* * *
В краю испуганных синиц
и стреляных воробушков,
среди соломенных вдовиц
живёт моя зазнобушка.
Там за околицей села
в лугах стада кузнечиков,
но не свистят перепела –
повыбиты до птенчика.
В саду осот и белена,
избенка перекошена,
и занавески в пол-окна
в зелёную горошину.
Тропинка под гору к реке
протоптана лягушками.
И лес темнеет вдалеке,
цепляя синь верхушками.
В реке плескалась ребятня,
пугая уток с цаплями.
А в лес Макар телят гонял,
да как-то волки сцапали.
В лесу грибов! Какие хошь!
Коси косой, немерено.
Да только ядовиты сплошь –
на опыте проверено...
Лежу теперь в земле сырой,
в кустах поёт соловушка.
А мог бы есть блины с икрой
и целовать зазнобушку.
* * *
В ту ночь, когда орешник долу гнулся,
стенали вётлы в лесополосе,
я вышел из себя и не вернулся.
Отсутствие заметили не все.
Возможно, я в провалах подсознания
с разбитой головой лежал в пыли.
Эх, кабы знать, где упадешь, заранее,
матрас или соломку подстелил.
А может быть, у камня на распутье
стоял, и голова была цела,
куда угодно мог ещё свернуть я,
но ни одна дорога не вела
домой, не обещала возвращенья
туда, где был забыт и одинок,
где мог бы выбить, вымолить прощенье
за то, что сделать никогда не мог.
* * *
Дыхание зимы
стеклянным ледоставом
сковало грязный пруд
и выстудило лес.
Деревья, заломив
нагих ветвей суставы,
вымаливают снег
у дремлющих небес.
Шуршащие листы
крошатся под ногами,
коричневая пыль,
мой застилая след,
спекается в мозгу
остывшими слогами
в прогорклые слова,
похожие на бред.
Как зиму пережить?
В берлогу ли забиться,
чтоб впасть в анабиоз
кромешной тишины?
А, может, я могу
стать перелётной птицей,
и в тёплые края
податься до весны?
По лесу ухожусь,
продрогший и усталый
я приползу домой,
где тёплое вино…
Пожалуй, одного
бокала будет мало,
чтоб зиму отучить
дышать в моё окно...
* * *
Люди толпою бежали на выход,
жаждали славы, свободы и выгод,
хлеба и зрелищ, рецептов здоровья.
Каждый считал, что другие не ровня.
Слух прокатился, мол заперли двери,
и побежали все те, кто поверил.
Кто-то был сразу размазан по стенке.
Кто-то упал и расквасил коленки,
впрочем, упавших в момент затоптали.
Ужас, конечно, но это детали.
Главное то, что не ведали люди –
ВЫХОДА не было, НЕТ и не будет.
Ангелы, птичку поставив в журнале,
двери не заперли – замуровали...
* * *
Мой паровоз летит на всех парах.
Снега по грудь, лишь кое-где по пояс.
Бронежилетку надевать пора -
снеговики обстреливают поезд...
Стекло разбито ледяным снежком,
гуляет зайцем по вагонам ветер.
До пункта назначенья далеко -
его мы проскочили на рассвете.
Разрывы мин похожи на салют.
Снеговиков всё новые отряды
подходят и прямой наводкой бьют,
а бабы снежные подносят им снаряды.
Сейчас собьют с катушек паровоз,
толпой ворвутся, грабанут сурово.
Потом пинками в поле на мороз,
и расстреляют каждого второго...
* * *
Мой парусник меняет галсы,
Расправив крылья-паруса.
А я расклеился, распался
На три квадратных колеса.
Любви микроб болезнетворный
В извилины души проник.
Как вовремя стилом топорным
Я парусник себе воздвиг!
Не страшно сгинуть мне в пучине
И бездыханным лечь на дно.
Сомнений полон беспричинных,
Но есть уверенность в одном:
Моих стихов нетленны строки,
Они меня переживут.
Пройдут века. Читатель строгий
Прочтёт и скажет – «вери гуд!»
* * *
Поизносилось то, в чём мама родила,
ночами снятся вещие кошмары:
спланировав с небес, сложив крыла,
дыша в лицо нектарным перегаром,
патлатый, нелюдимый словно тать,
беззубый ангел с дыркой вместо носа
бормочет что-то, слов не разобрать,
полупрозрачный, выцветший, белёсый.
Но судя по тому, как возбуждён,
по нагло ухмыляющейся роже,
в который раз мне снится в руку сон.
И не исключено, что в ногу тоже,
с которой собирался утром встать
на грани ли, за гранью ли безумья...
Не открутить сценарий жизни вспять.
Нет смысла инсценировать раздумья.
Пора в порядок приводить дела
и штопать то, в чём мама родила.
* * *
А будущего - нет...»
И.Леленков
Последние листы
цепляются за ветки,
трепещут на ветру
обрывками знамён.
Вместилища души
спешат в квартиры-клетки
окуклиться в тепле
до будущих времён.
А в настоящем хмарь,
природа обрыдалась -
который день дождит.
Со мною tete-a-tete
ревнивая душа,
ссылаясь на усталость,
талдычит об одном,
что будущего нет.
А будущее есть!
Оно не есть не может.
В нём место есть для всех,
нет только для меня.
Любовью съеден я,
остались: клочья кожи,
четыре позвонка
и левая ступня.
И это всё, увы!
А целиком я в прошлом.
Бессмертие души -
наивная брехня.
А в настоящем ты,
мечтаешь о хорошем
и будущее ждёшь,
в котором нет меня...
......................................................
Последние листы
цепляются за ветки,
клянутся, трепеща,
обрывками имён,
срываются, летят,
подобно птицам редким,
мечтая долететь
до будущих времён...
* * *
Пыхтел кораблик, словно чайник,
заварку вспенивал винтом.
А чайки, явно, «Made in China»,
права качали за бортом.
Из камбуза тянуло шкваркой,
свежезаваренным чайком,
из кубрика – похоже, «Старкой»
и контрабандным коньяком.
Прыщавый юнга рынду драил,
над мостиком висел дымок.
По палубе котяра драный
слонялся, тёрся возле ног.
А я стоял и думу думал,
что жизнь свою прожил не так.
Возможно, я не самый умный,
но зуб даю, что не дурак.
Я ощущал себя чаинкой
в безбрежном океане лжи,
несостоявшейся личинкой
в утробе собственной души.
Катился солнца блин лениво
давил и плавил облака.
На блюдце сонного залива
стекала красная река.
Я знал, меня в порту приписки
никто не встретит, не нальёт.
Ну, разве что товарищ близкий
отстрелит, словно чайку, влёт.
* * *
Роятся мысли в голове,
как пчёлы в улье,
горек мёд...
А на заснеженной траве
следы горгульи.
Впаян в лёд
распухший прошлогодний жмурик,
почивший летом
возле пня –
какой-то Yorick или Юрик,
похожий где-то
на меня...
* * *
(оптимистически-дровосечное)
Рубили лес,
летели щепки до небес...
Вмешался, но сказали, чтоб не лез,
природа все равно возьмет своё,
вчера опять в лесу родилась ё...
* * *
In vino veritas
Сказал мудрец, что истина в вине,
не уточняя, в чьей или в каком?
В плодово-ягодном? Полусухом?
В твоей? В чужой?
В той, что висит на мне?
Все истины внутри, а не вовне.
Я утоплю в вине вину любую.
Она лежит на дне, а я любуюсь,
как проступает истина в вине...
* * *
Скользя по лунному лучу,
по зыбкой серебристой нитке
сползали звёзды, как улитки,
и скатывались вниз, к ручью,
в зеркальных превращаясь рыб,
и в бурунах на перекатах,
расправив плавники крылато,
по-птичьи вились среди глыб,
рты раскрывая хищно, немо,
взлетали среди брызг дугой.
Я их выхватывал рукой
и выпускал в ночное небо...
Они по лезвию луча,
по зыбкой серебристой нитке
ползли на небо, как улитки,
на берег млечного ручья.
* * *
Спустилась ночь, не чуждая соблазнов.
Дома-удавы окнами стоглазно
подмигивали, лязгали дверьми –
они привыкли ужинать людьми.
А я стоял у твоего подъезда,
о ноги тёрся Мур – соседский кот,
мяукая противно и нетрезво,
он, как и я запамятовал код.
* * *
Стану жёлудем гладким,
на солнце нагрею бока,
подгадаю момент,
упаду и к ногам подкачусь.
Ты нагнёшься, возьмёшь
и, ладонью меня приласкав,
в свой опустишь карман.
Ну, а большего я не хочу.
Буду тихо лежать,
ощущая бедро при ходьбе,
подаваясь навстречу
подушечкам ласковых пальцев,
предаваясь мечтам,
благодарный безмерно судьбе,
что позволила стать
ненадолго твоим постояльцем.
Буду в душном шкафу
по тебе я томиться потом,
вспоминая, как был
я востребован, зелен и молод.
А когда по весне
ты достанёшь проветрить пальто,
обнаружишь в кармане
коричневый, сморщенный жёлудь.
* * *
Ты взяла меня в плен,
как лавина настигла, врасплох,
проутюжив изгибами тела мою оборону.
Обезволен и смят,
словно скошенный чертополох,
И не вороны в небе кружат надо мной, а вороны.
Ты взяла меня в плен,
обнесла частоколом ресниц.
Пленных надо стеречь, чтобы не разбежались шакалы,
жить привыкли внутри
обведённых помадой границ.
Ты продумала всё, у тебя в этом опыт немалый.
Пленных надо кормить,
и ты баснями кормишь меня,
а от них мне не хочется петь, только сыто мурлыкать.
И не верится мне,
что когда-то был полон огня,
и ложилось в строку безболезненно всякое лыко...
* * *
Ты живёшь в Медведкове,
видимся так редко мы.
Это безобразие,
без тебя беда!
Душу ест бессловица,
крокодил не ловится,
и течёт сквозь варежки
времени вода.
Злит мороз, царапает,
словно кошка лапою,
леденистым инеем
виснет на усах.
На платформе Павшино
маются упавшие,
и от снега алого
кролики в глазах.
Поседела рощица,
выругаться хочется,
в белый свет – копеечку
плюнуть и попасть.
Вмазать и расслабиться,
завернуться в рабицу,
притвориться ветошью,
пережить напасть.
Разлетелись вороны
на четыре стороны –
не хватало падали
в норковых манто.
Пустота бесполая
долбит дятлом голову,
и кричат погонщики
ездовых кротов.
Заплачу «зелёными»,
и домчат залётные
за четыре месяца,
где-нибудь, к весне.
Крикну: – Лена! Леночка!
И сползу по стеночке.
Ты в халате красненьком
выбежишь ко мне...