Белое
Ничего без тебя не изменится в мире моем,
белой взвесью под утро заполнится окоём,
белой завистью склеятся звуки в словах у других,
расцарапает уши бессмысленный белый стих.
Рваным платьем наденет день на себя снегопад,
выйдет чистить дороги до дома восточный люд –
им, наивным, и невдомёк, что не хватит лопат
всей богатой Москвы на новый шёлковый путь.
В непрозрачном окне из непрочной молочной слюды
(проморозило так, что и за день не продышать)
белой тенью нездешней птицы метнётся душа,
или чем там покажется мне сигаретный дым?
Ничего, ничего не изменится в мире моем,
поседеет под утро от инея старый дом,
небо станет на землю отряхивать белый прах,
под сугробами белыми спрячет мой серый страх.
Больничное лото
В больнице с номером «перчатки»,
в неврологическом аду,
старушки примеряют тапки
с чужой ноги и в них бредут
из процедурной до столовой,
из дней минувших, но былых,
до небывалой жизни новой,
несуществующей для них.
Здесь проводник в халате мятом
уводит с этого на тот
этаж и с перешедших плату
берет бочонками лото.
Здесь пахнет тем, чем пахнет горе,
помноженное на число
железных коек в коридоре,
и сквозь немытое стекло
мелькают дни без точной даты,
покачивается каштан,
и номер по дверям палаты
стучит, как дробью в барабан.
___
* 55 – на лотошном жаргоне «перчатки», 11 – «барабанные палочки»
Время подорожника
А когда мои один за другим
окровавлены сыновья,
я уже не мать называюсь им,
а сестра милосердия,
не стихи – молитвы ко всем святым
распеваю им по слогам,
не наряды новые, а бинты
примеряю к рукам-ногам.
А когда пестрят по лугам цветы
– незабудка, мак, ноготок –
подорожник кожистые листы
разворачивает у ног.
Колокольчик синий начнёт звонить –
у дороги в доме швея
достаёт иголку, вдевает нить,
аккуратно сшивает края.
И пока ещё не осела пыль
на зелёный глянцевый лист,
и пока дорожки от слез скупых
по морщинам не растеклись,
только-только времени у меня,
чтобы подорожник сорвать,
чтобы кровь унять, сыновей обнять,
как сестра умеет и мать.
* * *
Всех забот – засыпать корм в скворешни,
вымести опавшую листву,
суп сварить. Неспешность нравов здешних
за три дня обучит мастерству
чаепитий, разговоров длинных,
созерцанью дятла на стволе
этим летом сломанной осины,
малость не дожившей до ста лет.
Дожидаясь заморозков крепких,
прибивает к берегу река
лоскуты и сломанные ветки,
удочку растяпы рыбака,
книжную намокшую страницу –
что там было, стих или рассказ? –
всё, чему случилось оброниться,
выставляет осень напоказ.
Все сильнее ветер час от часу,
в печке разгораются дрова,
а на подметённую террасу
падает последняя листва.
* * *
Выбираясь за пределы МКАДа,
выбирай любую из сторон:
вон, Париж каштаны жарит рядом
и в тумане виден Альбион.
До Стамбула ближе и дешевле,
чем обратно ехать на Арбат.
Эти кольца как круги мишени,
и когда ты выстрелишь за МКАД,
тут же поплывёшь в молочных реках
вдоль чужих кисельных берегов.
Может, попадёшь к веселым грекам
на один из южных островов,
или, может, вынырнешь восточней,
где-нибудь на пляже Фукуок
будешь вымывать водой проточной
из волос серебряный песок.
Добирайся до аэропорта –
самолёт быстрее, чем трамвай, –
и страну, где не был до сих пор ты,
словно Марко Поло, открывай.
Из последней страсти снегопада,
из его подтаявших оков
выбирайся за пределы МКАДа
и лети за тридевять кругов.
* * *
Выходишь на балкон не покурить,
не ради тишины минутной даже,
а чтобы непременно воспарить
в просвете типовых многоэтажек,
скользить по небу с именем твоим,
иначе для чего мы друг у друга?
Не для того, чтоб сигаретный дым
делить в часы недолгого досуга,
не для того, чтоб стать в чужом глазу
и не соринкой даже, а занозой,
и ждать, когда по сплетням разнесут
последствия сезонного невроза.
Нет, мы-то знаем – разними сейчас
объятия, и сгинешь одиноко,
и мы взлетаем, падать не учась,
я с юго-запада, а ты ко мне – с востока.
Жить у воды
Жить у воды, чинить рыбачью сеть,
ловить, что Бог послал тебе на ужин,
и есть. И телевизор не смотреть –
зачем в деревне телевизор нужен?
С утра пораньше хлопотать в саду,
белить стволы корявых старых вишен,
грести траву и складывать в скирду,
пилить деревья, срок которым вышел,
колоть дрова – здесь нужно много дров,
и, семь потов с себя согнав к обеду,
взять банку малосольных огурцов
и заглянуть на огонёк к соседу.
Узнать, что снова дорожал бензин,
соседка справа наняла киргизов,
а председатель строит магазин…
Зачем с таким соседом телевизор?
вернуться в дом и прежде, чем заснуть,
обдумывать проблему непростую:
какую взять на жереха блесну,
серебряную или золотую?
За два часа до снега
…и каждым утром удивлённый взгляд:
«Какая ты! Какие мы!»
– Какие?
Екатерина Бушмаринова
За два часа до снега ничего
к его приходу дома не готово.
Под окнами качает головой
вполне кудрявой, цвета золотого
берёза. Недосохшее бельё
болтается на джутовой верёвке,
и стайка любопытных воробьёв
скользит по водосточной оцинковке,
перебегая с крыши на балкон.
Присвистывает чайник, закипая,
как будто даже чайник удивлён:
какие мы («какая ты, какая?")
И будто бы не чувствует никто –
ни вздорные взъерошенные птицы,
ни люди, выбегая без пальто
на улицу курить, что все случится:
созревших туч осыпятся плоды,
деревьев кроны, головы любимых –
все станет белым. На снегу следы
так явно проведут ко мне сквозь зиму.
* * *
Засыпаю по времени Лиссабона,
просыпаюсь по времени Красноярска,
потому весь день хожу полусонно,
на людей поглядывая с опаской:
что у них на уме, разбери, попробуй,
отчего их лица полны тревоги?
Может, просто надели узкую обувь,
до кровавых мозолей натёрли ноги.
Что теперь в Лиссабоне, жара, плюс тридцать,
океан вылизывает побережье?
Я бы рада в рай, но, как говорится,
нас туда с грехами берут всё реже.
В Красноярск берут, не в анкету глядя,
а по линии культуры и спорта.
Девятнадцать рейсов летает за день,
не запутаться бы в аэропортах.
И опять не сплю часами ночными,
на груди сплетая руки крест-накрест...
Ничего нет общего между ними,
разве только и тот, и другой – анапест.
* * *
Какие-то нелепые причуды:
мыть окна на излёте ноября,
когда от ветра или от простуды,
а может, вспомнил кто-нибудь – горят
рябиновыми всполохами щёки,
немеют пальцы, а потом молчат,
перебирая струны или строки.
Влетает снег и тает на плечах,
на подоконнике, стекает на пол
и оставляет мокрые следы,
как будто кто-то здесь стоял и плакал
от одного предчувствия беды.
Мы готовимся к зиме
Молоточки по височкам –
всё, что было на уме,
в круге замкнутом и прочном
мы готовимся к зиме.
Запасаемся терпеньем,
чтивом, куревом, мукой,
будем печь по воскресеньям
пироги, беречь покой,
рыбьим ртом молчать о важном,
о безделицах болтать,
и в стаканчике бумажном
ложкой чайною болтать.
Снег не прячет голых веток,
белизна не жжет глаза,
мы снежинки из салфеток
сядем вместе вырезать.
На безрыбье рак – не рыба,
на бесснежье пыль – не снег.
Мы друг друга за спасибо
прямиком ведём к весне.
Но пока ещё не время,
молоточки – тук-тук-тук –
до утра вбивают в темя
всё, что выпало за круг.
* * *
На Москве, как на дворовой кошке,
заживает прошлое легко.
Перерыли узкие дорожки,
тротуар засыпали песком,
двухэтажный дом неперспективный
во дворе у станции Спортивной
вырвали, как будто зуб гнилой,
и уже украсили картиной
щель в заборе, а с песком и глиной
дворник расправляется метлой.
Замостили плиткой тротуары,
хоть веди по улицам парад,
от малоэтажной жизни старой
ни кола не стало, ни двора.
Что тут было раньше, до потопа?
До смешенья языков – Эзопа
с диктором вечерних новостей?
До нашествий хама и холопа,
до покупки в розницу и скопом
званий и названий всех мастей.
Что тут, под налётами потали,
под бумажной яркой мишурой?
Не такие раны заживали,
заживёт и этот новострой.
* * *
Небо меняет цвет
с серого на мигрень.
В окнах включают свет,
музыку, ругань, день.
В окнах включают жизнь.
Каждому свой уют,
верхние этажи
нижним морзянку бьют:
Слышите? – Да, приём!
Ждите от нас ответ!
Жить начинает дом.
Небо теряет цвет.
Сотни таких домов
снова слились в одно
в серых подтёках снов
выцветшее пятно.
Воздух с утра колюч,
крыши прикрыл снежок.
Я не теряла ключ –
ты поменял замок.
Никуда не уеду
Никуда отсюда не уеду,
проросла корнями в тишину,
в долгую застольную беседу,
в зимнюю до срока седину,
вмёрзла, словно лодка в лёд поспешный,
в ртуть остановившейся воды,
и прибрежный спутанный орешник
надо мной звенит на все лады.
Ладно, ладно, есть места получше,
если по течению реки,
скольких там к обетованной суше
прибивало, видели таких.
А у нас метёт сегодня гуще,
не взирая на календари,
на ветвях осыпавшейся кущи
розовые зреют снегири,
ветер тут и холит, и лелеет,
пробирая нежностью насквозь,
ночь от ночи лепится белее,
лишь бы мне спокойнее спалось,
лишь бы за окном обледенелым
хоть одна маячила звезда,
и мело, мело во все пределы,
лишь бы мне не ехать никуда.
Ожидание
Темнеет рано, холодно, в посёлке
за неуплату выключают свет.
Лисица тявкнет – отзовутся волки,
со страху мотоцикл нырнёт в кювет,
его помогут вытащить соседи,
облают разношёрстным хором псы,
да бабы обругают тех и этих, –
и тишина до утренней росы.
Ещё до снега долгое смятенье,
бесснежье, беспокойство, маета,
и эта удручающая темень,
неразличимость ближнего куста.
Ещё на зиму запастись дровами,
сажать чеснок – взойдёт ли по весне? -
а дальше ждать, когда над головами
один белей другого свет и снег.
По щучьему веленью
На третий день, внезапно обнаружив
тебя на расстоянии руки,
вчерашний год в голубоглазой луже,
выглядывающий со дна реки,
на лестнице, закрученной спиралью,
на деревянных выросшей мостках,
разбуженного нынче ранней ранью
тебя со щукой пойманной в руках,
порадоваться щедрому улову,
порывистому ветру за окном,
и твоему полуденному слову,
за солнцем заплывающему в дом.
Укутанные плечи и колени,
дымок из кружки, вьющийся плющом...
Все сбудется по щучьему веленью,
а как ещё, как может быть ещё?
* * *
Пока весь мир оплакивал Фиделя,
в московском морге женщину отпели,
закрыли гроб, цветы втолкнув под крышку,
и сын ее, совсем ещё мальчишка,
остался вдруг пронзительно один
на фоне удаляющихся спин.
И было страшно кинуться спонтанно,
обнять его – как будто он стеклянный,
как будто мог в чужих руках разбиться,
и люди выходили из больницы
и на ветру курили в кулаки.
Шёл белый снег на чёрные платки.
Потом одни пошли до нужных станций,
другие словно медлили расстаться,
опять друг друга выпустить из вида,
пошли в грузинский ресторан «Таврида»,
спросили хачапури и вина,
и залпом говорили, до пьяна.
А женщина, оставшись вдруг без дела,
рассеянно рукой стакан задела
(разбился, за столом сказали – к счастью),
подумала, что ей пора прощаться,
что здесь у них все будет хорошо,
а сын ещё до дома не дошёл.
А сын без шапки, в куртке нараспашку,
надел сегодня белую рубашку,
и белый снег не виден был на белом.
Вздохнула: только бы не заболел он,
в больнице говорили – всюду грипп.
Как тяжело проходят ноябри...
Слава Богу, зима
Сколько лишнего было в осени:
горьких слов – до краёв ушат,
не тобою смятые простыни
и встревоженная душа,
не на радость и не ко времени
задержавшееся тепло,
ночи – летние, дни – осенние,
город брошенный под крылом.
Расстояния, расставания,
расписания рейсов в рай.
Осень, прожитая заранее.
Небо, пролитое через край.
Листья в золоте, сердце в холоде –
переходит на зимний ритм.
Камни в воду – круги по комнате,
не о главном мы говорим,
горло сдавливая вопросами.
Всё, как водится, от ума...
Сколько лишнего было в осени,
слава Богу, теперь – зима.
Субъективный идеализм
Проснуться, выглянуть в окно,
и наблюдать за снегопадом,
и быть уверенной в одной
реальности – с беседкой, садом,
пустым гнездом в ветвях ольхи,
следами лисьими по снегу,
постукиванием глухим
невидимого дровосека,
густой разлапистой сосной,
ещё не связанной гирляндой,
и нет реальности иной,
и, может быть, иной не надо.
Но все теперь запоминай,
не разбирая, что полезней,
а вдруг, как только от окна
ты отвернёшься, все исчезнет?
* * *
Темнеет рано, холодно, в посёлке
за неуплату выключают свет.
Лисица тявкнет – отзовутся волки,
со страху мотоцикл нырнёт в кювет,
его помогут вытащить соседи,
облают разношёрстным хором псы,
да бабы обругают тех и этих, –
и тишина до утренней росы.
Ещё до снега долгое смятенье,
бесснежье, беспокойство, маета,
и эта удручающая темень,
неразличимость ближнего куста.
Еще на зиму запастись дровами.
сажать чеснок – взойдет ли по весне?
А после ждать, когда над головами
один белей другого – свет и снег.
Что нам осталось?
Что нам осталось с того февраля?
Снега ведёрко, да в дырках поля.
Нового мира семейственность встреч,
старого мира славянская речь:
слово за слово, за Родину, за...
Тонкие пальцы в чернильных слезах,
тонкие губы под корочкой льда,
в детских глазах – голубая слюда.
Что там осталось, кого сберегли
ветром расшатанные феврали?
Не отнимая руки от руки,
что ни напишешь – то с красной строки,
что ни забудешь – то зверь на ловца
выбежит красного ради словца.
Что нам осталось с того февраля?
Зябнут обветренные тополя,
и, попадаясь на веток крючки,
ватного неба белеют клочки.
* * *
Эта ночь сменила только год,
время года остаётся прежним:
время быть растерянным и нежным
от того, что сбудется вот-вот.
Время пить согретое вино
с апельсином, тмином и корицей,
и рассветы красногрудой птицей
по утрам впускать в своё окно.
Время доставать черновики,
чтобы их подставить снегопаду,
и потом уж – набело, как надо,
не меняя ни одной строки:
в синем небе рыжая хурма
сладкого мороженого солнца,
и в душе так звонко отдается
время года – прежнее, зима.
Это здесь
Это здесь, говоришь ты, и я соглашаюсь: здесь
ночью ясной, как прошлая, или яснее прошлого,
из ковша медведица сыплет на землю взвесь
серебристого цвета, сладкого снега крошево.
Посмотри, говоришь ты в десятом часу утра,
я смотрю из окна и вижу: дрова наколоты
во дворе, на траву из чистого серебра
налетают с деревьев листья чистого золота.
Скоро снег, говоришь ты, тяжёлая голова
о погоде знает больше, чем метеостанция:
через день зазвенит стеклянно забудь-трава,
через два ничего от осени не останется.
Ничего, говоришь ты, потом уже не вернёшь:
ни опавших листьев, ни дров сожжённых, ни месяца,
ни ковша... хотя никуда не денется ковш,
из которого снег на землю сыплет медведица.