* * *
Выходишь на балкон не покурить,
не ради тишины минутной даже,
а чтобы непременно воспарить
в просвете типовых многоэтажек,
скользить по небу с именем твоим,
иначе для чего мы друг у друга?
Не для того, чтоб сигаретный дым
делить в часы недолгого досуга,
не для того, чтоб стать в чужом глазу
и не соринкой даже, а занозой,
и ждать, когда по сплетням разнесут
последствия сезонного невроза.
Нет, мы-то знаем – разними сейчас
объятия, и сгинешь одиноко,
и мы взлетаем, падать не учась,
я с юго-запада, а ты ко мне – с востока.
* * *
На Москве, как на дворовой кошке,
заживает прошлое легко.
Перерыли узкие дорожки,
тротуар засыпали песком,
двухэтажный дом неперспективный
во дворе у станции Спортивной
вырвали, как будто зуб гнилой,
и уже украсили картиной
щель в заборе, а с песком и глиной
дворник расправляется метлой.
Замостили плиткой тротуары,
хоть веди по улицам парад,
от малоэтажной жизни старой
ни кола не стало, ни двора.
Что тут было раньше, до потопа?
До смешенья языков – Эзопа
с диктором вечерних новостей?
До нашествий хама и холопа,
до покупки в розницу и скопом
званий и названий всех мастей.
Что тут, под налётами потали,
под бумажной яркой мишурой?
Не такие раны заживали,
заживёт и этот новострой.
Что нам осталось?
Что нам осталось с того февраля?
Снега ведёрко, да в дырках поля.
Нового мира семейственность встреч,
старого мира славянская речь:
слово за слово, за Родину, за...
Тонкие пальцы в чернильных слезах,
тонкие губы под корочкой льда,
в детских глазах – голубая слюда.
Что там осталось, кого сберегли
ветром расшатанные феврали?
Не отнимая руки от руки,
что ни напишешь – то с красной строки,
что ни забудешь – то зверь на ловца
выбежит красного ради словца.
Что нам осталось с того февраля?
Зябнут обветренные тополя,
и, попадаясь на веток крючки,
ватного неба белеют клочки.
Больничное лото
В больнице с номером «перчатки»,
в неврологическом аду,
старушки примеряют тапки
с чужой ноги и в них бредут
из процедурной до столовой,
из дней минувших, но былых,
до небывалой жизни новой,
несуществующей для них.
Здесь проводник в халате мятом
уводит с этого на тот
этаж и с перешедших плату
берет бочонками лото.
Здесь пахнет тем, чем пахнет горе,
помноженное на число
железных коек в коридоре,
и сквозь немытое стекло
мелькают дни без точной даты,
покачивается каштан,
и номер по дверям палаты
стучит, как дробью в барабан.
___
* 55 – на лотошном жаргоне «перчатки», 11 – «барабанные палочки»
Жить у воды
Жить у воды, чинить рыбачью сеть,
ловить, что Бог послал тебе на ужин,
и есть. И телевизор не смотреть –
зачем в деревне телевизор нужен?
С утра пораньше хлопотать в саду,
белить стволы корявых старых вишен,
грести траву и складывать в скирду,
пилить деревья, срок которым вышел,
колоть дрова – здесь нужно много дров,
и, семь потов с себя согнав к обеду,
взять банку малосольных огурцов
и заглянуть на огонёк к соседу.
Узнать, что снова дорожал бензин,
соседка справа наняла киргизов,
а председатель строит магазин…
Зачем с таким соседом телевизор?
вернуться в дом и прежде, чем заснуть,
обдумывать проблему непростую:
какую взять на жереха блесну,
серебряную или золотую?
* * *
Темнеет рано, холодно, в посёлке
за неуплату выключают свет.
Лисица тявкнет – отзовутся волки,
со страху мотоцикл нырнёт в кювет,
его помогут вытащить соседи,
облают разношёрстным хором псы,
да бабы обругают тех и этих, –
и тишина до утренней росы.
Ещё до снега долгое смятенье,
бесснежье, беспокойство, маета,
и эта удручающая темень,
неразличимость ближнего куста.
Еще на зиму запастись дровами.
сажать чеснок – взойдет ли по весне?
А после ждать, когда над головами
один белей другого – свет и снег.
* * *
Небо меняет цвет
с серого на мигрень.
В окнах включают свет,
музыку, ругань, день.
В окнах включают жизнь.
Каждому свой уют,
верхние этажи
нижним морзянку бьют:
Слышите? – Да, приём!
Ждите от нас ответ!
Жить начинает дом.
Небо теряет цвет.
Сотни таких домов
снова слились в одно
в серых подтёках снов
выцветшее пятно.
Воздух с утра колюч,
крыши прикрыл снежок.
Я не теряла ключ –
ты поменял замок.
* * *
Засыпаю по времени Лиссабона,
просыпаюсь по времени Красноярска,
потому весь день хожу полусонно,
на людей поглядывая с опаской:
что у них на уме, разбери, попробуй,
отчего их лица полны тревоги?
Может, просто надели узкую обувь,
до кровавых мозолей натёрли ноги.
Что теперь в Лиссабоне, жара, плюс тридцать,
океан вылизывает побережье?
Я бы рада в рай, но, как говорится,
нас туда с грехами берут всё реже.
В Красноярск берут, не в анкету глядя,
а по линии культуры и спорта.
Девятнадцать рейсов летает за день,
не запутаться бы в аэропортах.
И опять не сплю часами ночными,
на груди сплетая руки крест-накрест...
Ничего нет общего между ними,
разве только и тот, и другой – анапест.
* * *
Выбираясь за пределы МКАДа,
выбирай любую из сторон:
вон, Париж каштаны жарит рядом
и в тумане виден Альбион.
До Стамбула ближе и дешевле,
чем обратно ехать на Арбат.
Эти кольца как круги мишени,
и когда ты выстрелишь за МКАД,
тут же поплывёшь в молочных реках
вдоль чужих кисельных берегов.
Может, попадёшь к веселым грекам
на один из южных островов,
или, может, вынырнешь восточней,
где-нибудь на пляже Фукуок
будешь вымывать водой проточной
из волос серебряный песок.
Добирайся до аэропорта –
самолёт быстрее, чем трамвай, –
и страну, где не был до сих пор ты,
словно Марко Поло, открывай.
Из последней страсти снегопада,
из его подтаявших оков
выбирайся за пределы МКАДа
и лети за тридевять кругов.
* * *
Эта ночь сменила только год,
время года остаётся прежним:
время быть растерянным и нежным
от того, что сбудется вот-вот.
Время пить согретое вино
с апельсином, тмином и корицей,
и рассветы красногрудой птицей
по утрам впускать в своё окно.
Время доставать черновики,
чтобы их подставить снегопаду,
и потом уж – набело, как надо,
не меняя ни одной строки:
в синем небе рыжая хурма
сладкого мороженого солнца,
и в душе так звонко отдается
время года – прежнее, зима.
© Юлия Белохвостова, 2017 – 2020.
© 45-я параллель, 2020.