь, а что ты здесь потерял,
Не тратишь ли время зря?
Можно думать, а есть ли рок,
И кто повелитель гроз?
Но вряд ли в ответах особый прок,
Это – не главный вопрос.
Есть ли Бог? – вопрошает простак...
Не самая важная весть,
Поскольку вести себя надо так,
Как будто он всё же есть.
Ночью взгляд отведёшь от листа
В тёмный купол небес...
Как неподъёмна его чернота –
Что с верою в чудо, что – без.
Ведь звёзд до дури, до кучи планет,
И бездонна небесная высь,
Но смерти нет, и бессмертья нет,
И, как хочешь, так и вертись.
* * *
Жена толкнёт и подскажет: «Не застывай!..»
Когда задумываюсь чуть глубже, чем обычно.
Тут как раз на остановку приходит трамвай,
Да и вообще не совсем оно и прилично
Стоять вот так, как я, вперившись в никуда,
Не вполне сознавая, что впереди и кто там.
Люди думают: бедная женщина... вот беда –
Связалась с придурком... законченным идиотом.
Я уж не говорю, между нами, про то,
Как удерживает часто от спешки напрасной:
Когда не она, сколько раз сбило б меня авто
На том перекрестке... при переходе на «красный».
Правда, бывает, при этом теряю нить
Своих размышлений... даже какое-то слово.
Впрочем, сами знаете, женщин не остановить:
Желают спасти – и спасут тебя безусловно.
Я и не спорю: конечно же, ей видней,
Судит о жизни она более адекватно.
Подталкивает меня – и я возвращаюсь к ней.
Спасибо ей... Мог бы и не вернуться обратно.
Жестокий романс
Ю.К.
Говорю, следом ты, дальше снова я...
Обжитой, нас не слышащий дом.
Кухня, стопки и водка «Перцовая»,
Полузимний пейзаж за окном.
Вечер к полночи клонится медленно,
Заметает позёмка кусты.
Об оставшемся, что нам отмерено,
Говоришь, следом я, снова ты...
В нашей участи всё обозначено,
Никакой не предвидится крен.
В ней, оплаканной, прожитой начерно,
Трудно нам ожидать перемен.
Одиноко душе, неприкаянно –
Ничего не поделаешь тут.
Помянут наши жены, рыдая, нас –
Или так... облегченно вздохнут?
Остаётся под водочку вечную,
Собирая морщины на лбу,
Заговаривать муку сердечную
И глухую старуху-судьбу.
2003
* * *
Посв. В.Д.Р.
Живи, как придётся. Живи,
Не думай о жребии нашем,
И, если так надобно, спляшем,
Но все же есть что-то в крови
От юности, что не сгорело,
Что с круга не дало сойти,
Быть может, тот «свет на пути»,
Как в книге старинной, то дело,
В которое верить нет сил,
Но бросить не можешь, покуда
Ты не заклеймен как Иуда
И жизнь свою не угасил,
Пока не оставит душа,
То теплое облачко плоти...
И ты привыкаешь к работе,
А время летит – не спеша.
Газетные вырезки, хлам
Ты прячешь и смотришь в окошко,
Всего нам осталось – немножко
Надежды, стыда – пополам,
Те фото, как жгущая ранка,
Тот схваченный верно момент:
Альенде, парижский студент,
Гевара и чех возле танка.
1974
* * *
Жизнь не проходит мимо:
Чего уж не скажешь – так нет!
Так же невыносима,
Как бьющий прожекторный свет
Прямо в глаза, по нервам,
Под лай оцепленья: Стоять!
Это навечно, наверно...
Будильник зашёлся опять
В истерике. Тем и дорог:
Не опоздал ни на миг...
А в выходные в 5.40
Сам просыпаюсь – привык.
Эта устойчивость бреда
И шаткость нашего мира
Связаны... Но победа
Как раз в разрушении мифа.
* * *
Жизнь ничему не научит. О, нет!
Нет в ней зарубок и меток.
Главное в ней – исцеляющий свет
В самом конце... Напоследок.
Я не о смерти, совсем не о ней!
Порваны памяти звенья.
Чашу с напитком божественным пей,
Сладкую чашу забвенья,
Горькую, словно с цикутой настой...
Что тебе память былая? –
Если все ярче горят над тобой
Звёзды чужие, пылая.
Делаешь шаг, в сердце – трепет свечи,
С болью, надеждой, тревогой –
Черной как бархат... горящей в ночи,
Самой последней дорогой.
2004 - 2006
* * *
Жизнь прекрасна и так – вдалеке,
И горька, равно как и с тобою.
Разжимаю ладонь, а в руке –
Ничего. Распрощался с любовью.
Как писала ты: «...я поняла –
Мы одни и навек, это странно.
Так блуждают в пространстве тела,
Подчиняясь законам пространства».
Может быть... Ясно только одно:
Мы прощаемся, нету причины.
Это не одиночество, но
Состоянье души – до кончины.
К снегу первому лес не готов,
Тянет запахом листьев из сада...
Жизнь прекрасна в конце-то концов,
И любовь приплетать к ней не надо.
1974
* * *
Жизнь протекла так нелепо, что я
И не пытаюсь итога
В ней подвести... Обтрепались края
Смысла... Осталось немного.
Длилась мучительно долго, и вот
Дарит нас меркнущим светом...
Ну и какой же забрезжил исход?
Я затрудняюсь с ответом.
Я не затрону чувствительных тем:
Долга, вины и расплаты.
Нечего там мне добавить совсем,
Некуда ставить заплаты.
И не касаюсь интимнейших струн,
Типа любви... род недуга.
Сердце, известное дело, вещун...
Что здесь добавить, подруга?
* * *
Жизнь уходит понемногу,
Но заметней с каждым днём...
Путник в дальнюю дорогу
Выступает. Всё при нём.
Всё, что нажито годами –
Как мелькание теней.
Жизнь его – картина в раме,
Штрих последний нужен в ней.
Путь неблизкий, в даль без края.
Если б знать ещё – куда?
Нас не видит... повторяя:
Нынче что у нас – среда?..
А в четверг иная местность
Перед ним и град иной...
...Как он рвётся в неизвестность,
Жизнь оставив за спиной.
* * *
За час перед рассветом
такая тишина,
Что вслед за Фицджеральдом
прошепчешь: Ночь нежна...
Лишь кони вороные
пасутся за окном,
Когда она вступает
в твой опустевший дом.
Все двери открывает
невидимым ключом,
И мантия из мрака
клубится за плечом...
О Господи, какую
мы чушь несём, когда
На кухне за стеною
в трубе вздохнёт вода,
И этот всхлип протяжный
на грани полусна
Сожмёт в ладонях сердце, –
и шепчешь: Ночь нежна...
* * *
За это время успел попасть
В больницу. Болтался там две недели.
Как будто полжизни – собаке в пасть.
Денёчки неспешно так пролетели.
Лёг в декабре, а теперь январь,
Но жизни прошедшей не нужно даром.
Меня, если хочешь, в лицо ударь,
И я не отвечу тебе ударом.
Чего гадать на самом краю,
Уже и не важно, что будет к лету.
А все обиды теперь не таю:
Разжал ладонь – их как будто и нету.
Свободен. Справку верчу свою,
В графе «диагноз» – бессмысленный прочерк.
Чай заварил, обжигаюсь и пью.
Последний... и самый сладкий глоточек.
* * *
Забившись на верхнюю полку в плацкартном,
Того и хотел ты? – ответь – не так ли?
В упорном стремленье своём азартном
Впитать пространства брызги и капли...
Оставить на память, на долгую службу,
Чтоб вспомнить потом. Нет вернее средства...
Забыв, наконец, про любовь и дружбу,
Прочие глупости юности, детства.
В открытые окна влетающий ветер
В твои паруса – так тогда казалось...
Какие порой невода и сети
Судьба забросит себе на шалость.
Лет сорок назад жизнь казалась нам шуткой.
Вокзал в Рязани, приезжих орава...
Автобус ветхий, а после попуткой –
До Ла̀скова?.. И не вспомню, право.
Замена газовой колонки
Скажем, вот ты меняешь колонку: сгорела, зараза,
Это подвиг, достойный Гомера, – воспой его, Муза!
Это не по части юмора и не просто фраза,
Показалась жизнь – не подарок богов, обуза.
И не более это смешно, чем разрыв селезёнки,
Чем в больницу попасть, где не кормят, не лечат,
Где ни «утки», ни нянек, хоть подстилай пелёнки...
Но замена колонки в ванной немногим легче.
Главное, с ними со всеми нужно говорить, общаться –
Диспетчером, мастером, бухгалтером, кладовщицей...
Ты сам когда-то в стихах называл это счастьем,
Ну, и дурак, лучше мышью быть или птицей.
Да, разрыв селезёнки... Сам себе делай клизму,
«Строгий постельный», а надо ползти до сортира...
Предположим даже, ты ощущаешь в себе харизму,
Но суета с колонкой меняет картину мира.
...Нет, и не птицей, не мышью, а мышью летучей,
В тёмном уголке Вселенной висеть вниз головою,
Без селезёнки тоже живут, но ближних не мучай:
Им не прожить без колонки с горячей водою.
Острый зазубренный край её рвёт тебе брюки и душу,
Сесть с нею вместе в автобус, что пройти Фермопилы.
Я совсем не боюсь умереть: я ведь не трушу
Ехать до кольца. И дальше. Пока есть силы.
* * *
«И все эти звёзды затем лишь явил
Господь наш, премудр и пречист...» –
Он начал, а дальше продолжить не смог,
Поскольку он был атеист.
И долго с печалью и страхом глядел
В прекрасную звёздную тьму,
Пытаясь проникнуть: зачем? почему? –
И не было ясно ему.
И каждая точка, пылинка в ночи
На бархатной тверди небес
Имела свое назначенье и смысл,
Размер, положенье и вес.
В гармонию мерно вращавшихся сфер,
Столь явственно видных ему,
Вперял он, тоскуя, взыскующий взор
И верить не мог ничему.
От этой загадки он взгляд отвести
Пытался – и не было сил...
А все эти звёзды лишь только затем
Господь своим чадам явил...
1979
* * *
(Gen., 1, 1-21; 2, 1-7)
И небо, и землю, так полную хаоса, как
Бывает душа переполнена чёрной бедою,
Творил Он... и бездну, над нею клубящийся мрак
В полёте своём над безбрежною мрачной водою.
В полёте своём безначальном... с начала времён,
Таком одиноком, что света душа возжелала.
И свет появился. И был он от тьмы отделён,
А твердь от воды. О, великая радость начала!
Небесная твердь, а за нею земная, и вот –
И зелень, и травы, и древа по виду и роду,
Светила надземные, небо которым оплот,
Сияньем своим озарившие сушу и воду.
И рыб, и рептилий по Слову творила вода,
Земля же – и птиц, и зверей сухопутных, и гадов.
И всех наделил Он душою живой навсегда,
Не думая в этот момент о сохранности вкладов.
Потом Он сказал: «Создадим человека теперь,
В творенье Моём есть пробел, но осталось немного,
Пусть будет он больше, чем рыба, и птица, и зверь.
Его сотворим из убогого праха земного.
Пусть мудро владеет он всякою плотью живой,
И всею землёй – и ничто пусть ему не мешает.
И образом внешним пусть будет он сходен со Мной,
А внутренним – это пусть сам он свободно решает».
Вокруг Него полнилась юною жизнью земля,
И всё это множилось, реяло, льнуло и пело.
Тогда Он представил, как землю украсят поля,
И вдунул дыхание жизни в прекрасное тело.
* * *
Из огня таскают каштаны,
Видя маршальский жезл во снах,
Лейтенанты и капитаны...
У фортуны в младших чинах.
Сколько их полегло до срока,
И что значит тот самый срок?
Загребущие руки рока
Их так любят смахнуть в песок.
Только вновь поднимаясь строем
Под кинжальный напор огня –
Нет, и я в этот мир не встроен –
Не забудьте, ребята, меня.
Не равняюсь ни с кем талантом,
Я свободен... мы все не рабы...
Снова стать бы простым лейтенантом
Из железной когорты судьбы.
Из цикла «Объявления»
Ищу нормального мужика.
Люблю пожрать и выпить пивка,
Вследствие этого – не худышка,
Но всё на месте... и без излишка.
Неряха и стерва... временами,
Но это сугубо между нами.
Ещё принимаю один упрёк:
Готовка и кухня – не мой конёк,
Но это тоже – так... между прочим,
Буду стараться... и даже очень.
По всем гороскопам – свинья и рак...
Часто иду в магазин... просто так.
Пусть в кошельке у меня только «медь» –
Не за покупками – а... поглазеть.
Я бережлива – много не трачу.
Роман читаю – бывает, плачу,
Но принца не жду на белом коне,
А счастья, конечно, хочется мне.
Мало претензий в смысле постели –
Не всё выходит, как мы хотели.
Но ребёнка точно... пусть одного –
Разве вдвоём не поднимем его?
А, в общем, девчонку или мальца
Сумею вырастить и без отца.
...Мне кажется, просьба моя легка:
Найти обычного мужика.
Инструкция при высадке
(Одиночество)
Шум толпы, как под дых...
Привыкай же к истерике, крику.
В этом царстве слепых
Одноглазый урод за владыку.
Как похожи на нас... –
Как опасно-обманчиво сходство.
Каждый третий предаст,
Помогает им выжить уродство.
Приглядись к этим лицам –
Да, лицам – не мордам, не рожам!
К их тоскливым столицам,
Одиноко бредущим прохожим,
Вечно врущим вождям,
На которых готовы молиться,
Толпам и площадям...
Ведь, казалось бы, зрячие лица.
Яркий нужен ли свет? –
Так прозрачны ходы и причины.
Заговорщиков нет –
На виду рычаги и пружины.
Но не видят они...
Вот, разве что малые дети...
Никого не вини:
Ты пока – только горький свидетель.
И поэтому бластер
Оставь в тренировочном тире:
Не в твоей это власти
Кого-то карать в этом мире.
Привыкай к своей роли...
Не смей привыкать к этой роли!
Только то под контролем,
Что понял до собственной боли.
Шёпот, визг – всё подряд...
Взор, всегда отводимый при встрече...
По ночам снится взгляд,
Звук простой человеческой речи.
* * *
Как в анекдоте дурацком: мол, родина это, сынок...
Как, мол, покинуть шукшинские эти берёзки?
Избы, как после бомбежки... и ветер, сбивающий с ног...
Доски на окнах крест-накрест... прогнившие доски.
Я не оставил её... потому что был слаб и ленив,
Нечего ставить в заслугу мне глупости эти.
Родина: Ладога, Питер, Карелия, Финский залив.
Было – поездил: Империю видел в расцвете.
Сердце сжималось от грусти: Нева, Петропавловка, лёд...
Знаю, что глупости... Только как справиться с этим?
Кто я – придурок, слабак, недотёпа... возможно, урод?
Не патриотом же зваться? – с усмешкой заметим.
* * *
Как мне достучаться до тебя, урода?
Ты же не деревянный совсем.
Тем всего три: смерть, любовь и свобода –
И нету других тем.
Они ведь вовсе не следуют друг из друга,
Но иных не придумать – их нет.
Очнись... Сойди же с привычного круга,
И не молчи в ответ.
Эта троица – из ядра... основного
Подтекста нашего бытия.
Я говорю тебе снова и снова...
Нет, говорю не я.
Пока ещё можно общаться словами
И под ногами земная твердь,
Выбора нет – и всегда перед нами –
Свобода, любовь, смерть.
* * *
Как много друзей,
точно знающих, как мне одеться,
Порядок какой
завести на столе у себя...
От этих людей
никуда мне не скрыться, не деться –
Советы дают,
по-библейски меня возлюбя.
Спасибо вам всем...
Я, песчинка убогая быта,
Вослед вам пойду,
не страшась ни хулы, ни молвы...
Скажите сперва,
что за цель в этом мире сокрыта –
И вам поклянусь:
я оденусь, как скажете вы.
Как там дальше жила Навсикая,
Когда высохли слёзы в глазах?
Ей дарована участь какая?
Заменил ли отца Телемах?
Приходили ей мысли о Кирке –
Я представить себе не могу –
В ежедневной бессмысленной стирке
На пустынном уже берегу?
Впрочем, это неважно... неважно...
Это всё неподвластно уму.
Одиссей правит парус отважно,
Опасаясь взглянуть за корму.
Что за музыку слышит в тумане,
В плеске волн за скрипучим бортом?
Сколько раз уличённый в обмане
Думал он, что не будет «потом».
Громко вскрикнув: на помощь, Афина!
И мечом ударяя о медь,
Что он видел: богиню? дельфина?..
Что он видел? – Паллада, ответь!
Я и сам из такой же породы.
Сколько было любовниц и жён? –
Промелькнули летящие годы –
Позабыл я, в себя погружен.
Нет предательств, обид и обманов...
Я ловлю дальний голос трубы...
Чутко слушаю гул барабанов
Своей собственной страшной судьбы.
* * *
Как умеешь и там, где сумел,
Обрабатывай явно и тайно
Этот крохотный личный удел,
Что достался в наследство случайно.
От надежд отрешившись вполне,
И с брезгливым презрением к славе,
Что тебя презирает вдвойне,
К этой сладкой и липкой отраве.
За пределами зла и добра.
Карандаш и листочек мусоля,
С темноты, до рассвета, с утра...
Значит, это и есть твоя доля.
Без оглядки на ленты, венки –
До последнего взгляда и слова,
До разлуки, последней строки,
До последнего вздоха земного.
* * *
Какие страсти кипят там внизу –
у пивного ларька,
Приходит жена, пытается увести мужа,
Мужик шатается после очередного пинка,
Здоровая баба, и он ей зачем-то нужен.
Кажется, время остановилось
и потекло вспять,
То ли застой, то ли хрущевская оттепель
после сталинской стужи.
Впрочем, нет: свои надобности отправлять
Ходят не в нашу парадную, как тогда, –
а за ларьком, тут же.
Это не то, что б прогресс,
но что-то вроде того:
Ближе к природе, я бы сказал –
органичней, проще.
Смотришь в глаза человеку, а у него
В зрачках отражаешься ты,
маленький, нелепый, тощий.
То ли глядишь из кухни в окно
на очередь и ларёк,
То ли сам, разомлев на солнце,
стоишь за пивом,
Проходящему участковому отдаёшь честь
под несуществующий козырёк,
С лицом потным, бессмысленным
и счастливым.
Каменный остров
...Каменный остров. Начало. Детство. Прогулки с отцом.
Жили у Барочной, рядом. А за трамвайным кольцом –
ЦПКО, стадионы, Невка, гребцы, острова,
Дуб, по легенде петровский, желудь в ладошке, трава,
Особняки и заборы, карканье вечных ворон,
И медяки собиравший лодочник, новый Харон.
.....................................................………………………………
Дальше жил где-то... На Охте... Пыльный район заводской.
В окна дул ветер с разлукой и вперемешку с тоской.
Ну, там, как водится – дети, внуки, жена и семья,
И, тоже часто бывает, кажется вовсе не я
В эти трамваи садился, ехал на службу, служил,
Как-то всё трудно, натужно, до растяжения жил.
...На рядовом профосмотре, с мыслью: идти – не идти,
Ты забегаешь к хирургу, благо оно по пути.
Врач на твое: Всё в порядке... – пишет на бланке в ответ:
Срочно... в рабочее время... в онкодиспансер. Привет.
И по знакомой аллее месишь раскисшую смесь...
...Где же берёзы тут, мама? Папа, он каменный весь?
Каменный остров. Диспансер. Переступаешь черту.
Очередь в регистратуру. Выход. Вкус меди во рту...
Кандид, или Стихи простака
Что нас, может быть, выведет из тупика
И укажет дорогу –
Это точка отсчёта, и взгляд свысока,
И презренье к итогу.
Неудача в любви, невезенье и грязь...
Я гляжу с беспокойством
На неявную, но очевидную связь
С социальным устройством.
Опуская детали, скруглив поворот,
Я предвижу усмешку,
Но ссылаюсь на то, что читатель поймет,
И всегдашнюю спешку.
Есть какой-то изъян или тайный порок
В целом и у системы –
Кто еще виноват в том, что ты одинок
И несчастлив, как все мы?
Я легко принимаю упрёк в том, что я
Слишком прямолинеен:
Так честнее, чем пользы искать от вранья,
Что в избытке имеем.
Пусть нас мало, и мы пробиваемся врозь
И слабы... Ну и что же?
Ведь порядок вещей, весь прогнивший насквозь,
Должен быть уничтожен.
1975
* * *
...Дурочка!.. Ты могла бы рассматривать
землю, как чашечку цветка, но вместо того
хочешь быть только упрямой гусеницей!..
Александр Грин
Кем стать могла ты? Плечом к плечу
Ангелом, рядом со мной летящим.
Будущим тем, что себя я вручу,
Стать... моим прошлым и настоящим.
Ты наполнить могла пустоту
Космоса под моими крылами.
Ты бы посмела шагнуть за черту
Между явью дневной и снами.
Ты зазвучать могла в тишине
Тою единственною струною...
Ты не смогла... не поверила мне.
И кто, как не я, виною?
* * *
Когда страдает близкий человек,
Ослабевает вера в милосердье Божье.
Своя-то жизнь – и грязь, и бездорожье,
Метель, пурга, гроза, разливы рек.
Поэтому заслужено вполне
Любое наказанье и расплата.
Но чем она... она в чём виновата?..
Или совсем здесь дело не в вине?
Но если ты и вовсе атеист,
Легко списать на беззаконный случай,
И шепчешь... Никому: Её не мучай!..
В ответ в приёмнике помехи... шум и свист.
* * *
Кому сказать мне всю правду? Кому?
Подруге не вынести одной сотой
Того, что увидел, вглядевшись во тьму.
Ей бы триллер с его позолотой
Смерти... И даже ужастик ночной
Кажется доброю детскою сказкой.
Не проще ли жизнь провести за стеной,
Правду отталкивая с опаской.
Древним известен был этот маршрут.
Ночами отгородившись кострами,
Знали точно они, что рядом живут
Нелюди с песьими головами.
Это, конечно, неправда... не так...
Дела обстоят даже много хуже.
Тут важно другое: вглядевшись во мрак,
Не веришь уже, что зло снаружи.
Поэтому справиться с ним трудней...
А, может быть, в чём-то легче кому-то,
Пройдя по цепочке тех древних огней
Отсюда – и до конца маршрута.
Как описать этот путь?.. Нету слов.
Весь он – подобие крика и стона.
Под взглядом змеиных... собачьих голов
Богов Египта и Вавилона.
* * *
Елене Игнатовой
Кто нам жизнь дарует
ежечасно, вечно?
Кто нам позволяет
жить, как мы, беспечно?
Для кого молитвы –
птах небесных щебет?
У кого сойдутся
кредит наш и дебит?
Кто нам шлёт прощенье,
как и этим птахам,
Не даёт сбываться
нашим детским страхам?
Кто, как малым детям,
говорит: «Не балуй!..»
...Мы с тобой о разном
думаем, пожалуй.
Разве это важно? –
В небе огнь... комета.
Улыбнусь без страха:
Доживу ль до лета?
...Не даёт погаснуть
в нас любви усталой.
Не корит за пьянку...
ежели по малой.
...Помнит кто о горькой
водке, чёрством хлебе
И о знаках чудных на январском небе?
Летнее чтение
Мой внук любимый, семиклассник Петя,
Читать был должен Данте и Петрарку.
Сначала он держать пытался марку,
А позже проклял всё на белом свете.
Когда ж увидел продолженье списка:
Рабле, Боккаччо, Байрона, Эсхила,
Сказал он только: С нами Божья сила!..
Издав при этом нечто вроде писка.
А я подумал: слабы духом дети.
Посильные полезны в детстве пытки,
Ну, вроде летних школ и этой читки.
И мне не жалко их... и даже Пети.
Какие муки ждут их, что за вины?..
Они припомнят это чтенье летом
И улыбнутся, думаю, при этом...
Земную жизнь прожив до половины.
* * *
Лишь глаза закрывает,
Сон приходит к нему –
Утро, давка в трамвае,
Небо в сизом дыму.
А ещё ему снится
Встреча СКА – ЦСКА
И счастливые лица
У пивного ларька.
Повторяется ночью
Жизнь дневная во сне,
И он видит воочью
Слякоть, тающий снег,
Двор, сугроб перед домом,
Брызги из-под колёс.
Всё приснится знакомым
И привычным до слез –
От кирпичиков быта
До основ бытия...
Жалость мной позабыта:
Он такой же, как я.
1973
* * *
Магию и белую, и чёрную
Я, известно где, видал и в чём...
Не люблю я мишуру кручёную,
Смысл в которой высший заключён.
Всё одно – проказник ли, проказница,
Глупый князь ли, жулик ли плебей,
Ловкость рук, внушенье – мне без разницы...
Ну, не интересно – хоть убей.
А уж эти... предсказатели... астрологи
И, тем более, скучны мне и чужды:
Ближних дней своих я вижу всполохи,
Ну, а дальнее мне вовсе без нужды.
Но и я таю мечту заветную,
Я иною тайной увлечён:
Магию другую... разноцветную...
Я вам не открою нипочём.
Малая родина
(Топография Петербурга)
1
Трамвай N 6. Площадь Калинина, далее...
Заводы, заводы, заводы,
Дальше больница, тюрьма...
Долгие, длинные годы
Кружу я дорогами этими,
Но не набрался ума.
2
Большая Зеленина улица, Малая Зеленина...
Глухая Зеленина... Слепая Зеленина...
Расскажи мне о правде,
что мы не сумели понять,
О невиданной правде
великих Зелениных улиц,
Тех Слепых и Глухих,
где бока нам успели намять,
На которых мы с нею,
наверное, и разминулись.
1993
* * *
Мне всё же фантастически везло:
Пусть сил и мужества отпущено мне мало,
Я отбивался – отступало Зло...
На шаг один – но всё же отступало.
Я страсть не встретил, чтоб сожгла дотла,
Чтоб вспоминал остаток жизни, плача...
Ну, а любовь, мне кажется, была.
И даже это, в общем-то, удача.
Не всё, чего хотел, в пути достиг,
Не всё успею – думаю без боли.
Но шанс у всех на чудо невелик –
И от такой не откажусь я доли.
Я дружбой тоже был не обделён,
Пусть жизнь уже почти что на исходе,
Всё так же предан с юности времён
Свои друзьям... Да и они мне вроде.
Передо мной сужается просвет,
Нет страха перед предстоящей схваткой.
Я знаю только то, что смерти нет...
Пока мы живы этой жизнью краткой.
Молитва
О Боже, Ты знаешь: все ближе беда,
И, если Ты можешь помочь,
Дай стойкости верить, что не навсегда
Над нами сгущается ночь.
Темницы и горести не отврати,
Но, если Ты милостив, Бог,
Дай силы и мудрости, чтобы в пути
Предателем стать я не мог.
За все, в чем виновен, меня покарай,
И все же осмелюсь просить:
Казни меня, Господи, только не дай
Мне хлеба чужбины вкусить.
1972
Мольба
Во исполнение Высших Заветов
Стань мне опорой на тяжком пути,
Стержнем пребудь для духовного роста,
Пусть не тропинкой, пускай не ответом...
...Нет, не желает и думать об этом,
Всё повторяет, что нынешним летом
Надобно яму закрыть для компоста,
Да и сморода кустится непросто –
Надо ей место другое найти.
* * *
Мы так долго жили мирно,
Что забыли запах крови,
Сладковатый запах смерти...
Он совсем почти зачах.
Я-то помню: было дело,
Вволю, сладко повалялся
На казённых, на больничных,
Серых, мятых простынях.
...Он уже окреп, отъелся,
Разжирел на мертвечине,
Ходит где-то за рекою
И высматривает мост...
Может быть, всего и надо:
Увидать врага в прицеле,
Автомат на землю бросить
И подняться в полный рост.
1994 – 1995
* * *
Мысль постричься наголо возникла
Как-то чисто так... сама собой...
Это, разумеется, из цикла:
К старости бывает... с головой.
Парикмахерша, поняв меня буквально,
(Вроде бы, не вовсе инвалид)
Молвила: «Зачем так радикально?
Каторжный какой-то будет вид».
Пусть стрижёт, как хочет... Вот дурёха.
Мне продать пыталась чудо-крем.
Плохо мне... ну, в общем, очень плохо...
Так что жить не хочется совсем.
В этой ситуации – чем хуже...
Типа: да одним огнём гори!..
Пусть же соответствует снаружи
Облик состоянию внутри.
...Что-то щебетала про шампуни,
Вот она – святая простота!
Вышел я, пострижен, как Джордж Клуни.
...Так и не исполнилась мечта.
* * *
На больничной койке я лежал – у окошка.
За окном был сарай, сад, дорожка.
Дед из Тосно, чья кровать у входа, с краю,
Кашлял глухо и шептал: «Помираю»...
Мимо окон наших девушка шла – медсестричка.
Улыбалась – и торчала косичка.
Снежной выпала зима – и какая сырая...
Сад, дорожка, снегопад, край сарая –
Всё кружилось, всё плыло предо мной. Вечерело.
Как я выжил? – Молод был, в этом дело.
Было мне хорошо и легко, но тревожно.
И казалось: умереть – невозможно.
Хорошо сейчас: весна на дворе, лёгкий ветер...
А дед тот умер дня через два – на третий...
1976
* * *
На деревья легла серебристая мгла,
Звёзды в небе всё глубже...
Сквозь чужое окно вижу плоскость стола,
И мерцанье фарфора, и блеск хрусталя,
И «Особую» тут же.
Вижу, как возле мужа хлопочет жена,
Режет студень на части.
И во мне точно рвется со стоном струна...
Я спрошу без улыбки, Бог знает кого:
«Это счастье?»
Озари меня, Господи, правдой своей,
Ты способен на чудо.
О, как зябко под светом Твоих фонарей,
Я не знаю, как жить и за что умереть,
Нынче, вправду, мне худо.
Длани в небо вперяю и слышу ответ,
Но не сверху, а сзади:
«Проходи, человек без особых примет,
Не скопляйся в участке, доверенном мне,
Что тут жмёшься к ограде?»
Это сторож порядка возник изо тьмы,
И колышутся ветки...
Мне ещё пережить приближенье зимы,
Мне ещё в подворотнях стоять на ветру
У судьбы на заметке.
1975
* * *
На коротком теперь поводке поживи,
И, когда постучат тебе в дверь,
Ты узнаешь, что век, растворяясь в крови,
Оставляет лишь привкус потерь.
Ты прошепчешь: до лета б дожить, до тепла,
До июня с его ветерком...
Да в раскисший суглинок вся жизнь протекла
За сухим и коротким хлопком.
Но не мордою в грязь... Показалось на миг,
Что затылком о гулкий гранит...
Чтобы стынущим взором ты вечность постиг,
Уперевшись в небесный зенит.
...И прощай, дорогая эпоха!
Прошибает скупая слеза...
Ты хотел до последнего вздоха
Глядеть ей в глаза.
1991
* * *
На остановке встретились случайно,
Пять лет не виделись, но и не то печально,
А то, что нить меж нами порвалась.
Так все хитро устроено на свете –
Мы говорили о проблеме SETI,
А не о том, что жизнь не удалась.
То есть о связи, я не буду точен,
С коллегами по разуму, но, впрочем,
Мы шлем сигналы – где на них ответ?
Так тонут и, кругом не видя суши,
Шлют ЭС-О-ЭС – спасите наши души!
Спасенья нет, ответа тоже нет.
Я верю слабо и в сигнал ответный,
И в разум, как его? – инопланетный, –
И на Земле пока не густо с ним.
Но я отвлекся... Шла беседа туго:
О чем спросить? Какого вспомнить друга?
И разговор прервался. Мы молчим.
Чего-чего – а наша жизнь не ребус.
Мы будем ждать, придет и мой троллейбус,
И, если честно, каждый будет рад.
Но, если Бог не позабыл о чадах
Своих, мы встретимся на баррикадах,
Как и мечтали – столько лет назад.
1976
* * *
На пути из варяг в греки
Я не помню, зачем был нужен
Этот путь... Воспаленные веки
Не оставят меня вчуже
От заплывших грязью обочин,
Перелесков из красной меди...
Я не помню, чем был озабочен,
Когда шел от победы к победе.
Но теперь, ощущение цели
Потеряв, вспоминать волен...
Помню, как в небесах пели
Облака над раскисшим полем,
Как кричали вороньи стаи...
Этот крик называется граем?
Как из белых чёрными стали
И коснулись нас тучи краем
Там, где ветер свистит на просторе
Все пронзительней с каждым годом...
А все реки текут в море,
Откуда мы все родом.
1990
На смерть Анны Политковской
Может быть, нас убьют на обратном пути –
Здесь, у рынка... Гражданская смута...
Даже мысли о том, чтоб спастись и спасти
Не пришло мне на ум почему-то.
...Прямо в нашей глухой подворотне забьют,
За три шага... два метра до двери,
За которой какой-никакой, а уют,
И не верят в беду и потери.
С небо сеяло мелким осенним дождём,
Шли прохожие вдоль магазинов...
Мы, наверно, по сводкам ментовским пройдём
По разряду «чеченских грузинов».
Нет неправды вернее, чем кривда войны,
Прав, древнее бессмысленной мести...
А ещё – бесконечней, чем поиск вины
Под набат барабанов из жести.
И когда настоящей бедой в тишине
Из эфира в квартиру плеснуло,
Стало явственным и ощутимым вполне
Нарастанье подземного гула.
* * *
«Все расхищено, предано, продано...»
А. Ахматова /1921/
Написала: «... расхищено, предано...»
Целый век пролетел с этих пор.
Что случилось, нам всем это ведомо –
Как сейчас, актуален укор.
Покосилось и рухнуло здание,
Что построили здесь на костях.
Но на чудо её упование
Живо, точно столетье – пустяк.
* * *
Нас еще ожидает разлука,
Мы уже не вернёмся сюда,
Нам обещаны смертная мука,
Воскрешенье и жизнь навсегда.
То, что голос полночный пророчил,
Что предчувствием мучило нас,
Днём застигнет, во тьме среди ночи,
В ещё непредугаданный час.
А покуда мой спутник беспечен
И не думает он о себе,
Словно и всемогущ он, и вечен,
И ни в чем не подвластен судьбе.
1972
* * *
На, владей волшебной скрипкой...
Николай Гумилёв
Начинается обычно с тихой музыки из рая...
Сопли вытрешь и посмотришь: двор-колодец за окном.
Инвалид, безногий воин, на шарманочке играет,
Ждёт награды он от сердца – медью, снедью, серебром.
Сидя на своей тележке, крутит ручку «катаринки» –
Я застал ещё такое... Нету больше дураков:
Во дворе не то, что пьяных – ни цветочка, ни былинки...
Начинается обычно с незаметных пустяков.
К этой долбаной шарманке меч приложен самурайский,
Но не всякому он виден, и доступен он не всем,
Он как музыка отточен и, видать, он тоже райский,
А достоинств самурая, всем известно, ровно семь.
Эту скрипочку-шарманку по совету Гумилёва
Близко к сердцу брать не надо... и ладонь не подноси.
Что случится – то случится. Но об этом ни полслова...
Смотрит мальчик в тихий дворик... Сколько нищих на Руси!
Вниз по лестнице истёртой... Нет ещё кликухи «овощ».
Награди скорей медяшкой инвалида-бедняка.
Прикоснулся он к шарманке. Что ж, взгляни в глаза чудовищ!
И к точёной рукоятке вмиг потянется рука.
Что-то было... Нет, не вспомнить. Пустяки... Как сон полвека.
Ни двора уже, ни дома. Он стоит совсем один.
Ни холодного испуга, ни родного человека...
...Что касаемо до смерти, мы посмотрим... поглядим.
* * *
…Не в любви и не в дружбе... etc...
Дело не в малолетках, бьющих скопом... сворой,
Так что прямо от дома, со своего двора
Тебя увозят в Мечниковскую на «скорой».
Дело даже, мне кажется, не в тебе самом
И не в какой-то вине – коллективной... личной.
Кварталы мелькают за окнами... Двор и дом
Уже не представить за оградой больничной.
...И даже не в мести – от этого ты далёк,
Здесь даже объекта-то нет для такой страсти,
А просто где-то в сердце или душе уголёк
Горит. И это не по медицинской части.
* * *
Не кончается жизнь от того,
Что ты смотришь с мольбою
В это серое небо,
Где нет для тебя уголка.
Незабвенная,
Вот и прощаюсь с тобою...
Мимо нас с тихим плеском
Несёт свои воды река.
Мы пройдём вдоль решётки
Осеннего Летнего сада –
Это всё, что осталось,
Что будет у нас впереди.
Так душа изболела,
Что больше уже и не надо
Ни любви и ни памяти...
Осень и холод в груди.
Показалось: почти
Полегчало, почти отпустило,
Не накатит любовь
Среди ночи, средь белого дня,
И не будешь шептать,
Словно ты не об этом просила:
Пронеси эту чашу!
Обойди стороною меня!..
1978
* * *
Не нужно большого ума,
Понять – в этом нету коварства:
Не Дания только тюрьма –
И прочие все государства.
Не будь к своей родине строг,
Ведь истина страшная рядом:
Не этот отравлен клинок –
Весь воздух, наполненный ядом.
Хоть стену пробей головой -–
А там... догадаться несложно...
Надейся, пока ты живой:
Не камера это... возможно.
Неважно, где жить и стоять,
И смелость нужна не для спора...
А шпаги твоей рукоять –
Не главная в жизни опора.
* * *
Не скажу, чтобы чувствовал глиной
Я себя в чьих-то жёстких руках.
Жизнь была утомительно длинной,
Но без мысли: из праха во прах.
Никогда вечный мой собеседник
Не сменил тихий голос на крик.
В этом смысле не только посредник
Вам бормочущий вирши старик.
Эта страсть рокового накала,
Эта сила, как тока удар,
Приходила ко мне, покидала...
Но я знал, для чего этот дар.
Устоять бы: в последние годы
Не молить об отсрочке конца,
Ощущая безмерность свободы
И упрямую волю Творца.
2010
* * *
Не стихи мне дороги, не строчки,
Не «спасибо» чахлое за них...
Написал – и выкинул листочки,
Те, что принимали этот стих.
Напечатал – и смахнул с дисплея.
Голова не этим занята:
Жизнь начать, о старой не жалея,
С чистого, как говорят, листа.
Это всё, конечно, иллюзорно.
В общем, я всегда об этом знал.
Но мечтать об этом не зазорно,
Изредка... хотя бы раз в квартал.
Громкую... звенящую... лихую...
Светлую, подобную лучу.
Если призадуматься, какую
Выбрал бы – я лучше промолчу.
Тихую... без жгучих откровений,
Жаркую... подобную огню.
Я подумал несколько мгновений
И скажу, пожалуй, что ценю:
Тот порыв, наперекор всем спорам,
Уносящий душу в синеву
Ровно на мгновение... в котором,
Может быть, я только и живу.
Невыносимая лёгкость бытия
Жизнь становится легче и легче...
Но не лучше и не веселей.
При случайной, казалось бы, встрече
Я теперь соглашаюсь: Налей!
От чернильно-дешёвого пойла
Просветление сходит на нас.
Выводите Пегаса из стойла,
Застоялся там бедный Пегас.
– Я уеду отсюда... уеду! –
Повторял столько раз под хмельком
Стихотворцу, коллеге, соседу...
Потому и прослыл дураком.
Промахнулся я мимо успеха,
Но зато выезжал за Урал.
Никуда в результате не съехал:
Собирался... Багаж не собрал.
Утром выпью... Продолжу к обеду...
Говорю о начале начал...
Я, действительно, скоро уеду,
Но совсем не куда обещал.
* * *
Нет, невозможно оторваться от прошлого,
Его не отправишь на вечный покой,
И – от настоящего, из него проросшего,
Горького, точно полыни настой.
Ну, а грядущее несуществующее
Разъедает реальность, как едкий йод.
Смотришь – и вот оно рядом – будущее,
Оно не спрашивает, а настаёт.
* * *
Нету внятных причин для любви –
Всё так зыбко здесь, шатко, непрочно...
Хоть одну, например, назови.
Ни одной не назвать, это точно.
Красота? Пальцем в небо. А ум?..
Всех красивых и умных прогнала...
Физик нам бы сказал: «Белый шум,
Совершенно не вижу сигнала.»
Как ей в душу проник, как пророс
Этот явный пижон и бездельник?
Не ответить на этот вопрос –
Все ответы идут «мимо денег».
Ну, а сам ты умнее?.. И чем?
У тебя разве нечто иное?
Нету в ней ничего... ну, совсем...
А сжимается сердце дурное.
* * *
Но тогда, при советской-то власти,
Вспомни... в память свою загляни:
Мир делился на равные части,
Очевидные – мы и они.
А сейчас разберись-ка, попробуй,
В мельтешении всяческих лиц,
Добротой искажённых и злобой,
Без очерченных чётко границ.
Было проще... а нынче сложнее?
Прихватило морозом стекло.
Вряд ли стали намного умнее...
Сколько чистых надежд утекло.
Чистых... глупых... А не было слаще...
Может, мудрых... – сказать не смогу.
...Я теперь отвечаю всё чаще
Междометьями: «гм» и «угу».
Люди были, конечно же, разные.
Но плохих не встречал я.... Почти...
Мысли рваные эти, бессвязные
Ты внимательно всё же прочти.
Ночь на 14 декабря 1825 года
Ах, как славно мы завтра умрем
На ветру, на недрогнувшей площади!
Чем на виселице – не проще ли
Пасть морозным декабрьским днём
Под прицельным картечным огнём?
Наши души, как были в каре,
Вместе стаей взлетят, точно голуби,
А тела будут сброшены в проруби
И всплывут по весенней поре,
А пока тишина на дворе.
Тишина – и никто не готов,
И предчувствие хуже расплаты,
А в казармах уснули солдаты,
Им не снится пророческих снов,
Ни шпицрутенов, ни кандалов.
Ночь проносится, день обречен,
Но душа неподвластна рассудку,
Рассветет, и сыграют побудку,
Тишину задевая плечом.
И никто не виновен ни в чём.
1973
Ночь на 22 июня 1941 года
Памяти матери
Не знаю, как случилось это чудо,
Но ты узнала: завтра будет Судный
День гнева и печали. И начнётся
Война. И сын, и муж погибнут,
И сгинет мать в водовороте смерти.
И сам Господь, еврейский бог отмщенья,
Сгорит в огне треблинской круговерти.
...Июньский ветерок влетает в окна,
Ночной оркестр играет тише... тише...
А на страну и город наплывает
Горячее дыхание рассвета...
Но встретить надо этот день достойно,
И ты прошепчешь, сдерживая слёзы:
Любимый!.. Город может спать... Спокойно...
* * *
Нужно быть мрачным изгоем,
«Memento mori» твердя, как попка,
Не видя, как над землёй и морем
Прямо в небо уходит тропка,
Названная в шутку горной дорогой.
Сады и пашни остались ниже...
Горячий камень рукой потрогай –
И ты почувствуешь: жизнь ближе.
И даже кладбище, что мы миновали,
Не наполняет мыслей ядом...
И только споткнувшись на перевале,
Сжавшимся сердцем почувствуешь: рядом.
* * *
О жизни, о смерти и так... ни о чём –
О чём ещё может поэт?
О лире и лаврах, добытых мечом,
В течение прожитых лет.
О подвигах, славе и прочей фигне...
Конечно, ещё о любви,
Ещё – о загубленном суетном дне,
Ведь, как говорят, «се ля ви».
О лжи и предательстве, всякой муре,
Набившейся в стих между строк.
Но, в общем, о жизни, об этом ковре,
Где смерть – это только уток.
О глупостях всяческих, вроде весны,
О тяжести каменных плит,
О том, что сбываются вещие сны,
И это добра не сулит.
О том, что поэт умирает в стихе,
О том, как тревожно ему,
О жизни, о смерти – смешной чепухе,
Ненужной уже никому.
Объяли меня воды до души моей…
Ты знаешь, мне кажется иногда,
Что жизнь – абсурдна, конечно, да –
Но не совсем абсурдна.
Всей очевидности вопреки,
Вижу порой за изгибом реки
Большое морское судно.
Барк пятимачтовый или фрегат...
Теперь ты и сам убедился, брат:
Сознанье мое непрочно.
Об этих парусниках в стихах
Только ленивый и не вздыхал...
Да – крыша съезжает точно.
...Типа – парусник «Крузенштерн».
Давно нам подняться пора с колен,
И пусть ищут ветра в поле.
Нет – политика здесь ни при чём,
Ею я точно не увлечён –
Я о воде и воле.
Я о другом говорю совсем,
Есть много важных и нужных тем,
Кроме «тайной» свободы.
Что мне Пушкин и что мне Блок?
Намертво вязнет в зубах урок –
Душу объяли воды.
...Я был бы там распоследний матрос,
Не капитан – ну, какой с меня спрос?
Не по Сеньке корона.
Темы морские тем хороши –
От них облегчение для души.
Я очень плохой Иона.
Я верю в парус косой и прямой,
Гафельный, рейковый, шпринтовой...
Приму ещё что на веру?
А жизнь абсурдна... пряма... крива...
Увижу далёкие острова...
Абсурдна она... Но в меру.
* * *
Одиннадцать коек в большой палате,
Далёкий запах еловых веток...
Один «тяжёлый» в сером халате
Клянчит: «Сестричка, весёлых таблеток!»
Но выпишут всех к Новому году.
Останутся те, кто попал по «скорой».
Я не в обиде: винить природу
Глупо. Наверно, служу опорой
Каким-то её грандиозным планам.
Типа, как винтик в большой машине.
Скоро споют нам песни о главном
Куранты в большой кремлёвской витрине.
Но это такой пустяк, что даже
Не стану об этом... это не в тему.
А жизнь непременно себя покажет.
Как говорят: приведёт в систему.
Жизнь, не созданная по заказу
И не разыгранная по нотам,
А так, что отсюда – и в вечность сразу,
Которая за любым поворотом.
Осенние листья
О, как обречённо и ярко
Осенние листья горят...
Не нужно другого подарка –
Томите и радуйте взгляд.
Сбегая с пологого склона,
Их счастьем и мукой горя,
Ты видишь пылание клёна
На жгучем ветру октября.
А дальше – весь лес, как застава,
Встаёт огневою стеной,
И слышится слева и справа
Их шорох почти жестяной.
Их шёпот, знакомый до дрожи,
Подскажет слова и размер...
И самосожженье их тоже
Ты выбрал себе как пример.
1978
* * *
Осень – и в пустыне тоже осень.
Вихрь песчаный... кровь стучит в висках.
Не найдут они тебя, Иосиф,
В этом рву, затерянном в песках.
Ищут ли, сюда во гневе бросив?
Ты о них пока что позабудь...
Лишь бы Бог узрел тебя, Иосиф,
Всё и утрясется как-нибудь.
Красота – не лучшая подмога.
Быть любимым – худший вариант.
С братьями расходится дорога,
Путь их ясен: скот и провиант.
А твоя – туда, где пирамиды...
Сфинксы берегут покой дворцов...
Впрочем, что тебе все эти виды?
Крепче пирамид – завет отцов.
Погибай во рву... Прощай, сновидец.
И восстань в темнице ото сна.
Я – всего лишь слабый очевидец,
Как и ты, прошёл путём зерна.
Эти карты с детства мне знакомы.
Господи, и что я там искал?..
Я листал роскошные альбомы
С видами равнин и диких скал.
Знал я, где Синай и Палестина,
Представлял, где были рай и ад...
Ведал, где Хевронская долина,
Где Сихем, Дофан и Галаад.
Сны какие вижу, боже правый!
Кто же я: провидец или псих?
Напоён их сладкою отравой...
Никому нельзя доверить их.
Я молчу – не обвинишь в обмане,
Пью ночной таинственный отвар.
Кто я там у Господа в кармане,
Знать бы: виночерпий?.. хлебодар?..
Мне известна злая власть закона –
Знак подаст, оковами звеня...
Милости и кары фараона
Да минуют, Господи, меня!
* * *
Осуществляя последний монтаж,
Кто за нашей спиною подводит итоги?
На фиг нужен мне был бы такой эпатаж? –
Я не только о смерти, не только о боге.
Да, конечно, картину красит финал,
Забываешь провалы в начале и середине,
Но по жизни не так: ведь когда б ты знал,
На каком ты месте в этой картине.
Мне подсказывал голос... (демон, Сократ)...
На развилках судьбы, где я ждал ответа...
Но потом сомневался всегда стократ:
Этот голос он был... ну, какого цвета?
Спотыкался часто, по сути – всегда:
В пустяках не умел выбирать абсолютно.
Что одеть, что купить – ну тут просто беда.
Голос молчал, разве что попутно...
Тут я жадно искал советы друзей,
Советы знакомых или супруги...
А друзья говорили: да брось... забей!
Всё решится само, живи без натуги.
Я даже монетку кидал – пятак,
Я с внуком тогда говорил, как с равным...
Жалок бывал, да – это так...
Но это не в главном... это не в главном.
Т.е. полной уверенности – ни на грош,
Всем известны сомненья такого рода.
Мир отчасти, наверное, этим-то и хорош.
Это, кажется, и зовётся – свобода.
* * *
Отвлекать... уводить от других
Можно только к себе привлекая
Взгляд её...
«Чем тебе не жених?
Посмотри на меня, дорогая...»
Этих глаз немигающий взор
(Вряд ли встретишь такие в природе)
Пару раз я встречал до сих пор,
И сумел его выдержать, вроде.
«Разве я для тебя не хорош?
Говорлив... руки-ноги на месте.
Как угодно меня уничтожь –
Я не ставлю условий невесте.
Не смотри только в сторону ту –
Что за разница: тот или эта?
Унесись вслед за мною в мечту,
Справим свадьбу с тобой до рассвета».
Ну, а ты – прочь отсюда!.. беги!..
Спрячь себя... Уходи без оглядки.
Пусть воздушными будут шаги –
Вспомни салочки... детские прятки...
Ты потом нарыдаешься всласть,
Вспоминая мой взгляд на прощанье,
И как та на меня отвлеклась
В белоснежном своём одеянье.
* * *
Отодвигает в угол, сбрасывает с доски
Чья-то рука наши нехитрые планы...
Но ведь и голос чей-то: «Не помирай с тоски», -
Шепчет, – «новые строй Монбланы».
Просто уж и не знаю, в чем здесь... какой урок,
Можно извлечь, вылезая из-под обломков
Собственной жизни... Уставившись в потолок,
Крохи надежды как сохранить для потомков?
Если потерпишь, слёзы втекут назад,
Высохнут быстро, как на припёке лужи.
Голос утешит: «Чего тебе киснуть, брат?
Будет ведь хуже... Ты уж поверь мне – хуже.»
Если отвлечься... Промельк какой-то, блик...
Словно от крыльев чьих-то в воздухе дуновенье.
Прежде чем рухнуть, жизнь вдруг сверкнёт на миг,
Снова наполнится смыслом... Пусть на одно мгновенье.
Отрывок из древней рукописи
...Срединный путь пройдёт среди земель
Людей плешивых и собакоглавых.
Он в этой части несколько недель
Займёт в местах, где левых нет и правых.
Затем увидишь, как Аллах акбар,
И Шамбалу в сияющей лазури,
Всю медную, как тульский самовар,
Махатм, снующих взад-вперёд, до дури.
Ты проклянешь сто раз срединный путь:
Всё чуждо... всё не кажется знакомым.
А встретишь Одиссея, не забудь
Спросить про спор Афины с Посейдоном.
Потом узришь неимоверный свет,
Увидишь горних ангелов в эфире.
...Но непонятно, кто во что одет,
И не Платон поведает о пире.
* * *
Перекрёстки судьбы колючей
Проследи из начала в конец.
За какими – нелепый случай,
За какими – премудрый Творец?
Пригляжусь повнимательней, ахну
(Книга судеб... крутой переплёт):
Паутину судьбы Арахна
Вместе с Клото на спор прядёт.
Что же делать, коль Парки слепы?
Уповай, на худой конец:
За тобою, таким нелепым,
Смотрит столь же нелепый Творец.
Песни
...Белоруссия родная,
Украина золотая
Мне отец напевал, когда я ещё маленьким был,
О родной Белоруссии, об Украине златой...
Пролетело полвека, и слова я почти что забыл,
И совсем уже не к кому мне обратиться: Допой...
...И ещё о картошке, которая есть идеал
Пионеров, о синих ночах и кострах –
Это разные песни, но так я их перемешал,
Что одною всплывает в моих перепутанных снах.
Странно то, что отец не стремился вернуться туда,
На отстроенный Витебск хотя бы туристом взглянуть.
...Или он уже знал, что нельзя ничего никогда,
Никогда ничего из того, что случилось, вернуть.
Я тем более вряд ли у новых республик в долгу,
И не должен, вообще, никогда... никому... ничего.
...Потому и обидно, что я возвратить не могу
Ничего из отцовских долгов Беларуси родимой его.
Письмо из Литвы
Посв. В. Х.
Я не скажу, дружище,
Что я не верю в Бога.
Быть может, мы другими
Словами называем
Одни и те же вещи,
Одно и то же имя –
Мы этого не знаем.
Но дело и не в этом,
А в том... Прости мне, Боже,
Что не был в жизни смелым
И что любовь не вынес,
Как павшего героя
Выносит под обстрелом
Товарищ с поля боя.
А что ещё печально,
Что мне не измениться.
И так мне одиноко
В толпе, в шумящей роще,
Что понимаю ясно:
Ещё так жить – жестоко,
А умереть – нет проще.
О, как хотелось верить
Под сводами костёла,
Но верить не могу я,
Назад дороги нету.
И потому, тоскуя,
Ненужная покуда,
Душа летит по свету.
1975
* * *
По узорчатой ткани бухарских ковров,
по которым я пальчиком в детстве водил,
выходило мне долго, запутанно жить...
Если я до сих пор
жив и, вроде, здоров,
то, наверно, поскольку ковровая нить
пролегла в этом городе братских могил,
где нашёл я пристанище, близких и кров,
а лишился удачи, надежды и сил...
Если есть в этом мысли подобие, то
Не о том, что за всё надо в жизни платить,
А скорее о том, что и жизнь – это дар,
Но и смерть придаётся, как шляпа к пальто,
Точно молния летней грозе и пожар.
Это всё пустяки, суета, ерунда –
Поиск рифмы дурацкой, как в школьном ЛИТО...
А напрасно – расплата найдёт нас всегда.
2007
Повторение пройденного
Больше, чем тридцать прошло... Снова к тебе обращаюсь, Постум.
Империя рухнула. Кто мог представить? – пала...
Это несложно жить после смерти, это совсем просто,
Как и к тебе обратиться. Времени только в обрез... Мало.
Да... Что невозможным, Постум, казалось, всё то и случилось.
Храмы рухнули: все эти обкомы, горкомы...
Живыми сходим со сцены... Большая милость...
А с молодёжью мы, в общем, считай, что почти незнакомы.
Это они, молодые, – варвары, а не те – чужие.
Вовсе не те, что на рынке, со своим гортанным...
Я привыкаю к неправде, так привыкаю к лжи я...
Истина, собственно, и тогда не разрывала рта нам.
Не знаю, ходит ли нынче почта, жив ли ты там, за Понтом...
Они бы не поняли – «Что за понты?» – спросили...
Им – что Понтий, что Эвксинский – едино, как Кант с Контом.
Не знают страны, где ты жил и, возможно, живёшь – России.
А я там бывал... Там прошли легионы вечного Рима.
Вслед нам слепо глядели сироты, вдовы, зэки...
В этой могучей поступи была, как ни в чём, зрима
Идея Империи. И то, что она – навсегда, навеки.
Что говорить, Постум, – было. Тут промахнулись чуток, малость...
«Недорубил Петруха!..» – так повторял вождь народов.
Если и у него в какой-то момент сломалось –
Чего уж и с нас-то спрашивать, чего уж с нас взять, уродов?
* * *
В деревню... в глушь, в Саратов...
/из школьной программы/
Под Саратовом этим, в глуши,
В деревеньке, средь дикой природы,
Где на верст пятьдесят – ни души,
Проведёшь ты остатние годы.
Ну и что? Что нашёл?.. потерял?
Будем, как и предписано, кротки.
Ты – этнограф, умножь матерьял
У оглохшей бессмысленной тётки.
Красный Кут, Новоузенск, Ершов –
В треугольнике этом проклятом
Без надежд идиотских и слов
Ты, как грошик последний, запрятан.
Десять суток скачи и бреди,
В столбняке оглядись ты – и что там?
Та же ровная гладь впереди –
Выход к Нижне-Самарским болотам.
В простоте, как случалось и встарь,
Пресловутый откроется ларчик.
Из колодца замшелый пескарь
Спросит: «Что тебе надобно, старче?»
Не тяни к голове пистолет
От душевной тоски и томленья:
От ума и от глупости нет
Ни спасения, ни избавленья.
И ни царь, ни злодей, ни герой
Не дойдут в Дергачи и Озинки.
За избой все таланты зарой,
Утопи, как в болоте ботинки.
Лбом разбейся, но сам ты большой –
Стань глухим, как Большая Глушица,
Породнись ты с людями душой,
Полюби их угрюмые лица,
Самогонку, технический спирт,
Степь до края, без дома и крова,
Солонцы... солонцы... Общий Сырт
От Радищево до Пугачёва.
А раздолье дождливое глин?
А балясы, колёса, турусы...
И Чапаевск, Чапаево... блин!.. –
Всё сплошной Безенчук мокроусый.
Где-то горы несут свою стать,
Где-то плещется синее море...
Мы приучены здесь бедовать,
Горевать непролазное горе.
Кто здесь ждёт и каких перемен?..
Долг Морфею отдашь, отобедав
С господами Г.D. и Г.N.
...Как об этом писал Грибоедов.
* * *
Под конец июня зацвёл жасмин,
Повезло – не в большом, так в малом.
Я в саду и на свете совсем один,
Не нужны мне советчики даром.
Не нужны врачи, не нужна родня,
Да их, честно сказать, и нету.
Я бы целое царство отдал за коня,
За волшебную Сивку эту.
Я – один. Так и прожил я жизнь свою.
Жизнь была без затей простая.
И порадует вечным своим «пью-пью»
Лишь малиновка, прилетая.
Я готов ко всему... Не скажу, что рад,
Но без крика уйду, без стона...
Да вот понял, вдыхая густой аромат,
Как ничтожна моя оборона.
Это белое... шепчущее вокруг...
Самой высшей июньской пробы...
Обойдётся – мне показалось вдруг.
А с чего бы?.. – подумал. С чего бы?
Но жасмину чужды в сиянье дня
И надежда моя и сомненье.
...А от грустных мыслей отвлёк меня,
Хоть на краткий срок... на мгновенье.
Подражание классику
Цезарь двинул, мой Постум, свои легионы,
Продвиженье их скрытно и неотвратимо.
Днем и ночью проходят по Риму колонны,
Но ничто не колеблет спокойствия Рима.
Цезарь знает, что делает, Цезарь на страже,
Суть стратегии – кончить мгновенным ударом,
А кампания будет короткой, и даже,
Вероятно, победа достанется даром.
Положенье в провинциях, по донесеньям,
И тревожно, и смутно, но этого мало –
Был оракул: Империю ждут потрясенья,
И, по слухам, опять Иудея восстала.
Постум, в моду вошли мальчуганы-брюнеты,
И комета явилась, но тоже – всё мимо,
А в провинциях мяса и сахара нету,
Но ничто не колеблет спокойствия Рима.
Постум, цензоры вновь несомненно в ударе,
А словесность цветёт, что ещё ей осталось?
Вся элита встречается вечером в баре,
Дорожает «фалернское», экая жалость.
Объявился тут Пётр, христианский апостол,
Но Империя от суеверий хранима,
Ведь ты сам понимаешь, дружище мой, Постум,
Что ничто не колеблет спокойствия Рима.
1974
* * *
Позабудь эту землю. Забудь
Окаянную эту землицу,
Чтобы взмыть в небеса, точно птица,
И отправиться в радостный путь.
Мощным взмахом расправленных крыл
Обрети ту – былую – свободу,
Подними же свой взгляд к небосводу,
Ты умеешь летать – ты забыл...
Ты здесь столько всего претерпел,
Что припомнить – и то уже мука,
Избавление, а не разлука
И не рабство – твой вечный удел.
А не можешь: увяз коготок,
Значит, ты, как и я, отщепенец,
Кто б ты ни был: еврей или немец –
Подыхай здесь со мною, браток.
1991
* * *
Позвольте захлебнуться криком мне,
И, если есть свобода больше этой,
Я за нее плачу такой монетой,
Как честь и кровь, – они пока в цене.
В приемнике сегодня шум и вой,
Они кричат – им глотку не заткнули,
Не глушат их, не долетают пули,
И кажется, что воет шар земной.
Пусть голос тонет в шорохе помех,
И танки наготове – что за дело,
Мы не бессмертны – жизни нет предела,
Пусть и такой, сквозь слёзы и сквозь
смех.
...И под конец уже едва шептать,
Весь голос собирая для ответа:
«Да будет мне позволено молчать, –
Какая есть свобода меньше этой?»
1973
* * *
С любовью – А. Р. Ш.
Покуда за мною следит
недреманное око судьбы,
Мелькают в окне
полустанки, деревни, столбы.
Покуда качаются звёзды,
сияют и меркнут к утру,
Я сплю, и мне снится,
что я никогда не умру.
Наш поезд ночной
догоняет мой хмурый, неласковый друг.
И мы говорим с ним...
И столько свободы вокруг.
Пробелы в судьбе оставляя,
к чему призывал Пастернак,
В ответ ощущаем
сигнал подтверждения, знак,
Что важно не выжить, но выстоять...
Или ценою потерь
Понять чью-то мысль...
Проводница стучит в нашу дверь.
Глаза открываю...
За шторкой, как водится, серый рассвет.
Попутчики наши
спешат в станционный буфет.
Тревогам ночным – грош цена...
Всё же мне очевидно, что сон –
Лишь отблеск реальности,
слабо качнувшей вагон.
Я вижу, как к югу летит
пресловутый гусей караван.
На лес вдалеке наползает белёсый туман.
Структура стиха не вмещает
пространство полей и лесов.
Я всё же пишу, сознавая бессилие слов.
Мы вряд ли сумеем, дружище,
продолжить ночной разговор.
Он не был и прерван –
он длится с каких ещё пор.
Душа приникает к стеклу,
и преграда душе нелегка.
За поездом тянется тёмною нитью река.
Над поездом рвётся
отброшенный ветром и тающий звук.
Какая реальность у нас ускользает из рук,
Какая свобода...
И неудержимо летит впереди...
Наш вечный попутчик сжимает мне сердце
и властно твердит: «Погляди...»
1976
* * *
Помню, как шли мы в одном строю,
Делили табак и спички,
Хоть напоследок вас воспою,
Родные мои сестрички.
Сколько нас пало дорогой той,
Как мало теперь осталось...
А был я глупый, горячий, злой
И слова не знал «усталость».
Шёл тогда в самом первом ряду.
Казалось, что всё по плану…
Не мог представить я и в бреду,
Что время придёт – отстану.
Нет, не догнать вас, подруги, вновь,
Как не стремись, не беги я,
Вера, Надежда и ты, Любовь, –
Сёстры мои дорогие.
* * *
Володе Родионову
Постой... послушай меня: это только на первый взгляд
Жизнь подходит к концу, это так... пустяки... детали.
Встречи и проводы – это не более, чем обряд,
На самом деле, мы с тобой здесь всегда стояли.
Ну, посмотри: справа Казанский, слева – Спас-на-Крови,
Вдоль времени замершего мы проносимся мимо.
Ты разве невскому ветру подскажешь: Останови
Воду в канале, текущую неумолимо.
В этом нет боли и горечи, даже пусть навсегда
В какой-то недобрый момент ветер расцепит руки...
Время – такая субстанция, что нанести вреда
Оно и не может, чужды ему эти штуки.
На самый худой конец, мы пройдём по нему назад
До этой минуты, когда мы стоим у канала...
Рядом торгуют матрёшками... ветер рвёт флаги над
Прошлым и будущим... вечностью, что не настала.
2008
* * *
Потому что судьба
не способна на жалость и милость,
никогда не проси,
чтобы что-то назад возвратилось.
Догорая вдали,
осыпаясь на землю золою,
чем становится –
спросишь ты – то, что случилось с тобою?
Даже если твой голос
сорвёт меня с вечного круга,
только тенью вернусь,
только так и возможно, подруга.
Не зови – только тенью,
и палец у губ, и – молчанье,
подгоняемый ветром...
И не повторится прощанье.
Только так и сумею
припасть к твоему изголовью.
Ты за мною
прошепчешь со страхом: «Конечно, любовью»...
Никогда, никогда
ничего не даётся нам дважды...
Только может ли быть,
чтобы всё не вернулось однажды?..
1975
* * *
Прилипла к нёбу и горчит
фруктовая ириска...
Мне ведом гибельный восторг
отчаянья и риска,
Когда в толпе, плечом к плечу –
день светел, дали чисты –
Кричим омоновцам в лицо
короткое: фашисты!
Я знаю: правды в этом нет,
и даже больше –
Передо мной иной пример:
и Венгрии, и Польши.
И тот февральский ветерок
и холодок по коже
Могли, казалось, подсказать,
на что это похоже.
Но ты пойди – скажи теперь
вскипевшему народу,
Что сжатою в кулак рукой
не удержать свободу,
И лишь божественный глагол
и сладостные звуки...
Но в многом знанье счастья нет,
и мы сцепляем руки.
1989 – 1991
Примеряя расставание...
П. С.
Прощаясь с тобою, Петруха,
Прощаясь с тобой... до утра,
Скажу, что присутствие духа
Крепчает во мне, как вода,
Что в омутах стылых крепчала,
На самых глубоких местах...
И, знаешь, но мне полегчало:
Повыгорел всяческий страх.
Не смотрится выстрелом в спину:
Бессмертна душа или нет...
И так я, и эдак прикину –
Любой мне годится ответ.
Хоть в жизни моей всё непрочно,
Надеждой я редко согрет,
На вечную жизнь – это точно –
Претензий особенных нет.
Я искренен в этом... И всё же
Порой и средь ясного дня
Великое это «быть может...»
Бывает, тревожит меня.
И сразу в мгновение ока
Сжимает волнение грудь:
А вдруг я и «после того, как...»
Тебе пригожусь как-нибудь...
Простая колыбельная
Ну, спи... Всё будет хорошо...
Потом... Когда-нибудь...
Не знаю, что тебе сказать...
Перетерпи... Забудь...
В распахнутое в ночь окно
Влетает ветерок,
Он тоже пробует тебя
Утешить парой строк.
Он занавески шевелит
Рассказами о том,
Что всем нам будет хорошо...
Когда-нибудь... потом...
Но надо до утра дожить...
Сквозняк качает дверь...
Ты спи... Всё будет хорошо...
Когда-нибудь... Поверь...
Да всё без пользы... что сказать? –
В чужую душу влезь...
Прости... Всё будет хорошо...
Когда-нибудь... не здесь...
2006
* * *
Пусть небо свернётся, как свиток,
И гневно вскипит океан,
И станет отравой напиток,
И правду заменит обман.
Пусть молнии, гласы и громы –
И рухнет последний редут,
Обрушатся в пропасть хоромы,
И звёзды на землю падут.
Пусть всадники – белы их кони,
И рыжи, и чёрны, и блед...
И Некто, сидящий на троне,
Собою, как радужный свет...
Пусть огненной станет дорога,
И время согнётся в дугу... –
Увидеть за всем этим – Бога!? –
Я даже тогда не смогу.
Пётр Якубович. Ноябрь 1884
Жизнь проходит от встречи до встречи.
Если сможешь смолчать – промолчи.
Одиночною камерой лечат
От тревоги на сердце врачи.
Ветер страхом набух и позором,
Даже он не касается нас,
Знает, видно, что мы под надзором
Незаметных и пристальных глаз.
Если голос отняли, о Боже,
Сохрани мою память и боль –
Дай запомнить мне лица прохожих
И бумаге доверить позволь.
И любовь, и надежда, и вера
Обожгут окровавленный рот...
У молчания тоже есть мера,
И я знаю, что время придёт.
1971
Разрыв
Я такой и запомню тебя:
Незнакомой, ещё не моею,
Как стоишь ты, платок теребя,
Вспоминаю – и плакать не смею.
Что за день был, какое число,
Солнце или осенняя слякоть,
Не припомню, но было светло...
Боже мой, только бы не заплакать.
А потом, словно чёрный провал,
Память кажется чистой тетрадкой...
Обернулась... Я что-то сказал...
Ты спускаешься лестницей шаткой.
Ты уходишь, но совесть бела
Или память чиста – я не знаю,
Повторяешь: «Такие дела...»
Я тебя уже не провожаю.
Но тогда – в синем платье простом,
Улыбалась так грустно и горько,
Будто знала, что всё, что потом,
И не важно, не важно нисколько.
1974
Речения Павла
...Ну, нечего сказать, так просто помолчи,
Путь назовётся твой – безмолвная дорога.
И в спину пусть глядят горящие в ночи
Упорные глаза неведомого бога.
Пусть даже говоришь на разных языках –
Людскими говоришь, но ангельскими чаще,
Ты медь звенящая и, превозмогши страх,
Ты знаешь о себе, что ты кимвал звучащий.
Ведь если нет любви, всё остальное – тлен,
И горы переставь, а всё одно – химера...
Есть только этот дар – и ничего взамен:
Ни дар пророчества, ни тайнопись, ни вера.
И руку сунь в огонь, спасая вечный Рим,
Потомки пусть твердят, что ты герой и стоик,
Что пользы от того? Рассеет ветер дым,
А жалкий подвиг твой, чего по сути стоит?
Имение раздай, и в грязь себя втопчи,
А если нет любви, то цену сам назначил.
...Над мукою твоей смеются палачи,
Да знаешь ты и сам, что ничего иначе...
Сквозь тусклое стекло ты видишь этот мир,
Пытаешься постичь, в чём суть его, основа...
А истина лишь в том, что ты и наг, и сир,
Познавши всё о всём, но о любви – ни слова.
Всё, что успел сказать, на что махнул рукой,
Развеет ветр пустынь, здесь дующий от века,
И боль твою и плач, и жалкий лепет твой –
Ненужные слова пустого человека.
* * *
– Руки прочь, руки прочь!.. –
повторяет девица, кому неизвестно.
Упирается ночь
в освещённый сигнал: НЕТ ПРОЕЗДА.
Крик, похожий на всхлип...
Темнота поглощает сигнал и девицу.
Вечный визг, вечный скрип
тормозов наполняет ночную столицу.
Переулок, а в нём –
дом и лозунг, подвешенный косо.
Родились и умрём
в бестолковое время,
под знаком вопроса.
Здесь мы жили
когда-то с тобой,
даже память молчит, вот и верь ей!
Тянет жилы, пытает,
не может смириться с потерей.
Жили страшно давно,
и не снято о нас киноленты.
В переулке темно,
и теперь ты не спросишь: «Зачем ты?..»
Если б только суметь
отмолчаться. – Что станется с нами?
И ведь это не смерть,
но язык присыхает к гортани.
Горький страх-переросток...
Уже и не страшно нисколько.
Ресторан, перекрёсток,
девица... О, если бы только...
1974
* * *
С возрастом – это обычно... я уже так привык –
Вслушиваешься в речь, это вроде такой отмычки,
Поскольку понял: Человек – это его язык,
А не характер, склонности, внешность или привычки.
Все обороты словесные больше мне говорят,
Чем созерцанье субъекта в развитии плавном.
Если внимательно вслушаться... если поставить в ряд...
Просто уверен, что не ошибаюсь я в главном.
Так надоело настойчиво вглядываться в себя
Или других – всё равно, мне-то, по крайней мере,
Что перестал навсегда я, память свою теребя,
Переживать снова ошибки свои... потери.
Кто-то, кто, кажется, прожил многие тысячи лет,
Мной узнаваемый в каждом обличии новом,
Один из тех нескольких, слушающих мой полубред,
Рядом стоит. Не умею назвать его словом.
Некто, отрабатывающий на мне приёмы ушу,
Разнообразящий жизнь мою, скрытый под маской...
Этот. Тот, кому интересно то, что я напишу,
Снова толкает под руку,
Но никогда не унижает подсказкой.
* * *
– Скажи мне правду. Всю... до капельки...
Твоё молчанье мягче олова.
Меня любила? Ненавидела?..
...Контрольный выстрел прямо в голову.
– Ещё есть шанс... Пусть жизнью прожитой
Не расплатиться за страдание...
...Нет, и с башкою окровавленной
Ползёт, чтоб выполнить задание.
– Да выключи его ты в задницу!
Всю пропасть до глубин измерю я!
– Потом... потом... Оставь, пожалуйста...
Дай досмотреть восьмую серию.
* * *
Сколько было оплакано,
сколько иллюзий сгорело.
Ты теперь одинок
и уже не торопишься браться за дело.
И какого напора,
какого напора и пыла
Ты лишился.
И, видно, удача тебя позабыла.
Ты иначе глядишь
на жену, и детей, и работу.
Всё не так уж и важно теперь
по какому-то новому счёту.
Жизнь сложилась не так,
как хотелось, и дом твой непрочен.
Ты привык ко всему,
и тебе самому себя жалко не очень.
Что защитой тебе
от кромешного мрака за тонкой стеною?
Некий глупый инстинкт:
жажда выжить любою ценою?
Да, и это, но, кроме того, –
постоянно с тобою на страже
Ощущение долга и неясная мысль,
что пока и не выразить даже.
Так разведчик ночной,
продвигаясь вперёд, цепенея от страха,
Не желает и думать о том,
что он, может быть, есть:
то есть горсточка праха.
1976
* * *
Смотришь с жалостью и укоризной
На меня... словно вот убегу...
У меня всё в порядке с Отчизной:
Перед ней и тобой не в долгу.
А глядишь, как бы даже в испуге...
Не держу я в руках пистолет.
Ни от Родины, ни от подруги
Не гуляю... по старости лет.
Впрочем, даже и этого мало,
Знаю, что ты имеешь в виду:
Вот, мол, гречка в продаже пропала,
Скоро, видно, и я пропаду.
* * *
Смотрю – и мне уже не горько.
Я улыбаюсь. Разве только
В душе саднит слегка.
Чуть слышно тарахтит моторка.
С холма любого и пригорка
Видна река.
Причин отчаиваться нету.
Я улыбаюсь. Сигарету
Держу в руке.
Любовь мелькнёт, как свет в тоннеле.
Как славно жить без всякой цели,
Под стать реке.
Жить без иллюзий, только честно...
Мне и в любой толпе не тесно,
А одному
И безнадёжнее, и легче
Принять любой удар на плечи.
И я приму.
А миг – в другое измеренье
Шагнуть, оставив слух, и зренье,
И жизнь в придачу, –
Я угадаю без ошибки.
Мне скулы сводит от улыбки...
Я слез не прячу.
1975
* * *
Сосед на время завершил
Свои газонные забавы.
Косилку одолели травы,
Она лишилась всяких сил.
На землю пала тишина,
Защебетали враз пичуги,
Молчавшие досель в испуге.
Косилка точно им вредна.
Пока сосед чинил мотор,
Кузнечик отыскал подругу.
Шла жизнь по правильному кругу –
Скажу прогрессу не в укор.
О, сколько пользы и вреда
От электрической косилки!
А если в голове опилки,
То не в косилке здесь беда.
В конце концов, сосед... мотор –
Какие пустяки, однако...
Я ждал таинственного знака...
И жду его и до сих пор.
* * *
...Миллионы убитых задёшево...
О. Мандельштам
Сотни тысяч запытанных заживо
Пусть приходят к нему по ночам,
Из могил вызывают пусть каждого
Предстоять его светлым очам.
Миллионы умерших от голода,
Переплавленных в звонкую сталь,
Пусть придут те, чья плоть перемолота,
Перед тем, как отправиться в даль.
Сколько проданных, преданных, брошенных
В мясорубку, под танки, в «котлы»...
В дым и пепел без счету раскрошенных
Пусть увидит, чьи очи светлы.
Ад так слабо изучен Вергилием –
В нём пойди отыщи, обнаружь
Искалеченных злом и насилием
Миллионы растоптанных душ.
Ну, а те, кто его указания
Воплощал и тащил на убой,
Без раздумья, без вздоха, терзания
Пусть потянут его за собой.
Не исполнен я мрачною жаждою
Отомстить – ни желанья, ни сил...
Пусть почувствует оспинкой каждою,
Что с людьми и страной сотворил.
…………………………………………
Может быть, за порогом отчаянья
Солнце мёртвых мерцает в ночи,
Растворяя и боль, и страдания...
И отводят глаза палачи.
Софья Перовская. Март 1881
Обрывается время твоё –
День, стремительно стянутый в точку,
Ты очнулась, прервав забытьё,
Покачнулась, взмахнула платочком.
........................................................
Еще кажется: воздух звенит;
Эхо взрыва разносится гулко,
Влажный ветер ударил в гранит
И пропал в глубине переулка,
Солнце падает из-за угла
На покрытые инеем плиты.
Так усталость на плечи легла,
Что и страх, и тревога забыты,
Что, услышав шаги за спиной
И опасность почувствовав кожей,
Ты не кинешься в двор проходной
Мимо ошеломленных прохожих.
1972
* * *
Сталин умер – понял не вполне я,
Мало разумел в таких вещах.
Тито, Аденауэр, Корея –
Репродуктор что-то там вещал.
Та война была ещё так близко.
Двор-колодец... дровяной барак...
– Плакала... – сказала мне Лариска, –
Что ты улыбаешься, дурак?
Улыбался, будто виноватый,
Не над ней – подружка не права.
К нам отец – без лифта и на пятый
Приносил промёрзшие дрова.
Мне пять лет, соображаю мало,
Жизнь груба, обидна и проста,
Все, как будто только что с вокзала...
Давка в магазинах, нищета...
Инвалиды, орденские планки.
Ссоры в коммуналке и клопы,
Самогон соседский в тусклой банке...
Запах неустройства и толпы.
Сталин умер – что это такое?
Говорят, что горе всей земли...
...Газ и отопленье паровое
Много позже в дом наш провели.
Старт
Наши предки думали: старт – это вой
Двигателей. Всякие там перегрузки...
На самом деле, глаза прикрой,
Шагни вперёд и... как это по-русски?..
В нашей Вселенной – кротовых нор,
Всяких извилин и червоточин
Выше крыши... Стреляй в упор
Собой в любую... А мир непрочен.
В этих туннелях звёзды – изюм
В липком, тягучем и вязком тесте.
Сам и парус, и рубка, и трюм –
Только вздохнёшь –
ты уже на месте.
Стихи прощания
Боре и Алле
1
Под медный шум листвы
И яблонь блеск зелёный,
Где мы с тобой теперь
Не встретимся вовек,
Ни здесь, ни там, нигде...
И, временем сожжённый,
Ненужный никому,
Истлеет наш ковчег.
Ступив на берег тот,
И прах земли суровой
На землю отряхнув,
И слёзы отерев,
Ты встретишь тот же шум
И блеск, и в жизни новой
Нет ни других плодов,
Ни трав и ни дерев.
И только тишина,
Что свыше нам даётся,
Связует нас, пока
Продлятся в тишине
Два голоса, и тот,
Кто с нами расстаётся,
Останется на той –
На этой стороне.
И в предвкушенье дня
Во мраке ветвь лепечет –
Мне б только повторить,
Когда бы мог посметь, –
О том, что многих нет
И многие далече,
Но всех и так и сяк
Уравнивает жизнь.
2
Пройдя и этот путь
До некой середины
И ощутив вполне
Бессмысленность его,
Что видишь впереди?
Ты видишь только спины
Стоящих впереди
И больше ничего.
Тоска, что каждый день
Высасывает душу,
И ночью не оставь,
Но лишь даруй взамен
Клочок земли родной,
Спасительную сушу,
Где в скалы бьют прибой
И ветер перемен.
...Полоска синевы
Становится всё уже,
Сливается совсем
С поверхностью морской...
Ковчег не может плыть:
Он тяжко перегружен
Любовью и тоской...
Любовью и тоской.
3
С грустью и нежностью...
Ибо не может быть речи о встрече,
И расставанье ложится навечно,
Как камень, на плечи,
Я обращаюсь к тебе
Не за помощью, но за советом.
Ты промолчишь, ибо знаешь,
Что надо помедлить с ответом.
Время имея,
С отказом на выдачу визы,
Запоминал, как толпятся на Невском
Балконы, лепные карнизы.
Запоминал – мы живём с тобой
В мире жестоком, –
Всякое в жизни бывает,
Но нет возвращенья к истокам.
В утлой ладье,
Что прапрадед назвал бы ковчегом,
Ты увезёшь этот город
Под солнцем, дождём или снегом.
Город, что мы с тобой
В юности так исходили,
Что набрались, пригодились теперь
Эти дюймы, и футы, и мили.
С грустью и нежностью
Шепчешь прощанья, прощения слово...
С частью жизни своей расстаёмся,
Частью сердца живого.
1978
* * *
Стою на Колокольной
у «винного» за водкой
И вспоминаю Борьку
и Вовку... Боже мой!..
Да – с ними было пито...
Нетвердою походкой,
Пересекая Невский,
мы шли к себе домой.
...Пересекая город,
страну и ветер с моря,
судьбу, любовь, надежду,
крутые времена...
До них не докричаться,
балтийским чайкам вторя.
Ну, было... Было, сплыло
и нету ни хрена,
Кроме слепых снежинок,
из тьмы летящих к свету,
Вершащих свой извечный,
с ума сводящий бег...
За «пшонкою» последним
стою – и шансов нету...
А там, в Ерусалиме,
сегодня тоже снег.
1992
* * *
Так ослаб он от хворей и прожитых лет,
Что увидел тоскливый сон,
Бесконечный тоннель, где выхода нет,
И где крик, как вода в песок.
Тупиковый тоннель с бесконечными «Выхода нет»...
...Он проснулся в холодном поту.
Сон реальнее, чем полупризрачный свет,
На полу прочертивший черту.
Было так ему худо, что он застонал,
И осёкся – разбудишь жену.
Не поможет тебе никакой веронал,
Постарайся понять, что к чему.
...Сколько раз, просыпаясь вот так, до зари,
Ощущал он, как сквозь дурноту
Сладкий яд отщепенства, горящий в крови,
Манит сделать шажок в пустоту.
Просыпался и чувствовал: мир невесом,
Жизнь тесна, и не дорог дом,
И снова проваливался в сон,
Но совсем уже о другом,
Где вместо земных расставаний и встреч
Лишь звёзды мерцали ему...
А дух его был как сверкающий меч,
Рассёкший межзвёздную тьму.
* * *
Там понятно: герои Шекспира
Колют... режут... разят наповал...
И придушат средь брачного пира –
Все ж дворяне, чтоб ты понимал.
Кровь у них по наследству кипуча,
И потом не белеют как мел.
Ну, и трупов под занавес куча.
Так уж издавна... бог повелел.
Но гляди: в девятнадцатом веке
Эта страстность проникла в народ.
Итальянцы, французы и греки:
Кровь пустить – словно съесть бутерброд.
Мысль не глубже всех прочих на свете –
Из «Паяцев» и прочих «Кармен».
Залетел даже в оперы эти
Грозный ветер больших перемен.
То паяц над разбитой любовью,
То сержант (типчик тот... не в укор)...
Дело кончится пролитой кровью,
Что б ни пели они до тех пор.
Меркнет свет над пустеющей залой,
Вышли зрители... Нервно курю...
...И большая кровища за малой...
Или глупости я говорю?
Там... За вьюном...
Там, за Вьюном, шагу сделать нельзя без опаски:
Доты, болота и каски... пробитые каски.
Чёрный поваленный лес... никуда не ведущие тропы,
Гильзы, траншеи, воронки, заплывшие мхом окопы.
Выкинь ты свой навигатор – какая там к чёрту наука?
Шаг не туда – и с концами – без вскрика, проклятья и звука.
Изредка – танк со снесённою начисто башней...
Но не прошедшей войны, не второй мировой, не вчерашней.
Сосны кривые – не сосны, а так – закорючки...
Ноги бы ты поберёг от насквозь проржавевшей "колючки".
Этот район где-то там... будто напрочь списали в потери:
Ни грибников, ни лесничих, ни птиц... ну, какие там звери?
Нет запрещающих знаков, и мне не встречалась охрана,
Но и скелетов не видел... что, в общем, действительно, странно.
Страх?.. нет, пожалуй, не то – будто ждёшь обречённо ареста.
Коротко если сказать, то тоскливое... гиблое место.
Зона, как в «Сталкере»?.. – это, пожалуй, другое...
Здесь не встречаются даже совсем уж крутые изгои.
Впрочем зайти туда можно... но не углубляясь... по краю.
Общий итог? – Как сказать?... Не словами... нет, честно – не знаю.
Если поблизости селятся – быстро в графу «погорельцы»...
Господи, что ты несёшь? Ну, какие там, на фиг, «пришельцы»?
Не подходи ты с привычной, из «фэнтези» взятою меркой...
«Неодолимым» болото назвали, и я не спешил бы с проверкой.
Тане
Нет причин для тоски на свете...
М. Анчаров
Ничего не бойся, дорогая,
(Знаешь, эта истина легка...),
Вниз по шаткой лестнице сбегая,
Поднимаясь вверх под облака.
Мы в полёте. Звеёды чертят знаки.
И неважно, что отсутствуют шасси, –
Ведь пока что не иссякли баки...
И – не верь,
не бойся,
не проси!
Мы уже с тобой не пионеры,
Но возможно всё – Париж, Китай...
Не отчаивайся безо всякой меры,
И надежд особых не питай.
Бьётся, как волна в пустом эфире,
Мысли ускользающая нить:
Ни добра, ни зла в подлунном мире
Нам никто не в силах причинить.
Жизнь уже не кажется бесценной,
Нас дорога эта привела
К запертым дверям другой Вселенной...
Знаешь, эта правда тяжела,
Но нельзя сказать – невыносима:
Прожили мы как-то до сих пор...
Главное – всё остальное мимо –
Жизни посмотреть в глаза... в упор.
Нет причин, чтоб опускались руки,
До поры, пока, прервав ночной полёт,
Винтовая лестница разлуки
Нас с тобой навеки разведёт.
2006
* * *
Тебе показалось, что ты одинок,
Но, что бы с тобой ни стряслось,
Тебя охраняют звезда, и росток,
И птица – то вместе, то врозь.
Усилие воли – тебя уберечь –
Исходит от трав и кустов,
Хотя им не свойственны разум и речь
В твоём понимании слов.
И волк одинокий, и лист под ногой,
И ветер, и дождь, и цветы
Незримою связаны нитью с тобой
Участия и доброты.
Тебя провожают и зверь, и вода,
Снежинка, и камень, и клён...
И взгляд их осмыслен от боли всегда,
И светится жалостью он.
1972
* * *
Толчок, перестук, отправленье –
И вдруг, точно по сердцу ток,
Пронзит тебя в это мгновенье
Свободы счастливый глоток.
Он весь полувздоха короче
И тает в движенье ночном.
Пространство под пологом ночи
Течёт и течёт за окном.
Пусть взгляд отвлекают детали
И мысли уводят порой,
Но, кроме пространства, едва ли
Хоть что-то владеет тобой.
Пиши же про чёрные дали,
Глядящие слепо на нас.
Разлука ли, встреча, беда ли –
Не время об этом сейчас.
Движенье, гудки, остановки,
И всё же пространство сильней.
А жизнь твоя стоит рифмовки,
Да тягостно вспомнить о ней.
1973
* * *
У Поклонной горы
Вышел в поле я, в чистое поле...
Приносящий Дары,
Я тебя вопрошаю: доколе?
Одиночества груз
В чистом поле вдвойне неподъёмен.
Отрешитель От Уз,
Сколько нужно мартенов и домен,
Чтобы выплавить сталь,
И сковать из неё человека?
Отправляющий Вдаль,
Не хочу быть ровесником века.
У метро «Озерки»
О, Ветра Усмиряющий Взмахом,
Раздают номерки,
Отправляют к целинным казахам.
Приносящий Закон,
Экскаваторы роют и роют...
И метро и район
Много позже построют-застроют.
Я живу без проблем –
За проблемы, Кто Должно, ответит.
Молчаливый совсем,
Он и держит ответы в секрете.
Выпускающий Пар
Изготовил нас к вечному бою –
Фильтровать весь базар,
За него отвечая судьбою.
2010
* * *
Уезжаю завтра... уплываю,
Я уже билеты приобрел.
В Гавани стоит – четвёртый с краю –
Старый пароход «Морской орёл».
Сброшу грусть, что грудь мою томила...
Балтика... Атлантика... – делов...
И Оркнейских, и Азорских мимо...
Мимо Атлантидских островов.
Невидаль... Не первые, однако...
Многие прошли такой маршрут.
Сколько их – узревших отблеск Знака...
Право на него – тяжёлый труд.
Может, заслужил, а, может, случай –
Не за деньги я купил билет.
Я по жизни, в общем, невезучий.
Сколько ждал я... сколько долгих лет.
Скоро посмотрю в иллюминатор
Моего смешного корабля,
Ну, а там – не полюс, не экватор –
Там другие небо и земля.
* * *
Узор обоев, если смотришь долго...
На первый взгляд – пустяк и ерунда.
Но в чём-то он похож на чувство долга:
Бог знает, заведёт тебя куда.
Жить надо проще, не рассматривать под вечер
Какие-то картинки на стене.
Ты знаешь сам: чреваты эти встречи
С другой реальностью... но в жизни, не во сне.
А в параллельном мире этом оправданий
Не слушают... и судят по делам.
Им дела нет до вздохов и рыданий
Моих и чьих-то... Ну, а вам?.. а вам?..
* * *
Упаси меня, Боже,
В стихах от налёта трагизма...
Та, что дышит в затылок,
Упряма она и капризна.
Ей нащупать бы только
Хоть малую щель в обороне...
Не пытаюсь вглядеться:
Что может почудиться, кроме
Влажной тени, скользящей
По следу неточного слова.
Подогнать их друг к другу
Пытаюсь я снова и снова.
Осторожным движеньем
Сбиваю их в гибкую стаю...
Но чуть ближе, чуть дальше –
А Муза ли, Смерть ли – не знаю.
Кинотеатры из детства:
Волшебный, таинственный ящик
С лентой прожитой жизни,
Теперешней и предстоящей,
Предстаеёт предо мною
В своей красоте безупречной,
Намекая на вечность...
А жизнь не желает быть вечной.
* * *
Хорошо... Чёрт с тобой... Говори!
Объясняй, что ты понят превратно,
Что ты белый, пушистый внутри...
Да зачем?.. ведь и так все понятно.
За предательство плата одна –
Взгляд в глаза... горький взгляд без ответа,
Чтоб ты знал – всем на свете видна
И навечно предательства мета.
Повернуть жизнь мечтаешь назад? –
Не бывает подобного чуда.
Все осинки в округе шуршат
Тихо-тихо: Иуда... Иуда...
* * *
Чего бы мне хотелось –
так это легкой смерти,
Да вряд ли здесь дождёшься,
лишь боль пронзит виски.
Скорее ты получишь
приветствие в конверте:
Мол, так и так, порубим
тебя мы на куски.
За что я «патриотов»
люблю – их на мякине
Не проведёшь, – за честность
и ясные глаза.
У них, что на витрине,
так то и в магазине,
И, если век железный, –
железная «коза».
Откуда что берётся?
Во времена «застоя»
«Венедов» не представить
в их нынешней красе.
Настала «перестройка» –
вот время золотое –
Из-под земли, как черти,
повыпрыгнули все.
Ну, на куски – и ладно...
О лёгкой пташке-смерти,
Что крылышком смахнёт нас,
забудем (или нет?),
В конце концов, мы знали,
на что мы шли, поверьте,
Когда сюда явились –
на этот белый свет.
1991
* * *
«…Человек, воистину, не остров.
В час нужды и бедствий – посмотри:
Ни злодеев нет вокруг тебя, ни монстров,
А добро и зло – они внутри.
Как утёс, подмытый бурным морем,
Рухнешь через несколько минут...
Поделись своим страданием и горем –
Люди – те, что рядом – всё поймут...».
Как это прекрасно и наивно,
Верить в заразительность добра,
В то, что зло,
по самой сути – деструктивно,
В будущем пройдёт его пора.
И, наверно, это очень тяжко,
Слышать звук, неслышимый другим, –
Ближним... тем, кому своя рубашка...
Жизнь трудна... звук еле уловим.
Разве попрекнёшь их глухотою –
Что ж поделать? – надо как-то жить.
Но попробуй – поделись своей мечтою,
Страх преодолей свой – и скажи.
Может быть, один ты в этом свете,
До кого дошла благая весть...
Ложь прочна, но рвутся эти сети.
Кто же – как не ты? Надежда есть!
...Колокол, напомнивший о чуде, –
Пусть на миг, на несколько минут...
Поделись – пусть будет то, что будет...
...Есть сомненье, правда, что поймут.
Ченнелинг
Дорогие земляне, покидая вашу планету
И находясь в трезвой памяти и здравом уме,
Возвращаясь к пославшему Космосу... звёздному Свету,
Оглашаем для вас следующее резюме.
Да, мы – пришельцы, по-вашему... инопланетный разум.
Представления ваши о нас на редкость смешны.
Наш совет: не пытайтесь достигнуть всего и разом,
Слушайтесь голоса совести, внутренней тишины.
Вы, люди, обладатели самых несметных сокровищ,
В Космосе мало подобных вашей Земле планет.
Постарайтесь прожить без пролития лишней крови,
У вас впереди миллионы – может быть, больше – лет.
Ваши младшие братья – звери, деревья... природа.
Вы одной крови... в сущности, вы только одна из рас.
И ещё – не страшитесь: в конце наступившего года –
Конец не наступит... но это зависит от вас.
Навсегда попрощаемся – мы покидаем планету,
И к посланию этому самый последний штрих:
Вы должны осознать, не было нас никогда и нету,
И рассчитывать можете лишь на себя самих.
* * *
Чуден град Ершалаим,
похож на старинный сервиз
В трехэтажном буфете
за резною узорчатой дверкой.
Представляю его –
на меня посмотри сверху вниз –
По роману Булгакова,
да и не тянет с проверкой.
Тяга к странствиям
тоже слабеет и сходит на нет,
Беспокойство осталось –
нет охоты пощупать изнанку.
Даже Пушкин и тот,
проживи еще несколько лет,
Пыл утратил бы свой
и не стал бы проситься
в «загранку».
Всё же трудно представить
что в будущем выпадет нам.
Может быть, напоследок
приоткроется дверца резная,
Я увижу за нею
и Город, и Стену, и Храм
Перед тем, как навечно...
А, впрочем, не знаю... не знаю.
1992
Шутка такая
...и людей преклонного возраста.
Объявление в метро
Повторяю без грусти и горечи:
Всё ништяк... такова се ля ви...
Я из тех, видно, праздно болтающих
За нехитрое дело любви,
Заменивших подённую барщину
На поэзии легкий оброк,
Жизнь свою разменявших превесело
На десяток рифмованных строк.
И чего мы добились, болезные? –
Денег нету, болит голова,
Нету спонсоров и почитателей,
Но другие нам мнятся права!
Обошлись без врачей и советчиков...
Ну и что?.. И кому мы нужны?.. –
Маргиналы без роду и племени
Пребывающей в спячке страны.
Но и то, слава богу, что искренне
Не пытались подладиться под
Власть имущих и деньги имеющих,
И сиятельных прочих господ.
Не придут поглядеть представление,
Эстетический выпустить пар
Ананасы и рябчиков жрущие
Под усмешку: Прикольный базар...
Назначается наше послание,
Стихотворный и тайный дневник,
Тем, кто гибкая сталь человечества,
Тем, кто мыслящий тяжко тростник,
Для людей непреклонного возраста –
На мильон их есть сотня всего,
Не склонивших главы перед сильными,
Перед сильными мира сего.
2008
* * *
Это ангел-хранитель
стоит у тебя за спиной,
На работу в трамвайной
толкучке он едет с тобой,
Не даёт оступиться
с подножки тебе в пустоту
И рукою твоей
по чертёжному водит листу.
Это, право, смешно:
проектирует некий завод –
Оборонный объект!
Рассказать – засмеют: анекдот.
Плачет, видя в столовой
твой полусъедобный обед:
Видно, трудно ему
ото всех уберечь тебя бед.
Выполняет твой план,
раз такой предрешён ему путь,
Помогает зарплату
на месяц тебе растянуть.
А душа? – до неё ли? –
заботы: работа, семья...
«Бедный ангел-хранитель...» –
сочувствую искренне я.
Не ему это небо ночное и в небе звезда...
Он стоит за тобой и не может,
не хочет вернуться туда.
1974
* * *
– Это жизнь? – Это жизнь
в тесноте и всегдашней обиде.
Повинись, поклонись
вездесущей и злой Немезиде,
Что взрастила тебя
на здоровом законе дворовом:
В одиночку и в стае
всегда быть к отпору готовым.
Там, где плотники выше
и выше возводят стропила,
Где романтика-стерва
свои паруса распустила, -
Дровяные сараи
и яростный вой керогаза...
– Это юность? – Да нет – это жизнь.
Не войти в эти воды два раза.
– Будь готов! – ...Ко всему...
Пионерское жалкое детство,
Слава Богу, что ты
никому не досталось в наследство.
Полустертая рифма...
Не хотел, но уж так срифмовалось.
Что угодно, но только –
не слабость, не слезы, не жалость.
Потому что сомнут и растопчут,
как и мы... И поэтому нету
Состраданья и милости к нам,
стороной проходящим по свету.
1989
* * *
Я был тогда никем... «Отзынь и отвали» –
Вот тех времён моя достойная кликуха,
И мало, что сказать, что был я на мели...
Но и тогда мой глас не осквернял их слуха!
Я помощи просил? О жалости взывал?
Протягивал ладонь за жалким подаяньем?
Коростою покрыт... и сир, и наг, и мал,
Я не тревожил их притворным покаяньем.
Да, эти нищета, позор и жалкий стыд
Взывают до сих пор к расплате и отмщенью,
И отщепенства грех – он кровью не омыт...
Презрительный отказ смиренному прощенью!
На шпиле крепостном трепещет мести стяг...
Но не другим – себе я истину открою:
Что прошлое прошло, отмыть его – пустяк,
Но не чужой – о, нет! – а лишь своею кровью!
2010
* * *
Я в жарком мареве стоял, потупив очи,
На пике мирозданья... самом дне,
У Западной стены... Восточной нет и прочих,
Не ощущая Бога в вышине.
Я был растерян. Рассуждая здраво,
Тут не решишь: вершина или дно.
О чём просил?.. Оставим это, право.
Не на вербальном уровне. Смешно.
Не знал, где я, и сколько мне осталось...
Дохнуло ветерком – и что он смог принесть:
Любовь, и милосердие, и жалость...
Как будто бы Он в этом мире есть.
* * *
Я вовек бы не видел тебя.
Я знаком был с другою... другою,
Что, не глядя, пошла бы за мною,
Жизнь свою и мою загубя.
Разве думал, что станешь такой?
Та не трусила грозного гула,
Та из пенного моря шагнула
И призывно взмахнула рукой.
Я сейчас и пошёл бы за той,
Не сказавшей с трагической ноткой:
Это – мы, это небо с решёткой,
Вот и думай, здесь выбор простой.
А, бывает, споткнусь на бегу,
Полоснёт, точно вспышка тугая,
И где ты, и где эта... другая,
Я уже различить не могу.
* * *
Я всё менее склонен отыскивать первопричины,
Находить, кто заказчик, каким преступленьям виной?
Псевдонимы желания нет посрывать и личины –
Ну, какая мне разница, кто у кого за спиной?
То ли вправду историей всей заправляют масоны,
Или кто-то другой нам ниспослан «за наши грехи»:
Розенкрейцеры, иезуиты... – их тьмы... легионы...
Ну, какая мне польза от той ли, другой чепухи?
Есть порода людей, зачарованных речью своею,
И в себе, и в других порождающих форменный страх...
Я теперь научился... Вполне различать их умею
По стеклянному блеску в сияющих круглых глазах.
О, махатмы небесные, Шамбалы вечной владыки,
Мэри Дэви Цвигун, Братства белого мудрая мать,
Вы явите нам явно свои расчудесные лики –
Мы созрели вполне и готовы, склонившись, внимать.
Свои тайные козни доверьте ТВ и газетам –
Пусть поднимут они свои рейтинги и тиражи.
Время вышло совсем, и по всем очевидным приметам
Человечество в целом и каждая особь – дрожи.
Проникают везде эти грозные щупальца спрута...
Грустно я улыбнусь, ну, а вам, погляжу, не смешно.
Если где-то мятеж, если где-то какая-то смута,
Это явно – они, под поверхностью точно – оно.
Человеческой глупости заговор тайный, зловещий
Племена и народы встречают, в литавры звеня
И ликуя вполне... Это всё очевидные вещи...
Но одно хорошо, что уже без меня... без меня...
* * *
Я дышу неровно и с присвистом
И Твоё дыханье слышу рядом.
Боже, я хочу быть атеистом
Под Твоим, меня пронзившим, взглядом.
Столько раз душа моя немела,
Что не ищет больше оправданья,
Попадая в рамочку прицела
Поля Твоего бомбометанья.
Так судьба с чужою страстью слита,
Что шепчу, свыкаясь с этой болью:
«Я люблю, люблю тебя, Лолита!» –
Жизни, распинаемой Тобою.
Но отдал бы все богатства мира
За мгновенье – в шутовском полупоклоне
Вновь мелькнуть в скрещенье ниточек визира
На Твоём бескрайнем полигоне.
1989
* * *
Я знаю, что так и случится:
Ты будешь ещё горевать,
Прохожим заглядывать в лица
И счастье по имени звать.
Настанет ещё эта мука,
Какой бы ни выбрал ты путь,
А память ни света, ни звука
Тебе не захочет вернуть.
Вернуть из того, что осталось
В том доме, на том этаже,
Где женщина плачет устало
И дочка уснула уже.
1972
* * *
Я когда-то мечтал научиться
Говорить на твоем языке:
Щебетать, точно звонкая птица,
Прошуршать, точно змейка в песке,
Шевелить бессловесно губами,
Точно рыбка за толстым стеклом...
Но прошло... Что случается с нами?..
Как-то всё завязалось узлом.
Мёртвым... Как тут рубить по живому?
Сколько правды скопилось и лжи...
И бредёшь по обрыву... излому...
Птичьим свистом об этом скажи.
* * *
Я лет двадцать пять – как сирота.
Как и большинство людей на белом свете.
Мысль увидеть мать с отцом проста
И наивна. Мы уже не дети.
Как я есть – признаюсь – атеист,
Не питаю я надежд на встречу.
Господи, я Твой покорный лист –
(Думаешь, себе противоречу?)
Перед тем, как выбросить и смять,
Испиши Своими письменами,
Чтоб хоть на мгновение сиять
Тайными Твоими именами.
Мать с отцом не поняли б меня,
Как и я не понял их когда-то.
Сознаю, что встреча «там» – фигня,
Дважды в год... когда их смерти дата.
Дай им тайный знак, о, Боже мой!
Чтоб не ждали... хоть ударом грома.
Мне заказан путь к Тебе домой...
Для меня, я знаю, нету дома.
* * *
Я не хочу сказать о жизни нашей
Худого слова, но она прошла.
Я сыт по горло
комковатой манной кашей
Всех горьких бед её.
Такие вот дела.
Томительной казалась, на излёте –
Особенно. Но то ещё учти,
Что милосердною была,
в конечном счёте:
И вечною не обещала быть... почти.
А смысл оставшегося напоследок:
Тех года или долгих пары лет...
Я вызнать не пытаюсь
у шуршащих веток –
Незаданный вопрос...
молчание в ответ.
* * *
Я ни в чём не подобен Улиссу –
Посадил в огороде мелиссу
И слежу за ростками на грядке.
Ну, растут и растут – всё в порядке.
Этот медленный взгляд за окно...
Видно, здесь мне дожить суждено,
На клочке этом в несколько соток...
И останется несколько фоток,
Где наш старенький домик – фанера,
На столе ветхий томик Гомера,
Где смотрю на мелиссу, смеясь,
Ощутив с ней чудесную связь.
* * *
Я пройду мимо Дома Культуры,
Там культура, и танцы, и смех.
За окном проплывают фигуры,
Музыканты играют для всех.
Эти девочки не прогадали,
Что собрались сегодня сюда.
В полутёмном прокуренном зале
Они счастливы? Кажется, да.
Не пугает их дым коромыслом,
Сигареты в зубах у парней,
Матерок, не нагруженный смыслом,
Потому что другое важней.
Важно то, что предчувствие встречи
И любви, что тревожит давно,
В этом зале ложится на плечи,
Дай-то Бог, чтоб свершилось оно.
Пусть влюбляются здесь в одночасье,
Пусть танцуют, торопятся жить...
Вместо этой надежды на счастье
Что сумеешь ты им предложить?
1973
* * *
Я пройти не боюсь мимо дома,
Этот страх, эта боль позади.
Всё почти что уже незнакомо...
А когда-то щемило в груди.
Душу больше не ранит жилище,
И, пожалуй, я этому рад.
Сколько можно стеречь пепелище? –
Я уехал лет сорок назад.
Да... Когда-то я жил Островами,
Исходил, не жалеючи ног.
Описать не пытался словами.
...Мне тогда ещё нравился Блок.
Выворачивал остров Елагин
За Крестовским. Шпана по кустам...
И речные трамвайчики... Флаги! –
Сколько было их в праздники там.
Распрощался с родною сторонкой,
Всёё осталось за этой рекой –
Малой Невкой, Крестовкой, Чухонкой...
Даже уж и не помню, какой...
Жизнь казалась безмерно большою,
А теперь ясно чувствую я:
Под моей невесомой душою
Прогибается ткань бытия.
* * *
Я промолчал почти два года:
Стихи ненужными казались, а природа
Описывать сама себя вольна.
И мне казалось – умереть не рано,
Последним кадром выпорхнуть с экрана –
И все ушли – и в зале тишина.
И в ожиданье мига перехода
Душа болела... Так прошло два года, –
Я словно шёл вдоль каменной стены...
Потом случилось расставанье с другом,
И я с внезапной дрожью и испугом
На жизнь свою взглянул со стороны.
В отчаянье, как будто виновато,
Я сделал шаг с тропы, что мне когда-то
Единственной казалась – в слепоте,
И ощутил, что песенка не спета...
Я увидал не свет, но проблеск света,
Не проблеск даже – искру в темноте.
1978
* * *
Я работал тогда в институте,
Номерном, оборонном НИИ,
И зарплату отнюдь не в валюте
Получал, все 110 свои.
Было самое время застоя,
Всё бежало на месте вокруг.
Но я знал точно, где я и кто я,
И не взять было так... на испуг.
Сколько всяких желаний боролось,
Молод-зелен... вся жизнь впереди...
А ещё – тот таинственный голос,
Мне твердивший: «Постой... погляди.
Пред тобою все стороны света,
Все, на что хватит сил и ума.
Ну, а подвиг?.. Ты хлипок на это.
По тебе ли тюрьма и сума?»
Всё казалось тогда трын-травою:
Ошибусь – велика ли беда?
...В омут лучше бы вниз головою,
Чем судьба, что я выбрал тогда.
* * *
Я скоро уйду в другие края,
За тонкую складочку бытия,
И не оглянусь назад.
Надеюсь увидеть тот берег реки,
Где нету страданья, шаги легки,
И дивный эфирный сад.
Я прожил столько напрасных лет,
Что мне уже в тягость весь этот свет
И не страшит переход.
Предателей видел без счёта здесь,
Я предан стократно и продан весь...
Наверное, я – урод.
Ведь те, кто назвали юдолью слёз,
Делали это, поди, не всерьёз,
Не стоит им верить, сынок...
Зачем я стану тревожить вас,
Я для себя другое припас:
Лёгкий, утлый челнок.
Его оттолкну в тугую струю,
Сам примощусь на самом краю,
Прощай же, земля утрат.
Весло надёжно, крепка рука,
Река глубока, и боль глубока,
И я не смотрю назад.
* * *
Я сто раз совру тебе, если будет надо –
Ни совести нет у меня, ни стыда.
Слова разбрелись, как чахлое стадо
По пустынной местности между «нет» и «да».
Дело, собственно, идёт о жизни и смерти.
Ну, до правды ли здесь? – подумай сама...
Я гляжу в окно: в снеговом конверте
Кружит чистая правда и сводит с ума.
* * *
Я теперь воспринимаю всё буквально:
Всё оно, как Блок писал, и есть:
Тучка есть жемчужная и тайна...
Роковая, гибельная весть.
И квартал пустынный у залива,
И залив, горящий вдалеке...
Сам он жил у водного извива,
Там на Офицерской... на реке...
Но и я ведь – с небольшой натяжкой -
Жил на Невке... прямо в двух шагах...
Впрочем, не равняю Невку с Пряжкой:
Малая, но все ж другой размах.
Ладно... Дело здесь совсем не в этом –
Не вселился я в его квартал...
Не был он мне близок... Все же летом
Снова я его перечитал.
* * *
Я теперь узнаю, по цене по какой
Доставались мне воздух, и хлеб, и покой,
И виною какой удавалось сберечь
Неподслушанной и незаписанной речь.
...Темнота подступает к провалу окна,
Над глухим переулком плывёт тишина,
Но, вернувшись, сбежав из-под стражи
сюда,
Надо мною полночная бьётся звезда,
И дрожит, и мерцает, боясь уколоть
Безысходной земли задремавшую плоть.
1972
* * *
Я узнал рисунок обоев,
лепнину на потолке...
Здравствуйте, я вернулся,
вот счастье в моей руке:
Яблоко. Называется
«золотой ранет»...
Боже мой, я возвратился
через столько лет.
Какая, в сущности, разница –
откуда, какой ценой
Оплачено возвращенье
и какою виной
Перед теми, кто, кажется,
не замечает меня.
Я прохожу невидимый
среди сиянья дня
Навстречу отцу и матери –
их уже нет теперь
Там, откуда я... Медленно
я прикрываю дверь.
А вот и мальчик с яблоком
из золотого огня.
Он протянул мне яблоко –
он узнаёт меня...
1989
* * *
Я фильм по рассказу Пановой
Смотрел – сколько минуло лет! –
В киношке, тогда ещё новой...
«Экран»... или «Арс»... или «Свет»?
Затылки мешали и спины,
Ловил промежуток любой.
...Неужто же из-за ангины
Ребёнка не взять им с собой?
Не может всё кончиться плохо,
Картин не бывает таких...
Так требует время... эпоха...
Мы быстро забудем о них.
Мелькали дома и заборы...
И вот через десять минут,
Конечно, они в Холмогоры
Серёжу с собою возьмут.
Смеётся он, больше не плачет...
И рядышком мать и отец.
А как же и можно иначе?
Другой разве мог быть конец?
И, прошлое наше итожа,
Иного сказать не могу:
Пойдем в Холмогоры, Серёжа,
По чистой дороге в снегу.
* * *
Я – служитель Пламени Анора,
Аполлона (Дельфы, пифия и храм...).
Говорю всё это не для спора –
Просто чтоб понятно было вам.
Да, я Аполлона жрец, и что же?
Для меня огонь Удуна – просто дым...
Я скажу, на что это похоже:
Разговор глухого со слепым.
Не нужны мне перстень и корона –
Я пришёл, чтобы смутить грядущим вас.
Вспомните про Барлога, Пифона...
Кто ещё припрятан про запас?
Обманите Стражей Ваших Окон –
Поглядите, пусть же рухнет ваш покой,
Вслед за нелюбимым мною Блоком:
За багровой, вспухшею рекой
Тайный Пламень – он всё выше, выше...
Тёмный огнь – всё ближе, явственней, темней,
Дымным краем обнимая крыши
Города кладбищенских камней.
* * *
Январь. Каникулы. Дом отдыха под Лугой.
Просёлок, заметаемый пургой.
Приехав после сессии с подругой,
На танцах ты знакомишься с другой.
Ты пополняешь дивную когорту.
Вся жизнь до встречи – просто старый хлам.
Нехорошо?.. Ужасно?.. Совесть – к чёрту! –
Тебя как разрубили пополам.
Жизнь, как всегда, обходится сурово,
И сам себя сжигает этот пыл.
Как называлось место?.. Толмачёво?..
Уже не помню... Всё забыл... Забыл.
* * *
– Непосильна мне ноша земная...
– Что ж... небесную выбери ты –
Облаками насквозь прорастая,
Поднимаясь всё выше и тая,
Средь надземной глухой пустоты...
...Там, где лестница вьётся крутая
Неподъёмной уже правоты.
* * *
– Уходи, куда хочешь,
но только не смей умирать,
Спи хоть с целым полком –
не боюсь и такого расклада.
Да, мы мучились здесь,
но придвину к окошку кровать,
И прольётся в глаза
голубая прохлада из сада.
– Я не слышу тебя,
из палаты распахнута дверь.
На больничном листочке
проставлены время и дата.
И не нужен никто,
даже ты мне не нужен теперь.
А когда-то, когда-то,
когда-то, когда-то...
1994