Паук-немухолов
Потёртых слов казённого прилавка
Отмерю на глазок и замолчу.
Быть незаметным – вроде не хочу,
И не хочу торчать как бородавка,
С которой даже трус идёт к врачу.
С упорством покалеченного краба
Кружу на месте, крив и бестолков,
А то замру – паук-немухолов –
Гляжу, как ловко мух глотает жаба
И пишет про детей и про любовь.
Мне этой хватки в жизни не хватает –
Горластости, наивного хапка,
Ума лисы и воли колобка
Уйти от всех: от стада и от стаи;
И выжить при паденье теремка.
Гарри Гагарин
Жили в Китае Гагарины – гордые люди.
Каждый их знает там, каждый по-своему любит, –
Дяди и тети, монахи, купцы и крестьянки
После работы играют для них на тальянке,
Тертые перцы, с надменным лицом мандарины,
От всего сердца им нежно поют: «ГагарИны», –
И приглашают по-дружески в парк прогуляться,
Слушать лягушек, смотреть на цветенье акаций.
Сам император надушенный, тонкий, манерный
Часто заходит в театр позвать на премьеру.
В ложе сидеть одному ему томно и грустно
Только толпой знатоки принимают искусство.
Сад хризантем и любовь в три квадратные мили –
Даром всем тем, кто имеет Гагарин фамилию.
Ну, а как Юра, наш парень, слетал на ракете,
Даже Бабурин и Гарин там в авторитете.
Даже мальчишка-очкарик по имени Гарри,
Пусть он и Поттер... но Гарри! Почти что Гагарин!
Буковки
В языке туземцев острова Бугенвиль, ротокас,
самый короткий алфавит – 12 букв (передают 11 звуков).
Википедия
Бугульма – город в Республике Татарстан Российской Федерации...
Является одним из центров Южно-Татарстанской
полицентрической агломерации.
Википедия
– Мой далёкий несбыточный Бугенвиль –
Незнакомый уют белоснежных вилл,
Золотистый песок, серебристый свет.
Нет страданий, сомнений, и страха нет.
Нет болезней и горя, жестоких битв.
Круглый год урожай кабачков и тыкв.
Наполняет садки наливной тунец,
И находит подругу любой юнец.
Бугенвиллия сладко в садах цветёт,
В запах кофе и специй вплетая мёд.
Шелестит, шепчет повести старый бук,
Семенами рассыпав двенадцать букв.
Разлетаясь, они украшают мир –
В них пунцовый гранат и зеленый мирт,
Бирюзовое море, веселый смех,
Приглашение в гости для всех-всех-всех,
Ночью нега и радость, а днем покой...
Мой далекий несбыточный – он такой, –
Он вздохнул, холод скорой зимы вдохнул.
За стеклом, на карнизе прильнул к окну
Пёстрый голубь, взъерошенный старый друг,
И в глазах его плещется тот же юг,
Тот порыв, чтоб лететь из последних сил...
Но так мягко, так вкрадчиво моросит
Мелкий дождь по уснувшей седой траве,
Вымывает саднящее в голове –
Карамельно-тягучий осенний яд,
Бугульминского неба недобрый взгляд,
Застарелую горечь, тугую злость,
Что не вышло, не выпало, не сбылось –
Утешает, баюкает, не спешит:
– Не тушуйся, ты тоже не лыком шит.
Только умничать хватит, пора глупеть,
Обух-олух сильней, чем кривляка-плеть.
Ни к чему эти сказочки-миражи,
Хватит буковки складывать, надо жить...
Дождик лил, прекращался и снова лил,
Вымывая по капельке Бугенвиль,
Выпуская в оставшуюся листву
Золотую дрожащую синеву,
Яркость солнечных бликов; и вдруг сама
Засветилась красавица Бугульма.
Улыбнулся мечтательно человек –
Что-то новое гулькало в голове:
– Бугульма, Бугульма, Бугульма...
Девочка и Луна
Зимний вечер. Тишина. Улица пустая.
Надо мной растет Луна бледно-золотая.
Холодна и голодна, шарит желтым взглядом...
Я боюсь идти одна. Но идти-то надо.
Тени, шорохи кустов цепких и колючих,
В темноте десятки ртов жабьих и паучьих.
По щеке бежит слеза страха и обиды,
Я зажмурила глаза - пусть Луна не видит,
Как я плачу и скулю, и дворняжкой вою.
Утешений не люблю, а насмешек - вдвое.
Вдруг приблизилась Луна, голосом плаксивым
Мне пищит: «И я одна в мире черно-синем,
Холодна и голодна, - грустная улыбка, -
Пусть по виду я - блесна, но по сути - рыбка,
Между завтра и вчера в небе запятая...
Я вообще из серебра, а не золотая!»
И продолжили мы путь, жалуясь друг другу.
На мальчишек. На салют. На любовь и вьюгу.
Я сочувствую Луне тоненькой и бледной.
Днем она лежит на дне занебесной бездны,
Ночью ходит между звезд цепких и колючих,
Если ветер, злой прохвост, не пригонит тучи.
Так что, девочка, не ной, нет причины охать:
По сравнению с Луной всё не так уж плохо.
Скоро кончится зима, скоро снег растает,
И со мной моя Луна бледно-золотая.
Апрель
Вчера, скажи,
ты видел витражи
Неонового неба на закате?
По чёрным проводам, как на канате,
Гулял-бродил-скакал апрельский ветер
И что-то пел про Ганзеля и Гретель.
В тенях панельно-пряничных домов
Укрылись восемнадцать колдунов
И руны на стена̀х нарисовали
Созвездьем голубых и жёлтых окон,
Свивая туго
кокон
волшебства.
Деревья в парке, словно в кинозале,
Смотрели ночь поверх голов друг друга
И строго обещали,
что листва
Уже вот-вот, что скоро, может, завтра
Сквозь пластилин земли пробьётся травка...
Но снег пошёл: густой, сырой, лохматый –
Такой обычно ждут на Рождество.
И колдуны, забыв про волшебство,
Опять взялись за мётлы и лопаты.
Потерянный, рассеянный
Жил человек рассеянный на улице Бассейной.
С. Я. Маршак
Утром я долго глядел на дрожащие руки:
Странные ссадины, с кем-то вчера я подрался?
Стал одеваться, всё путал рубашку и брюки.
Радио хрипло орало фокстроты и вальсы.
Сложный паркетный узор – шёл и вдруг потерялся.
Кто-то был рядом. Была. Но теперь только эхо,
Тени и пыль, бутербродом – фокстроты и вальсы...
Выпал на час, возвратился... Я должен уехать.
Это пальто мне мало, но, пожалуй, надену.
Буду худеть. И ещё отпущу я бородку.
Стану, как демон, красив – хоть сегодня на сцену!
И вместо шляпы пристрою себе сковородку.
...Пялились люди в метро – сковородка сползала,
Не по размеру, как видно – смешно и обидно,
Выбросил в мусоросборник уже у вокзала.
Зря! Надо было отдать старичку-инвалиду.
Ветхое здание, здесь продаются билеты,
Но без билетов катаются белки и зайцы.
Можно остаться и мирно проспать до рассвета.
Можно поехать и с кем-то навеки расстаться...
Выпал на час – на стене лабиринты из трещин.
Вновь возвратился, ещё раз вокруг осмотрелся:
Пёстрой мозаикой люди, вагоны и вещи,
Много вещей... и холодные, страшные рельсы.
В тёмный вагон обречённо ныряю, как в омут.
Здесь полумрак лишь закатом осенним подсвечен.
Можно заснуть, от себя убегая из дома,
И просыпаться в надежде на новую встречу.
Сон
Весёлый дождь скакал на тёплых крышах,
Устал и покатился на закат.
Смотрел со стенда строгий мокрый Гришин.
Я прятал взгляд, хотя не виноват.
Ждал поезда на Киевском вокзале.
Считал ворон, читал газету «Труд».
И тут из репродуктора сказали:
Мужайтесь. В понедельник все умрут.
Летит на нас космическое Что-то.
Погибнут и Москва, и Барнаул.
Сегодня постарайтесь отработать,
А дальше, как хотите. Караул!
Воронье «Каррр!» метнулось диким эхом.
Растаяло. Нависла тишина.
Погасли лампы. Поезд не приехал.
Пришлось идти домой. А там жена
Соседу исполняет а капелла
Вступление из «Алых парусов».
Любашенька всегда чудесно пела.
Но почему же оба без трусов?
Они мне объясняли, что сопрано
Стеснённо и томительно в трусах.
Я взял топор и выгнал меломанов.
Я плохо разбираюсь в голосах.
Мне было худо – маятно и зябко,
Налил и съел остывший рыбный суп –
Голодная, никчёмная козявка
В дремучем человеческом лесу.
Поел, прилег и в сон нырнул Ионой.
Скользил по рельсам поезд – синий кит,
А в нем уют купейного вагона:
Качался пол, мелькали огоньки,
Скрипели полки, ложечки звенели,
Приотпускал скрутивший нервы шок.
Я жив-здоров, а гибель в понедельник –
Пожалуй, это даже хорошо.
Не надо суетиться, торопиться,
Царапать дверь обиженным котом.
Внезапно пробудилось любопытство:
Что будет там, когда уже, потом?
И тут явились хмурые такие:
«Мужчина, выходите из купе.
Мужчина, вам не можно ехать в Киев.
Не любы. Не желанны», – и т.п.
Тащили в ночь, грозили автоматом.
Я их просил держать себя в руках.
Они ругались, может, даже матом.
Я плохо разбираюсь в языках.
Под насыпью чернел лохматый ельник.
Затвор негромко клацнул, как засов.
Умру и не увижу понедельник...
Но, братцы, погодите, это сон!
Угрюмые нахрапистые люди –
Безумный отблеск прожитого дня.
Проснусь, они исчезнут, их не будет!
Но вспышки ярко-желтого огня
И звук тах-тах, и скачущие гильзы,
Удары в грудь, солёный вкус во рту.
Мир постоял, качнулся и скатился
В колючую тугую черноту.
Открыл глаза – увидел синий поезд.
Он ждал, манил. Но я в него не сел.
Остыну, погуляю, успокоюсь.
Зайду к соседу. Как он там, сосед?
Сказать ему, что знаю о сопрано
И попросить не путать берега?
В закатном небе плыли два барана,
Сцепившие тяжелые рога.
В кабине телефонной пахло щами.
Рычаг негромко клацнул, как засов.
– Родная, не уехал, возвращаюсь!
Соскучился без «Алых парусов».
Я шел домой до улицы Заречной.
Умытая, нарядная Москва
Закуталась в прозрачный мягкий вечер,
Украсив фонарями рукава,
Но выдавали в ней провинциалку
Смешные башмаки бетонных плит.
Цвела весна. Теперь мне было жалко,
Что к нам так разрушительно летит
Посланец галактического мира,
Влюбленный здоровяк-метеорит.
Шуршит в помехах радиоэфира,
Он слов любви Земле не говорит,
Но страсть его – космически большая,
Ей не помеха люди-муравьи.
И только то немного утешает,
Что мы умрем, сгорая от любви.
И на пороге той, иной вселенной,
Готовясь превратиться в серый дым,
Забудем все обиды и измены...
А может, не забудем. Не простим.
Запустим толстопузые ракеты –
Прощальный поцелуй? последний бой?
Я гладил по траве свою планету
И говорил: «Не бойся, я с тобой».
Волчонок
Волчья погода – дождливо и холодно;
Серое небо, как серая шкура.
В рюмочной лечат не хуже психологов
Больных и хмурых.
Мне не нальют, да не очень и хочется
В душной компании блеять и лаять.
Лучше волчонку гулять в одиночестве –
Хожу, гуляю...
Дождик усилился – прячусь под деревом.
Сумрак съедает дома и машины.
Съест и девчонку со взглядом растерянным.
Она спешила –
Красная шапочка, серая сумочка,
Серые туфельки, серое платье.
Шапочка рдеет, противится сумраку.
Её не хватит.
Грязная улица, тусклые лампочки,
Пьяные выкрики, хохот вороний.
Как оказалась ты, Красная Шапочка,
В таком районе? –
Юность щербатая с драками-танцами,
Курево-ширево, дикий обычай:
Тот, кто не смог огрызнуться, считается
Простой добычей.
Добрая бабушка, книги и котики,
Плед и уют – за десятки парсеков
От территории хищных охотников
И дровосеков.
Двинулись разом походкой расслабленной
С разных сторон, не давая ей шанса
Прочь укатиться непойманным яблоком...
Пришлось вмешаться.
Вышел, оскалился. Взял ее за руку,
Вывел к проспекту, там сумрак не страшен,
К длинной дороге – и утром за завтраком
Под чай и кашу
Станет она в интернете описывать
Угли-глаза и огромные зубы.
Сказку закончит глоточком анисовой.
Что ей Гекуба?
Ну, а волчонку – дорога короткая.
Будет засада, а после облава,
Рана в живот и уход подворотнями,
И след кровавый...
...Смотрит на мальчика врач скорой помощи:
Бледен, белее больничной подушки.
Был бы красив, только очень топорщатся
Большие уши.
Лошадка
Моя лошадка – рыжие бока
И золотом сияющая грива.
По лужам, по дороге, по крапиве
Скакать, скакать, скакать и, в облака
Взлетая, видеть косы цвета льна,
Коснуться, снять заклятие с принцессы –
Смеётся конопатая Инесса
И машет мне платочком из окна...
Лошадку недолюбливает дед.
Он позвонил влиятельным знакомым,
И из Германии, блестя парадным хромом,
Явился дивный конь – велосипед.
Но этот на очки похожий зверь
Рогатый, неустойчивый, огромный
Дождался, чтобы мы ушли из дома,
И убежал, сломав входную дверь.
Затем случилась новая напасть –
Нам принесли мучительницу-скрипку.
«Лошадка – это детская ошибка», –
Решила вмиг родительская власть.
Ах, мама, мама, любящий палач –
Когда она плечами так пожала,
Её не остановит даже жалость,
И не поможет самый горький плач.
Приходит в жизнь тупой бездушный труд,
Сплетён на много лет терновый кокон –
Я заперт в серой комнате без окон
Искать тот звук, которого все ждут.
И звук родился, выплыл в тишину,
В бездонный космос зрительного зала.
Мне мама восхищённая сказала:
– Я счастлива. А я в ответ вздохнул...
Не буду врать, что жизнь моя горька.
Всё хорошо, удобно и красиво,
Но не забыты солнечная грива
И рыжие блестящие бока,
Разбег и в небо синее полёт,
И сердце замирающее сладко...
У мамы в детстве не было лошадки.
Она меня, конечно, не поймёт.
Письмо
Привет, спешу. Свинячий век недолог.
Закончил курс «Сорта окороков».
Второе высшее – сравнительный филолог,
Хрюхрю уже на сотне языков.
Учусь, расту во всех возможных смыслах.
Программа прихотлива, но проста:
Античные мосты, мистические числа,
Типичные движения хвоста.
«Набрал свой вес и отдал людям тушу», –
Напишет эпитафию семья.
Я знаю день, когда умру, и я не трушу.
И вы не бойтесь.
С тёплышком,
Свинья
Нюня
Мы были с ним вместе почти бесконечно долго –
Возможно, привычка, а может быть, чувство долга:
Лепила из нюни нормального человека.
Он слушал, не спорил. Но мелко дрожало веко.
Метался по дому. Ходил от меня на службу.
Кому-то звонил и бубнил бубубу про дружбу.
В то утро, пока я пекла для него ватрушки,
Сидел истуканом, холодный, чужой и скучный.
Сказала ему: – Ты похож на вождя-ацтека.
Другой бы смеялся, а он: – Бубубу... в аптеку...
Не смог оценить дурачок мой прекрасный юмор.
Потом я в аптеку пошла, а он взял и умер.
Конечно, скучаю, ведь вместе почти полвека.
Бывает, забудусь – зачем-то пришла в аптеку.
Другого? Искала, да в пыль измельчали люди.
Посмотришь – нормальный, присмотришься – тоже хлюпик.
А с хлюпиком жить, как ходить на балы в пижамке –
Пускают, но так, что себя нестерпимо жалко.
У всех мужики – огого, повезло подружкам.
И я не сдавалась – шутила, пекла ватрушки,
Кота завела и волнистого попугая,
Но этого мало, и это не помогает.
Старалась, лепила... как снежный дворец в июне.
Сижу истуканом и думаю: как там нюня?
Коля
Вечный актёр. То искрит, то устало мямлит.
Рано ушли Одиссей, Ланселот и Гамлет.
Кончилось время героев, остались роли
В пьесе любительской «Жизнь Колпакова Коли».
Нет декораций, но масса импровизаций:
Будет на завтрак... рагу из лисы и зайца.
А на обед... заливное из щучьих ножек –
Блеск и фантазия! Коля такое может.
Может глядеть в телескоп на дневное небо,
В парке кормить голубей ещё тёплым хлебом,
Изображать великана, пиная глобус,
Или кричать петухом по команде: «Голос!»
Может водить хороводы в соседней школе,
Там Дед Мороз навсегда – это дядя Коля.
Может ругать театрально на рынке цены.
Ночь – идеальное время любовной сцены:
Дверь открывается. Входит, вручает астры...
Да, он совсем не герой, и актёр – не мастер.
Только актриса, которой давно не тридцать,
Рада ему и готова в него влюбиться.
© Юрий Глухов, 2007–2020.
© 45-я параллель, 2021.