Юрий
Глухов

Апрель

Вчера, скажи,

         ты видел витражи

Неонового неба на закате?

По чёрным проводам, как на канате,

Гулял-бродил-скакал апрельский ветер

И что-то пел про Ганзеля и Гретель.

В тенях панельно-пряничных домов

Укрылись восемнадцать колдунов

И руны на стена̀х нарисовали

Созвездьем голубых и жёлтых окон,

Свивая туго

            кокон

                волшебства.

Деревья в парке, словно в кинозале,

Смотрели ночь поверх голов друг друга

И строго обещали,

                что листва

Уже вот-вот, что скоро, может, завтра

Сквозь пластилин земли пробьётся травка...

Но снег пошёл: густой, сырой, лохматый –

Такой обычно ждут на Рождество.

И колдуны, забыв про волшебство,

Опять взялись за мётлы и лопаты.

Буковки

В языке туземцев острова Бугенвиль, ротокас,

самый короткий алфавит – 12 букв (передают 11 звуков).

Википедия

Бугульма – город в Республике Татарстан Российской Федерации...

Является одним из центров Южно-Татарстанской

полицентрической агломерации.

Википедия

– Мой далёкий несбыточный Бугенвиль –

Незнакомый уют белоснежных вилл,

Золотистый песок, серебристый свет.

Нет страданий, сомнений, и страха нет.

Нет болезней и горя, жестоких битв.

Круглый год урожай кабачков и тыкв.

Наполняет садки наливной тунец,

И находит подругу любой юнец.

Бугенвиллия сладко в садах цветёт,

В запах кофе и специй вплетая мёд.

Шелестит, шепчет повести старый бук,

Семенами рассыпав двенадцать букв.

Разлетаясь, они украшают мир –

В них пунцовый гранат и зеленый мирт,

Бирюзовое море, веселый смех,

Приглашение в гости для всех-всех-всех,

Ночью нега и радость, а днем покой...

Мой далекий несбыточный – он такой, –

Он вздохнул, холод скорой зимы вдохнул.

За стеклом, на карнизе прильнул к окну

Пёстрый голубь, взъерошенный старый друг,

И в глазах его плещется тот же юг,

Тот порыв, чтоб лететь из последних сил...

Но так мягко, так вкрадчиво моросит

Мелкий дождь по уснувшей седой траве,

Вымывает саднящее в голове –

Карамельно-тягучий осенний яд,

Бугульминского неба недобрый взгляд,

Застарелую горечь, тугую злость,

Что не вышло, не выпало, не сбылось –

Утешает, баюкает, не спешит:

– Не тушуйся, ты тоже не лыком шит.

Только умничать хватит, пора глупеть,

Обух-олух сильней, чем кривляка-плеть.

Ни к чему эти сказочки-миражи,

Хватит буковки складывать, надо жить...

Дождик лил, прекращался и снова лил,

Вымывая по капельке Бугенвиль,

Выпуская в оставшуюся листву

Золотую дрожащую синеву,

Яркость солнечных бликов; и вдруг сама

Засветилась красавица Бугульма.

Улыбнулся мечтательно человек –

Что-то новое гулькало в голове:

– Бугульма, Бугульма, Бугульма...

Волчонок

Волчья погода – дождливо и холодно;

Серое небо, как серая шкура.

В рюмочной лечат не хуже психологов

Больных и хмурых.

Мне не нальют, да не очень и хочется

В душной компании блеять и лаять.

Лучше волчонку гулять в одиночестве –

Хожу, гуляю...

Дождик усилился – прячусь под деревом.

Сумрак съедает дома и машины.

Съест и девчонку со взглядом растерянным.

Она спешила –

Красная шапочка, серая сумочка,

Серые туфельки, серое платье.

Шапочка рдеет, противится сумраку.

Её не хватит.

Грязная улица, тусклые лампочки,

Пьяные выкрики, хохот вороний.

Как оказалась ты, Красная Шапочка,

В таком районе? –

Юность щербатая с драками-танцами,

Курево-ширево, дикий обычай:

Тот, кто не смог огрызнуться, считается

Простой добычей.

Добрая бабушка, книги и котики,

Плед и уют – за десятки парсеков

От территории хищных охотников

И дровосеков.

Двинулись разом походкой расслабленной

С разных сторон, не давая ей шанса

Прочь укатиться непойманным яблоком...

Пришлось вмешаться.

Вышел, оскалился. Взял ее за руку,

Вывел к проспекту, там сумрак не страшен,

К длинной дороге – и утром за завтраком

Под чай и кашу

Станет она в интернете описывать

Угли-глаза и огромные зубы.

Сказку закончит глоточком анисовой.

Что ей Гекуба?

Ну, а волчонку – дорога короткая.

Будет засада, а после облава,

Рана в живот и уход подворотнями,

И след кровавый...

...Смотрит на мальчика врач скорой помощи:

Бледен, белее больничной подушки.

Был бы красив, только очень топорщатся

Большие уши.

Гарри Гагарин

Жили в Китае Гагарины – гордые люди.

Каждый их знает там, каждый по-своему любит, –

Дяди и тети, монахи, купцы и крестьянки

После работы играют для них на тальянке,

Тертые перцы, с надменным лицом мандарины,

От всего сердца им нежно поют: «ГагарИны», –

И приглашают по-дружески в парк прогуляться,

Слушать лягушек, смотреть на цветенье акаций.

Сам император надушенный, тонкий, манерный

Часто заходит в театр позвать на премьеру.

В ложе сидеть одному ему томно и грустно

Только толпой знатоки принимают искусство.

Сад хризантем и любовь в три квадратные мили –

Даром всем тем, кто имеет Гагарин фамилию.

Ну, а как Юра, наш парень, слетал на ракете,

Даже Бабурин и Гарин там в авторитете.

Даже мальчишка-очкарик по имени Гарри,

Пусть он и Поттер... но Гарри! Почти что Гагарин!

Девочка и Луна

Зимний вечер. Тишина. Улица пустая.

Надо мной растет Луна бледно-золотая.

Холодна и голодна, шарит желтым взглядом...

Я боюсь идти одна. Но идти-то надо.

Тени, шорохи кустов цепких и колючих,

В темноте десятки ртов жабьих и паучьих.

По щеке бежит слеза страха и обиды,

Я зажмурила глаза - пусть Луна не видит,

Как я плачу и скулю, и дворняжкой вою.

Утешений не люблю, а насмешек - вдвое.

Вдруг приблизилась Луна, голосом плаксивым

Мне пищит: «И я одна в мире черно-синем,

Холодна и голодна, - грустная улыбка, -

Пусть по виду я - блесна, но по сути - рыбка,

Между завтра и вчера в небе запятая...

Я вообще из серебра, а не золотая!»

И продолжили мы путь, жалуясь друг другу.

На мальчишек. На салют. На любовь и вьюгу.

Я сочувствую Луне тоненькой и бледной.

Днем она лежит на дне занебесной бездны,

Ночью ходит между звезд цепких и колючих,

Если ветер, злой прохвост, не пригонит тучи.

Так что, девочка, не ной, нет причины охать:

По сравнению с Луной всё не так уж плохо.

Скоро кончится зима, скоро снег растает,

И со мной моя Луна бледно-золотая.

Коля

Вечный актёр. То искрит, то устало мямлит.

Рано ушли Одиссей, Ланселот и Гамлет.

Кончилось время героев, остались роли

В пьесе любительской «Жизнь Колпакова Коли».

Нет декораций, но масса импровизаций:

Будет на завтрак... рагу из лисы и зайца.

А на обед... заливное из щучьих ножек –

Блеск и фантазия! Коля такое может.

Может глядеть в телескоп на дневное небо,

В парке кормить голубей ещё тёплым хлебом,

Изображать великана, пиная глобус,

Или кричать петухом по команде: «Голос!»

Может водить хороводы в соседней школе,

Там Дед Мороз навсегда – это дядя Коля.

Может ругать театрально на рынке цены.

Ночь – идеальное время любовной сцены:

Дверь открывается. Входит, вручает астры...

Да, он совсем не герой, и актёр – не мастер.

Только актриса, которой давно не тридцать,

Рада ему и готова в него влюбиться.

Лошадка

Моя лошадка – рыжие бока

И золотом сияющая грива.

По лужам, по дороге, по крапиве

Скакать, скакать, скакать и, в облака

Взлетая, видеть косы цвета льна,

Коснуться, снять заклятие с принцессы –

Смеётся конопатая Инесса

И машет мне платочком из окна...

Лошадку недолюбливает дед.

Он позвонил влиятельным знакомым,

И из Германии, блестя парадным хромом,

Явился дивный конь – велосипед.

Но этот на очки похожий зверь

Рогатый, неустойчивый, огромный

Дождался, чтобы мы ушли из дома,

И убежал, сломав входную дверь.

Затем случилась новая напасть –

Нам принесли мучительницу-скрипку.

«Лошадка – это детская ошибка», –

Решила вмиг родительская власть.

Ах, мама, мама, любящий палач –

Когда она плечами так пожала,

Её не остановит даже жалость,

И не поможет самый горький плач.

Приходит в жизнь тупой бездушный труд,

Сплетён на много лет терновый кокон –

Я заперт в серой комнате без окон

Искать тот звук, которого все ждут.

И звук родился, выплыл в тишину,

В бездонный космос зрительного зала.

Мне мама восхищённая сказала:

– Я счастлива. А я в ответ вздохнул...

Не буду врать, что жизнь моя горька.

Всё хорошо, удобно и красиво,

Но не забыты солнечная грива

И рыжие блестящие бока,

Разбег и в небо синее полёт,

И сердце замирающее сладко...

У мамы в детстве не было лошадки.

Она меня, конечно, не поймёт.

Нюня

Мы были с ним вместе почти бесконечно долго –

Возможно, привычка, а может быть, чувство долга:

Лепила из нюни нормального человека.

Он слушал, не спорил. Но мелко дрожало веко.

Метался по дому. Ходил от меня на службу.

Кому-то звонил и бубнил бубубу про дружбу.

В то утро, пока я пекла для него ватрушки,

Сидел истуканом, холодный, чужой и скучный.

Сказала ему: – Ты похож на вождя-ацтека.

Другой бы смеялся, а он: – Бубубу... в аптеку...

Не смог оценить дурачок мой прекрасный юмор.

Потом я в аптеку пошла, а он взял и умер.

Конечно, скучаю, ведь вместе почти полвека.

Бывает, забудусь – зачем-то пришла в аптеку.

Другого? Искала, да в пыль измельчали люди.

Посмотришь – нормальный, присмотришься – тоже хлюпик.

А с хлюпиком жить, как ходить на балы в пижамке –

Пускают, но так, что себя нестерпимо жалко.

У всех мужики – огого, повезло подружкам.

И я не сдавалась – шутила, пекла ватрушки,

Кота завела и волнистого попугая,

Но этого мало, и это не помогает.

Старалась, лепила... как снежный дворец в июне.

Сижу истуканом и думаю: как там нюня?

Паук-немухолов

Потёртых слов казённого прилавка

Отмерю на глазок и замолчу.

Быть незаметным – вроде не хочу,

И не хочу торчать как бородавка,

С которой даже трус идёт к врачу.

С упорством покалеченного краба

Кружу на месте, крив и бестолков,

А то замру – паук-немухолов –

Гляжу, как ловко мух глотает жаба

И пишет про детей и про любовь.

Мне этой хватки в жизни не хватает –

Горластости, наивного хапка,

Ума лисы и воли колобка

Уйти от всех: от стада и от стаи;

И выжить при паденье теремка.

Письмо

Привет, спешу. Свинячий век недолог.

Закончил курс «Сорта окороков».

Второе высшее – сравнительный филолог,

Хрюхрю уже на сотне языков.

Учусь, расту во всех возможных смыслах.

Программа прихотлива, но проста:

Античные мосты, мистические числа,

Типичные движения хвоста.

«Набрал свой вес и отдал людям тушу», –

Напишет эпитафию семья.

Я знаю день, когда умру, и я не трушу.

И вы не бойтесь.

С тёплышком,

Свинья

Потерянный, рассеянный

Жил человек рассеянный на улице Бассейной.

С. Я. Маршак

Утром я долго глядел на дрожащие руки:

Странные ссадины, с кем-то вчера я подрался?

Стал одеваться, всё путал рубашку и брюки.

Радио хрипло орало фокстроты и вальсы.

Сложный паркетный узор – шёл и вдруг потерялся.

Кто-то был рядом. Была. Но теперь только эхо,

Тени и пыль, бутербродом – фокстроты и вальсы...

Выпал на час, возвратился... Я должен уехать.

Это пальто мне мало, но, пожалуй, надену.

Буду худеть. И ещё отпущу я бородку.

Стану, как демон, красив – хоть сегодня на сцену!

И вместо шляпы пристрою себе сковородку.

...Пялились люди в метро – сковородка сползала,

Не по размеру, как видно – смешно и обидно,

Выбросил в мусоросборник уже у вокзала.

Зря! Надо было отдать старичку-инвалиду.

Ветхое здание, здесь продаются билеты,

Но без билетов катаются белки и зайцы.

Можно остаться и мирно проспать до рассвета.

Можно поехать и с кем-то навеки расстаться...

Выпал на час – на стене лабиринты из трещин.

Вновь возвратился, ещё раз вокруг осмотрелся:

Пёстрой мозаикой люди, вагоны и вещи,

Много вещей... и холодные, страшные рельсы.

В тёмный вагон обречённо ныряю, как в омут.

Здесь полумрак лишь закатом осенним подсвечен.

Можно заснуть, от себя убегая из дома,

И просыпаться в надежде на новую встречу. 

Сон

Весёлый дождь скакал на тёплых крышах,

Устал и покатился на закат.

Смотрел со стенда строгий мокрый Гришин.

Я прятал взгляд, хотя не виноват.

Ждал поезда на Киевском вокзале.

Считал ворон, читал газету «Труд».

И тут из репродуктора сказали:

Мужайтесь. В понедельник все умрут.

Летит на нас космическое Что-то.

Погибнут и Москва, и Барнаул.

Сегодня постарайтесь отработать,

А дальше, как хотите. Караул!

Воронье «Каррр!» метнулось диким эхом.

Растаяло. Нависла тишина.

Погасли лампы. Поезд не приехал.

Пришлось идти домой. А там жена

Соседу исполняет а капелла

Вступление из «Алых парусов».

Любашенька всегда чудесно пела.

Но почему же оба без трусов?

Они мне объясняли, что сопрано

Стеснённо и томительно в трусах.

Я взял топор и выгнал меломанов.

Я плохо разбираюсь в голосах.

Мне было худо – маятно и зябко,

Налил и съел остывший рыбный суп –

Голодная, никчёмная козявка

В дремучем человеческом лесу.

Поел, прилег и в сон нырнул Ионой.

Скользил по рельсам поезд – синий кит,

А в нем уют купейного вагона:

Качался пол, мелькали огоньки,

Скрипели полки, ложечки звенели,

Приотпускал скрутивший нервы шок.

Я жив-здоров, а гибель в понедельник –

Пожалуй, это даже хорошо.

Не надо суетиться, торопиться,

Царапать дверь обиженным котом.

Внезапно пробудилось любопытство:

Что будет там, когда уже, потом?

И тут явились хмурые такие:

«Мужчина, выходите из купе.

Мужчина, вам не можно ехать в Киев.

Не любы. Не желанны», – и т.п.

Тащили в ночь, грозили автоматом.

Я их просил держать себя в руках.

Они ругались, может, даже матом.

Я плохо разбираюсь в языках.

Под насыпью чернел лохматый ельник.

Затвор негромко клацнул, как засов.

Умру и не увижу понедельник...

Но, братцы, погодите, это сон!

Угрюмые нахрапистые люди –

Безумный отблеск прожитого дня.

Проснусь, они исчезнут, их не будет!

Но вспышки ярко-желтого огня

И звук тах-тах, и скачущие гильзы,

Удары в грудь, солёный вкус во рту.

Мир постоял, качнулся и скатился

В колючую тугую черноту.

Открыл глаза – увидел синий поезд.

Он ждал, манил. Но я в него не сел.

Остыну, погуляю, успокоюсь.

Зайду к соседу. Как он там, сосед?

Сказать ему, что знаю о сопрано

И попросить не путать берега?

В закатном небе плыли два барана,

Сцепившие тяжелые рога.

В кабине телефонной пахло щами.

Рычаг негромко клацнул, как засов.

– Родная, не уехал, возвращаюсь!

Соскучился без «Алых парусов».

Я шел домой до улицы Заречной.

Умытая, нарядная Москва

Закуталась в прозрачный мягкий вечер,

Украсив фонарями рукава,

Но выдавали в ней провинциалку

Смешные башмаки бетонных плит.

Цвела весна. Теперь мне было жалко,

Что к нам так разрушительно летит

Посланец галактического мира,

Влюбленный здоровяк-метеорит.

Шуршит в помехах радиоэфира,

Он слов любви Земле не говорит,

Но страсть его – космически большая,

Ей не помеха люди-муравьи.

И только то немного утешает,

Что мы умрем, сгорая от любви.

И на пороге той, иной вселенной,

Готовясь превратиться в серый дым,

Забудем все обиды и измены...

А может, не забудем. Не простим.

Запустим толстопузые ракеты –

Прощальный поцелуй? последний бой?

Я гладил по траве свою планету

И говорил: «Не бойся, я с тобой».