Яна
Бакирова

* * *

Альтер эго моё. Дорогое моё альтер эго.

Мы – несметное племя на дне стопроцентного «я»,

Соискатели высшего смысла на грани побега

Из внутричерепного, стеснившего нас бытия.

Мы ещё поживём. Поживём и ещё погуляем.

Потому что у нас никакой мотивации нет.

А подстрочник судьбы своеволен и неуправляем –

По неписанным правилам для беззаконных комет.

И ещё потому, что посланье на смутном наречье

Продиктовано кровью твоей – прочитай и сожги.

Ты снимаешь с гвоздя молью битую шкурку овечью

И выходишь на снег, простодушно минуя флажки.

* * *

Вышел библейский иссоп на склон меловой горы.

Бродят лофант и монарда в маминых вертоградах.

Столько воды утекло по щекам из-за всякой муры,

Что не осталось для горя. И беглого взгляда

Было довольно заметить, как падал икар.

Брейгель заметил. А мы прозевали позорно.

Ветер носил вороха перекроенных карт –

Географических, звёздного неба и амбулаторных.

Было. Болели. Привычно саднило в груди.

Косточки ныли. Предательски руки дрожали.

Время не помнило правила – не навреди –

Время лечило до смерти. Но мы выживали.

Брат мой забрасывал в омут мудрёную снасть.

Брат мой упрямо тянул из реки серебристую рыбу,

Ту, что жила в довоенных младенческих снах,

Не усложнённых похмельями и недосыпом.

Рыба гуляла сама по себе, презрев невода.

Рыба как рыба. Но что-то в ней было такое…

Хвостиком только махнула. Или рукою.

Будто звала за собой. И ушла навсегда.

* * *

Жёлтые листья в зелёной траве –

Это красиво. Красиво и грустно.

Ветер восточный навстречу, правей

Низкое солнце. Законом Прокруста

День усечённый торопится жить,

Гонится за ускользающей тенью,

Может, успеет ещё завершить

Незавершённое. Но к наступленью

Скоро совсем неизбежной зимы

Бедное сердце никак не готово.

Кто-нибудь, кто-нибудь – дайте взаймы

Жизни немного… Но смотрит сурово

Тот, кто без меры и так подаёт,

С кем не подпишешь кредитной бумаги.

Лёд установится. Тронется лёд.

Чем расплатиться тебе, бедолаге...

* * *

Заунывной песне карманного ветра

Наступать на горло пока ещё слишком рано.

Пуд проверочной соли не съели – посыпали раны

На просторах обжитого наспех квадратного метра.

Надо, чтобы прошло, для того, чтобы стало мило.

Да никак не проходит и смотрит участливо в оба,

Как четыре стены на юру согревают клаустрофоба,

Превращают его незаметно в клаустрофила.

Что же делать? Что делать? Вопрос остаётся открытым,

Словно дверца фамильного шкафа облупленной масти,

Из которого дурень костлявый нет-нет да и здрасте,

Прикрывая досужий срам разбитым корытом.

* * *

Брату

I

Ивана-Купала. Жара. Золотая пора.

Ещё под навесом томятся июньские травы.

Ещё увядает язычества древняя слава.

Ещё снисходительно время. И мы – детвора.

Расправлены плечи, на солнце слегка подгорев.

Ещё невдомёк, что закончится это, и на сердце лягут

Чернильные кляксы на пальцах от тутовых ягод,

Янтарные терпкие слёзы вишнёвых дерев.

И дух чабрецовый ковыльно-волнистых степей.

И небо слоёное с привкусом солнечной цедры.

И не умыкнут скандинавские злобные ветры

Твоё южно-русское лето из жизни моей.

II

Я не верю почти. Но однажды я всё же приеду

В искалеченный маленький рай, но живучий весьма,

Где родные просторы, родные могилы и лето,

Лето нашего детства лубочно-простого письма.

Мы с тобой, ты и я, Емельяновичи по деду.

Наша щука стареет в заросшем отцовом пруду.

Наша щука стареет. Наш пруд превращается в Лету.

И смывает волна за волной за бедою беду.

* * *

Изрядно разрослось бревно в моём глазу,

Пустило корни и зазеленело.

Старательным бобром грызу его, грызу,

И скрежетом зубовным то и дело

Взрываю мозг товарищам своим –

Специалистам по глазному сору,

Пока о пустяках мы говорим

И думаем, что нам ещё не скоро.

* * *

Лох серебристый. Маслине хохляцких широт

Дал же какой-то ботаник глумливое имя.

Цепкая лапка хватает за шиворот

И угощает ягодками седыми.

Ягод шершавый косноязычный вкус –

Чуть подморозит – становится сладок и нежен.

И неизбежен, как этот пронзительный блюз

Сизых садов и зияющих зимних скворешен.

* * *

Мой брат, пойдём порыболовим.

Твоя удачлива уда.

Скорей лови меня на слове,

Скорей веди меня туда,

Туда, где кончится неделя.

Где птичий гам на все лады.

К воде клонятся руны хмеля

И ежевичные плоды.

Где кладка шаткая провисла,

Нас поджидая столько лет.

Где ты – рыбарь сокрытых смыслов,

А я – тебе апологет.

Вполне мои познанья сносны.

Твои ж движения легки.

И вот крючки, мормышки, блёсны,

Приманки, лески, поплавки

Мой воспалённый ум тревожат

Метафоричностью своей.

И уловляют нас, быть может,

Владетели иных снастей.

И потому мне рыбку жалко.

И потому течёт река.

И не кончается рыбалка.

И обрывается строка…

* * *

Наше царство-государство

Тридесятее иных.

В нашем царстве-государстве

Мужики всегда пьяны.

Только вёрсты полосаты.

Да со всех сторон война.

Наше царство тридесято.

Тридесяты времена.

Ходит-бродит кот учёный –

Это правило игры.

Коготок его точёный

В мягкой лапке до поры.

Мягкой лапкой попирает

Золочёное звено.

И, конечно, точно знает,

Что нам в жизни суждено.

И обходит кот-мурлыка

Всю сторонушку свою.

И вплетает всяко лыко –

Баю-баюшки-баю.

И вплетает всяко лыко,

Немудрёное на вид.

Ходит-бродит кот-мурлыка –

Деткам плакать не велит.

* * *

Ю. Новиковой

Неучтённая дикая роза ветров

Расцветает в урочный час.

И осенний порядок несказанных слов,

Легкокрылый, уносит нас.

Близко небо. Лететь хорошо-хорошо.

Не успел улететь – беда.

Собирают листья в чёрный мешок

И везут неизвестно куда.

Где мы встретимся, где я тебя подожду,

Чтобы вместе нам зимовать?

И устами младенца ответят: «В аду».

«Воду», – мягко поправит мать.

* * *

Это просто зима. Персональная. Подлая. Злая.

Бесконечный похмельный синдром по причине и без.

Посмотрю на себя – и опять я себя не узнаю.

То ли зеркало врёт, то ли мелкий какой-нибудь бес

Заморочил тебя, напустил на глаза поволоку,

Рожи корчит, поди, за спиной, бородёнкой трясёт.

Обернёшься – а нет никого. Только как-то неловко.

Вроде нет никого, только как-то неловко – и всё.

За приличным фасадом не видно убогой изнанки,

Где рыдает дитя – не дитя, а твоё травести.

Надо, надо кобылку ретивую в резвые санки.

Запрягай же скорей, и уже, наконец, навести

И пустые поля, и леса, столь густые недавно,

Берег, милый тебе, где ручная синица жила.

Где весомы слова. Где любое молчанье – о главном.

Где такая другая зима, и не врут зеркала.