Юлия
Шокол

google

спросил бы у ясеня, но за окном лишь гугл,

девять дней и ночей/ничей просидишь в углу.

о великое древо гугл, на твоих страницах

так легко самоустраниться.

от края до края – строкой поисковика –

бредут заключённые в буквы слова и ка-

раются смертью за вольность. backspace-архангел

кого не стёр, того изранил.

ребром зацепившись за хвостик английской «джи»,

то ли байда висит там, то ли один кружит,

и капли крови катятся спелыми вишнями.

ещё одна – будет лишняя

resurrection

кто видел, кто запомнил – не трава ли –

как дождь тебя насквозь проговорил.

что от тебя в тебе же оставалось,

какой незаживающий мотив?

всё потому, что музыка и рана

имеют свойство ныть по вечерам.

и если жизнь тебя не отыграла,

то вроде бы и нечего терять.

но вот молчится и болит всё реже,

в земную суть врастаешь наперёд.

а дождь летит – и по живому режет.

и кровь идёт,

и жизнь в тебе идёт.

* * *

безумна речь рябины, но не нужен

абсурдопереводчик, чтоб понять,

что жизнь тогда кончается снаружи,

когда внутри – молчанием полна.

где полый звук, как дерево, трухлявый

качается, кончается во рту,

ты станешь светом, я рябиной стану,

но не умрём.

...вовеки не умрут.

* * *

вот бабушка и маленькая я,

и мир вокруг кружится

насекомо,

гудит, звенит.

цветочная кайма

обшила, как рушник, дорожку к

дому,

где свет от лампы густ и

медовит,

и я плыву в нём, раздувая жабры.

и кто б меня спросил,

что я за вид,

набор геном, смешная

крокозябра,

на языке

держащая весь мир.

впервые называя эту данность,

я ощущаю,

как во мне звенит

огромная слепая

благодарность.

камень

смотришь в небо и видишь – небо.

небо смотрит – и не вздохнуть,

будто старец бросает невод

в неизведанную глубь.

ничего нет непоправимей,

чем свобода, и вот уже

я твоё называю имя,

как одну из своих вещей,

как бездушное, неживое.

я сама только эхо от

тишины, что идёт за воем,

если кто-нибудь вдруг умрёт.

вот живёшь себе, вертикален,

умещаясь в горизонталь.

небо-небо, я камень-камень.

не жалей меня.

просто жаль.

* * *

кем ты будешь после смерти, дерево?

проводник меж светом и землёй.

если связь со временем потеряна –

и вот-вот нас памятью зальёт,

будто сверху не гагарин прячется,

а сосед со ржавою трубой.

всё оплакано уже, оплачено

кем-то, кто случается тобой

этим утром /ты потом отдашь его,

как и всё, и всех – по номеркам/

только речь внутри – прямоходящая

с кистепёрой запятой.

пока,

дерево, сыгравшее не в ящик, но

во скворечник, чем плоха игра?

боже мой, смотри, я настоящая –

в завтра говорящее вчера.

краткое содержание

говорение и горение,

выгорание, чернота.

если б знала финал каренина,

то не стала б себя читать.

всё же краткое содержание

помещается между цифр.

не пиши про меня, пожалуйста,

и не вкладывай ни души.

то ли спойлеры кто рассыпал тут,

то ли маслице разлилось.

что за слово теперь горит во рту,

произносится, –ётся, –ось...

наизнанку

подуй на время как на ранку

а вдруг возьмёт и заживёт?

стоишь под солнцем наизнанку

живёшь в себе наоборот

зачем-то здесь произрастаешь

воображаешь облака

то молодой то снова старый

и всё ж бессмысленный пока

солёным воздухом напоен

ты тишину берёшь на понт

эвксинский

скажут

бог с тобою

а после смотрят

правда – бог

* * *

ничего не запомнится, только –

удивлённые лица акаций.

это мир стал предельно тонким,

и мне страшно его касаться.

это падают-падают листья,

хоть обратно крепи их на нитки.

день осенний – горячий налистник –

ты лопаткой переверни-ка

на другой бок, на непропечённый,

наблюдай, как он коричневеет.

вот акация смотрит, о чём она

нам сказать уже не сумеет?

осенние хроники

неисходимый человек сошёл на нет,

на свет, на примечание к себе же,

на чай из облепихи и на беже-

вый туман, густеющий вовне.

не куст шиповника, но только тень куста

в пространстве сохранится,

боже-боже,

и будет кто-то, жизнью неисхоженный,

играть меня с упавшего листа.

отишинение

сидишь, вконец отишиневший

и немоты оглохший от,

и гоголевскую шинель шьёшь,

и крестишь рот

метели – медленной, унылой,

тягучей, как зубная боль.

а мама рамы все помыла,

рисуй, изволь.

джон донн, ты был неправ, однако,

звон колокольный сбился с ног.

что материк, что остров – одинаково

ты одинок.

* * *

переросший и жизнь, и другое,

я стою и не чую земли.

эта песня поётся не горлом,

а всем телом.

послушай,

замри...

воркованием перепелиным

эта нежность в меня истекла.

«что в тебе, говорящая глина,

от его оставалось тепла?

ты ли знаешь, стократно воскресший,

как дыхание в лёгких поёт?»

я лишь знаю цветенье черешни,

да пусть светится имя её.

синестезия

голос черешни сладок, крапивы – горек.

эта жизнь наподобие детских горок:

налипает ржавчина на одежду.

облако снова выглядит по-другому,

облако всегда остаётся прежним.

здесь тишинеют и медленеют вишни.

хочешь не хочешь, но остаёшься лишним,

окружённый кисло-зелёным звуком

недозрелого яблока, и не слышишь

как тебя к обеду давно зовут, но...

поминутно твой голос на ощупь – ветер,

что язык, будто флюгер, по кругу вертит.

оттого ли воздух в твоей гортани

превращает любого в подобье флейты

и воздушным шариком улетает,

что стремится к смерти?

* * *

случился снег.

всё лучшее случается

легко и просто, будто на лету.

стоишь в начале снега, и молчание

болит, как воспалённое манту.

что рассказать об этой белой-с-нежности,

какой язык о ней изобрести?

пыльца, мука... вот видишь, я по-прежнему

не знаю, что вписать в её листы.

могу стоять, кружением пронизана –

не точка в окончании строки,

но запятая, перепутав низ и верх,

где снег – лишь продолжение руки.