Владимир Смоляков

Владимир Смоляков

Все стихи Владимира Смолякова

Crimson blues

 

Возьми, музыкант, мне погуще аккорд:

тягучий, со скрипом, прокуренный джазовый,

и медленный ритм – так толкается в борт

спина океана – рви струны, рассказывай!

Да так, чтоб я слышал, как чайки кричат

про  чёрные  скалы, про скалы  высокие,

что в пору закатную кровоточат

средь синего моря – персты одинокие.

Чтоб в песне твоей человек вечерами

в закатное время смотрел, как на пламя.

Багрового   неба кровавое знамя.

На алую пену пурпурного  моря,

где чайки кричат, задыхаясь от горя,     

от горького горя вечноголодных,

от жизни суровой на скалах бесплодных.

Пусть камнем падут остроклювые птицы  

в багровую  пену, чтоб кровью упиться,

рвать синие тени упругие рыбьи

и сыто качаться  на  медленной зыби.

 

Кричите! Кричите, безумные птицы!

Кровавую пену пробейте до дна!

Мне моря не хватит сегодня напиться!

Подайте! подайте! подайте вина!

Пусть бьётся о скалы тоска, как доска,

о чёрные скалы  оскалов базальтовых,

вселенная нынче тесна и узка,

так рви её в клочья пронзительным альтовым!

Давай, музыкант, не жалей, не жалей

ни пальцев, ни струн, ни народа кабацкого!

Жизнь – классная песня, до края  налей...

Жизнь – классная песня...

Да coda дурацкая.

 

Арифметика развода

 

От стены до стены пять шагов,

семь ступенек крутых и скрипучих –

настежь дверь! И морозец колючий,

и застывшая пена снегов!

 

Так приходит, дочурка, зима,

так снега возникают нежданно –

все волшебно, пленительно, странно –

фонари, дерева и дома...

 

Вниз на улицу! Живо! Скорей!

В голубом и оранжевом свете

папы кружатся, мамы и дети

под лучами ночных фонарей.

 

В молчаливом сиянье снегов

папы кружатся, мамы, и дети . . .

дай им бог никогда не отметить

сколько каждый проделал шагов,

 

чтоб не знать, как бывают длинны

тёмной ночью, в морозец колючий,

семь ступенек, крутых и скрипучих,

пять  шагов – от стены до стены.

 

 

Владу, в «Бургос»

 

Спасибо за ныне и завтра,

за неба февральского пласт,

ветрами проструганный заструг,

за память, что нас не предаст.

 

За снег, что белей алебастра,

за воздух, за выдох, за вдох,

за путь через aspera к astra,

за то, что не сдался, не сдох.

 

За строки о греве пацанском,

«агдама» скрипучий глоток,

как юности след хулиганской

адамово яблоко жёг.

 

За веру, за долготерпенье

в метельных полосках ночей,

за клёкот, за грай, за скрипенье

саврасовской стаи грачей.

 

* * *

 

... дворник перья сметает –

иней по черному крепу –

снова дурак какой-то

ночью разбился о небо...

 

Из цикла «Именины»

 

Именины-1960

 

Посмотрю на небо –  видно самолёты.

Скоро вырасту и буду трогать небо!

Папка обещал меня взять на работу,

если буду кашу есть и масло с хлебом.

 

Во дворе у нас живёт собака Шарик.

Он мой лучший друг, а все зовут дворнягой.

Я ему давал конфету и сухарик.

Каждый день носить – не будет доходягой.

 

Если лес пройти – за самым лесом рельсы,

а за ними котлован на поле голом.

Папка летом возвращается из рейса –

мы пойдём смотреть, как строят мою школу.

 

У меня есть дома книжка с Буратином.

Буратина деревянный, с длинным носом.

Там ещё есть с бантом девочка Мальвина,

Накопились к ней различные вопросы.

 

Книжку прочитал почти до середины.

Тяжело, но за неделю дочитаю.

У меня через неделю именины,

в этот день все дети сильно подрастают.

 

Именины-1970

 

Вот тебе и все шестнадцать, парень.

Первая любовь печёт под ложечкой,

брюки клеш, «восьмёрка»* на гитаре,

и семь швов от шалой встречи с ножичком.

 

К вечеру в кармане двушки звякают,

я  звоню из автоматов встречных,

в палисадах псы не лают, робко вякают,

чуют, как опасна  боль сердечная.

 

Ночь пьяна, сирень вокруг обломана,

клумбы мною для тебя прорежены.

Млечный путь – тропиночка знакомая.

– Хочешь, буду звёзды тебе сцеживать?

 

– Ты куда, варнак, мою тростиночку?!

Нинка из окна мне в руки прыгает.

Млечный путь – знакомая тропиночка,

светит нам, пока к утру не выгорит.

 

Губы в кровь – мы буквы учим новые.

Это кажется, что  ночи длинные...

На луну рыдают горько псовые.

У меня через неделю именины.

_____

* «Восьмёрка» – ритмический рисунок (бой) на гитаре

 

Именины-2015

 

Этой жизни сладкую отраву,

пей взахлёб – не запасёшься впредь.

Шелестят в лугах небесных травы,

ангельской трубы воркует медь.

 

Слушать, иль  не слушать, ваше дело,

я по жизни вволю нагрешил,

но в  любви купалось моё тело,

мёд струился по изгибам  жил.

 

Синий лёд от мартовских заранков

я ломал, и самый сладкий край

отдавал любимой... белой манкой

замело тот давний-давний рай...

 

Тосковать о прошлом? Смех и звоны

под ноги сегодняшнего  дня!

Я внутри ещё совсем зелёный,

под корой чернеющего пня!

 

Козодои

 

Приходи ко мне завтра, когда

день остынет от летнего зноя,

воздух станет прозрачнее льда,

в час, когда запоют козодои.

 

Приходи! Я тебя буду ждать!

Занавески задёрну плотнее,

покрывалом покрою кровать –

всё в цветах – васильками синеет!

 

Приходи! Даже если роса

в поле выпадет, или туманы –

у меня золотая коса!

И на кофточке новой – карманы!

 

Сумасшедшая...

Что с неё взять,

говорят, ей уже девяносто –

то смеётся, то станет кричать –

для сельчан наказание просто.

 

За околицу выйдет, и ну,

причитать станет, будто молиться –

муж её, как ушёл на войну,

да с тех пор так и не воротится.

 

Ей бы, старой, сидеть на печи,

так вот нет, она за околицей,

то ли раненой птицей кричит,

то ли богу какому молится.

 

Как посмотришь, туда, на закат,

где край неба, как кровью окрашен,

на пригорке, где ждали солдат,

всё руками, как крыльями машет.

 

О заката калёную медь

бьёт руками, как крыльями птица –

то ли на небо хочет взлететь,

то ли насмерть о небо разбиться.

 

И над скорбною Русью, в полях,

в птичьи крики вплетаются вдовьи...

Смотрят женщины, смотрят на шлях,

на закат истекающий кровью...

 

* * *

 

Крикну!

Может, аукнется где-то –

Там, где виднеется  рыжее,

кляксой на фиолетовом,– 

солнце на синем распятое

или дырка по чёрному  выжжена?

 

Может услышится Рыжему,

СашБашу, Егорке Летову

музыкой  недопетою,

верхнему До от нижнего?

 

С пятого на десятое

песни бекаром чекрыжены,

то ли  на грифе распятые,

то ли   на небе выжжены...

 

Нездешняя

 

Нездешняя – реглан из чесучи,

седая стрижка с дымкой фиолета

оттенка тех ночей, когда мужчин

ты так влекла, не думая об этом,

 

в далёком прошлом... Ныне же сквозь двор

района спального, сквозь время китча

идёшь, ведя свой давний разговор,

сама с собою на наречьи птичьем.

 

На языке, котором Политех

грачиным граем пел шестидесятым,

весенней зелени надежд и вех,

так походя эпохою распятых.

 

Идёшь, себе под ноги бормоча,

до светофора, до упавшей зебры

и ветерок, коснувшийся плеча,

пушок волос твоих целует вербных.

 

Одна из стаи – лёгкое перо –

и что нам ветер, одуванчик божий?

Придёт пора, и в дальнем из миров

мы легкокрылых стаю приумножим...

 

Письмо дочери

 

Веточка моя, моя олива,

как ты там,  в крещенские морозы?

Я  сижу  у моря, жду прилива.

Солнечно. Тепло. И пахнут розы.

 

После шторма море, как ребёнок

после сна, покойно и лениво –

чуть ещё –  потянется спросонок...

Сладко ли спалось, моя олива?

 

столик взял у моря, крайний самый,

возле пиний, на краю обрыва,     

где волны дробилась амальгама...

Как ты там цветёшь, моя олива?

 

За морем, там –  Турция. Ты помнишь,

в первый раз  повёз тебя  к проливу?

небо было –  не смотри –  утонешь!

Истамбул тонул в цветенье  сливы.

 

У Босфора, в маленькой кофейне,

турок  в красной феске, жарил рыбу,

швартовался у причала сейнер,

я же таял от твоих улыбок.

 

От  фелюг, в костюме янычара,

их потомок зазывал туристов,

над водой зурны печаль  звучала

и вода сверкала  как монисто...

 

Вот сижу  у моря, вспоминая

солнце детства и свою нестарость

и  как чётки дни перебираю –

сколько их, несчитанных, осталось?

 

и теперь, под плач и крики чаек,

мы давно со временем не спорим,

ждём тебя и время отмечаем

приливной волной...

                    Отец и море.

 

Туапсе, 17 января 2015 года

 

 

Простуда

 

Вон Ося осип и хрипел, пока мог,

до бирки на правой ноге,

до чёрного блеска державных сапог,

до творога в белой пурге.

 

Пора подкрадётся – зима не зима –

во вторник ли, в прочие дни,

всё с тем же набором: тюрьма да сума,

да звёзд сумасшедших огни.

 

Простуды опасней хорей или ямб

и власть упивается всласть,

всё тем же лекарством зияющих ям,

так страшно похожих на пасть.

 

Во вторник, 27 декабря 1938 г.,

умер в лагерном бараке О. Мандельштам.

 

Реквием

 

Так и бывает – совсем ничего,

воздух звенящий и тьма –

неосязаемое вещество

ночи, сводящей с ума.

 

Красные пятна раздавленных ртов,

рыбы немые крики,

перетекающие в ничто

алой кровью брусники.

 

Не задохнуться бы, так ночь густа,

в кобальт лимон сочится,

сыплются звёзды, что иней с куста,

спелым зерном пшеницы.

 

Туго прильнула землица к спине

и надо мной вращаясь,

в невероятной своей глубине,

звёзды плывут качаясь.

 

Сказку расскажи, а я поверю...

 

Стояли звери

Около двери,

В них стреляли,

Они умирали.

(Стишок очень маленького мальчика)

Стругацкие

 

Сказку расскажи, а я поверю,

ночь для сказок – лучшая пора,

спят в туманах золотые звери,

звёзды плещутся на дне ведра.

И в дубравах шёлковы туманы

в утреннем мерцании листвы,

в шелесте пахучего тимьяна,

в нежной ласке юной муравы,

всё, что нам оставили предтечи

в криках сов и шепоте травы...

 

бритвой павшею звезды прочерчен

край небес и тянет грозовым

запахом озона. Пахнет зоной,

кровью пахнет, кровью и штыком,

кислым запахом брони сожжённой

и в заначке спрятанным бычком.

Сказку расскажи, а я поверю,

пусть всю ночь в ведре звезда дрожит

и выходят из туманов звери

золотые, если буду жить.

 

Сегодня, 05 апреля,

Указом Президента создана Нацгвардия,

чтобы мы жили ещё лучше.

 

Слово о малом

 

Взламывая перегородки ночи,

вопроса крошечкой, зерном маковым,

прорвётся росточком из ряда прочих

краем острым, слово СУДЬБА знаково.

 

Скажу, крест неся для его продавших,

истово верящих в своё неверие,

не взлетевшим ещё, но уже впавшим

в состояние зависти зверево:

 

– Для распятия выбирая гвозди

помни сугубо о малой малости:

слава никогда не бывает поздней,

забвение же не знает жалости.

 

Собирание жемчуга

 

Движение в ничто и темноту

скольжение напоминает с горки,

ты медленно вплываешь в пустоту

и ощущаешь, что во тьме прогоркли

слова, окаменевшие во рту.

 

Всего труднее заново всплывать,

не зная, это утро или вечер,

ощупывая стены и кровать,

и в жменю собирать осколки речи,

и, найденное слово – целовать.

 

Ожившие – перебирать по росту,

и радоваться – Боже – говорю! –

ломая прожитого дня коросту...

И неба пить заледенелый брют,

и облако, похожее на остров.

 

Старый Питер, коммуналка

 

в старом доме всё  пахнет вещами,

коридорами пыльными или

тесной кухнею, кислыми щами,

и людьми, что когда-то здесь жили.

 

коммуналки –  забитый кишечник:

сундуками, тазами – на стенах,

муравейник, нет-нет  –  человечник,

обрастал –  зарастал постепенно –

 

на стене, где висел телефон –

целый список забытых имён...

 

все разъехались, будто не жили...

не страдали годами, ни просто,

в день воскресный друг друга любили

и в постели  не мерились ростом.

 

ребятишки, конечно, в кино...

Боже мой, как всё  было давно!

 

знаешь, что серафим шестикрыл?

и что светит он ярче звезды?

и что ты –  это всё чем я жил?

...сигаретных ожогов следы,

 

под соседа басовый смешок,

на обоях, где был телефон

я твой номер на стенке прожёг...

среди списка забытых имён

 

Уравнение

 

У меня в голове тире и обломки сухого льда,

а ещё я пытался гжель от души отломить, когда

на каком-то там вираже, привязалась зыбкая хворь,

повезло воз везти – вези – позвонков звенящую соль.

 

Я не сделаю шаг в окно, не вдавлю под ребро перо –

я там был, там совсем темно – окончательное зеро –

просто там отступает боль. Ноль вокруг, и ты тоже – ноль.

Но обломками дней звени – колокольцев ночных король!

 

Пока кровь разгоняет соль, пока солнце плывёт в зенит,

если можешь звенеть – звени, пока ночь разъедает боль,

через пошленькое «прощай» и дежурное «извини»,

на обломках дней доиграй перезвоны ночей, король!