Вячеслав
Протасов

Родился в Германии в 1949 году. Учился в Горьковском государственном университете. Более тридцати лет работает во Владивостокском морском торговом порту.

Печатался в альманахах «Сихотэ-Алинь», «Литературный Владивосток», в журналах «Дальний Восток», «Юность», «Октябрь», ежемесячнике «Литературный меридиан», в «Литературной России», в «Литературной газете», коллективных сборниках.

Автор поэтических книг «Лучший день», «Штиль», «Сердце из моей груди» (переводы стихов Генриха Гейне), «Вишнёвая косточка», «Свобода выбора» и других.

Лауреат премии Приморского комсомола. Живёт во Владивостоке.

Единственность молчания

Какая обманчивая форма – этот свободный стих! Русская поэзия, верно, потому редко и пользовалась им до последнего времени, что «свобода» для нас слово беспокойное, неуверенное, ускользающее, всегда немного «иностранное» рядом с привычной нам волей. В сущности, мы ещё так и не научились читать верлибр без подозрения. И про себя как будто всё время говорим «ну-ну», чуть неуверенно улыбаясь то ли себе, то ли поэту.

Всё мерещится «подстрочник» мысли, моментальная фотография минуты. Прочитаешь, почти скользнёшь, обманутый простотой, – и дальше к следующему летучему мгновению: «чёрно-красная бабочка/ на вершине бархана/ сидит и сочиняет слова/ к бесконечной музыке/ осыпающегося песка». Стоит ли и записывать, если тотчас песок обыденности засыплет мелькнувшую мысль, так что ты не успеешь и «развернуть» её. Тем более, что вон уж и новая летит, как бабочка на огонь: «река Печаль/ впадает в море Скорби/ подумать только/ что всему начало –/ едва заметный ручеёк Разлуки!»                         

Ну да, ну да, понимаем – и дальше, дальше… Пока вдруг что-то словно оцарапает тебя и ты сначала остановишься, а там и перечитаешь стихотворение раз и другой:

И перестанешь торопиться. Как хорошо! Как ясно! Ведь подлинно мы тогда – и двадцать лет назад, и дальше, – «всё знали», нас нельзя было обмануть (разве обманемся сами). И вот «повязку» сняли, а от света только больнее. И нет от него ни глубины, ни тайны, ни счастья новизны. Только боль, как от безжалостной голой лампочки в ночи. И так станет понятно, что «разворачивать-то» мысль и не надо. Что закованная в рифмы, стреноженная сюжетом и убранная цветами метафор она, может быть, станет жёстче и совершеннее, но что-то неуловимо потеряет. В ней ещё увидишь нежное лицо Музы, но не расслышишь шепнувшего мысль Бога.

Вот чем и хорош свободный стих – доверчивостью перед Богом. Не надо дописывать за Него – только слушай полнотою любви и сердца, только удержи свет слова, не затемняй небесную подсказку своеволием. И стихотворение и без культуризма школы, без демонстрации силы и мастерства разверзнется настоящей глубиной.

Конечно, будет тут у Протасова не без соседства китайской мысли и японской поэтики, но будет без нарочитости, без специальной оглядки. Стихотворению в русских полях не надо сужаться до тушечницы или нэцкэ – оно само выбирает длину дыхания. И оказывается, что оно может обнять и сердечную нежность: «однажды/ когда всё настолько переменится/ что в кресло твоё/ сядет старушка в смешных очках/ с тяжёлым вздохом/ и вечным клубком/ запутавшихся воспоминаний –/ тогда я приду и скажу:/ – а помнишь/ я клялся любить тебя вечно?../ – и что же?/– ты спросишь без тени улыбки», и с одинаковой высокой ясностью обнимет стихотворение и горькую краткость всей человеческой жизни:

Прочитаешь и смятенно смолкнешь – как одиноко сердце поэта перед постоянной памятью о смерти. К этой памяти не привыкнешь и вдруг остро услышишь в стихотворении почти беззащитный оклик читателя – обнимемся, пока «репетиция» длится.

Кто читает Протасова давно, успел увидеть, что он не любит ходить накатанной дорогой, хотя бы там и встречали его успех и победа. Он с наслаждением писал рифмованную «Вишнёвую косточку» и достиг такой радостной свободы, что, казалось,   только пиши да пиши. Но ему уже хотелось попробовать себя в переводе чудесно простой, и именно из-за простоты недосягаемо трудной Эмили Дикинсон, и он достиг там естественности молчания. А когда загляделся на Японию, взял и созоровал, сочинив высокого мастера хайку с живой биографией нечаянного уроженца Уэльса, не забывшего родовой поэтической генетики. И показал такую свободу «перевода» стихов своего мифологического героя, что японцы всполошились – не пропустили ли большого поэта?

И вот теперь верлибр. И мы уже увидели, что он только с виду лёгок, как дыхание, а на глубине так требователен, что после него рифмованный-то стих уже почти скучен и возвращение к нему похоже на отступление. Тут слово обретает действительно последнюю свободу и возвращается в райский сад, где поэзией становится простое наименование предмета, где, чтобы услышать полноту мира, довольно простого словаря, потому что нажитое в беседах с Богом чувство всеродства с миром само сложит мысль в благодарную поэму. И поэт улыбается в своей «ars poetica – XXI век»: «разбуженные поэзией/ поднимемся до небывалых высот/ ассоциативного мышления/ перестанем транжирить бумагу/ на тиражирование поэм/ с бьющимся сердцем/ понимающе завздыхаем/ просветлённо заплачем/ над столбцами слов/ в орфографическом словаре».

Но это улыбка Адама, который знает, что райский сад невозвратен.

Валентин Курбатов

Творчество