Виктория
Соловьёва

А васильки, наверно, сеет Бог...

А васильки, наверно, сеет Бог...

Попробуй, тоже поле, перейти так –

лучи вплетая в стог, вплетая в слог,

не трогая прожорливых улиток.

Опять сезон дождей и спелых туч.

Аврора, словно чёрная царица,

ткёт воздух с прелью, медленно… Тягуч.

Скорей бы утро ранее, не спится.

В такие дни горчичный горизонт

зовёт, не обещая вовсе встречи.

И путаешь пространства, явь и сон,

плотнее укрываешь пледом плечи.

Как тени притаившейся тоски,

стоят свои. Их надо вечно помнить.

Шьёшь строчки. Вроде лучики узки,

вплетаешь их, и переходишь поле…

Важное

Всё важное проскальзывает мимо –

кап каплей с запотевшего ведра.

И память – что раздавленная слива...

Идём с тобой со школьного двора,

а дальше – ничего, лилово-лило.

И, кажется, что было-то вчера...

Тут вспомнилось – взрывается ракета,

её мы запускали всем двором.

«Кулибин» из соседнего подъезда,

не знал тогда эффекта домино.

Все живы, только мамы словно спеты –

с балконов свисли вишенки голов.

Зачем я это часто вспоминаю?

Какой тут знак, какой душе намёк…

Сквозь вечность пробираюсь, временами:

«Кулибин, жив ещё? Привет, пророк!

Что, снова колесо изобретаешь,

какой такой, скажи мне, в этом прок?»

Зимой рифмую осень понарошку,

на слух, из опоздало-точных слов.

И до сих пор прикармливаю кошек,

за ту, что не спасла от пацанов.

Бегут по золотым моим дорожкам,

по памяти в загашники дворов.

А я считаю: кошка, снова кошка...

Ведь в кошках мир особенно лилов.

Вечер

Котейка, коврик собирая в складки,

гонял по кругу солнечного зайца.

А осень целовала всех в макушку

и распускала кружева на прядки,

на паутинки, не жалея пальцев.

Оса крутилась возле сладкой лужи.

Казалось, разливает время мёды...

И крылья грациозно рассекали

густую, настоявшуюся лень.

Под солнцем наливался куст паслёна,

подвяливались кислые ткемали

и изменялись, будто чьё-то мненье.

Над чашкою, где запах амаретто,

соединился с горьким вкусом кофе,

витали струйкой мысли о потерях.

Стояло бабье золотое лето!

И вечер припозднился в светлой кофте,

ещё не веря в холод, всё не веря.

А ты поверил…

Давай с тобой построим дом...

Давай с тобой построим дом,

В нём будут жить твои мечты,

И будет место для четы

Печных сверчков, за камельком.

.

Я буду ткать свои ковры.

В рисунок хитрых завитков

Цветы вплетаются легко,

Под песни бабушки Зухры.

.

Натрём крупнее толокна,

И позовём на свой карниз

Сыграть изысканный каприз,

Стрижа с соседнего окна.

.

И каждый вечер будет тих.

Я так люблю когда жара

Уходит молча со двора,

Под запах спелых облепих.

.

Дудук, у дедушки Мито,

Затихнет где-то в облаках.

Я счастье прячу в кулаках,

Давай с тобой построим дом.

Два счастья

Всё смотрит в небеса, а может выше...

Что облако – седая голова.

Дед крылья починяет древней крыше,

а птицы ждут – держите дерева…

А тут гнездовье на высокой груше

соорудил. Зовёт с собой, туда.

Цветной платок поправила: «Петруша,

а ты подумал? Скоро холода…»

Сидим, бочком друг к другу прижимаясь –

давно срослись, как небо и земля.

– А может, Петь, начнём гнездиться в мае?

Ворону растревожили зазря…

Пойдём домой… Мышиное исчадье

грызёт, поди, у книги корешок.

И мы идём – два счастья, два несчастья

под крышу, где нас аист бережёт...

Дульсинея

У нашей Дуси дел всегда «по горло».

Спешит на поле – это наперёд!

Наловит в банку гусениц-дурёх!

И кормит их то листиком, то мёдом.

Ей в детстве рассказали: за колхозом

звезда упала – эдакий реликт –

ба-бах на мириады нимфалид.

Здесь, на земле, они учились ползать…

А Дуся тоже с детства инвалид.

Бывало, на завалинке вечерней

всё смотрит в небо – звёзды далеки…

Глаза болят, но пальцем не с руки

искать дыру средь звёзд – судьбы чернее.

Чтоб легче было – вычертит квадраты,

их просто называет – Раз, Два, Три…

На небе столько звёзд, как сил внутри,

хотя съедают силы супостаты.

Пора кормить своих пушистых бестий.

Бочком встаёт, сметая «звёздну пыль».

Потом расскажет – дедушка Имиль

нашёл, с горох, мельчайшее созвездье…

Назвал его красиво – Дульсинея!

А Дусенька теперь, чуть свет – ползёт,

показывая куколкам полёт

и крылышки, торчащие на клее...

Закатное

Медовый жёлто-огненный оттенок

Дороги, ускользающей в низину,

Бежит от бронзовеющих полей,

А группка почерневших тополей,

Смотрящих в небо – подражая клину,

Пытается взлететь с опасным креном.

И горизонт, как первая лыжня –

То пропадает, то косицей вьётся…

А где-то в Амстердаме светит солнце

Большое – не закроет пятерня…

Как масло томно капает с блина –

Течёт закат слегка загустевая

В рябиновой начинке сентября.

И выпито вино, верней – вина,

Под колокол святого Грустевая.

Уходит солнце красное, спеша…

Я не держу, я – хлебная душа.

Сижу, рогалик лунный обнимая.

Измяла травину осоки...

Измяла травину осоки –

Шершавый язык-стебелёк.

Под солнцем у пыльной дороги

Поблёк голубой мотылёк.

Купальницы нежное платье

Сухие ветра теребят...

Той гордой, особенной статью

Берёзы встречают тебя.

На ветках качели устроим –

Как в детстве мы были легки!

Заспорим, и эхо в повторе

Встревожит одни лопухи.

Берёзки светлы и пригожи!

Вьют косы – их сто под платком!

Зачем-то считаешь, итожишь…

Считаешь,

Итожишь...

Итожишь...

И на спор идёшь босиком…

К себе...

Когда тебе не дышится легко,

Когда ты тонешь с тенью в долгом споре,

И, кажется, что предана, и ком

На горло давит косточкою боли –

Остановись, прислушайся к себе.

За нить тяни клубок противоречий.

Не верь молве, что нравишься судьбе,

Как нравится змее бокал аптечный.

Закрой окно – не пробуй холод льда,

Дыши ровнее, не спеши с решеньем.

Оставь письмо, не посылай туда,

Где не живут бессонные сомненья.

Возьми семян и выйди – сей, хоть в снег!

Порадуй голубей и кинь сорокам,

И вспоминай, как дышит человек,

Которому и отроду немного...

Камешки

На остановке глубоко вздохнула:

Вот дом и сквер, дерутся воробьи.

Меняют, видно, перья на рубли,

А может – на биткойны Вельзевула.

Подъезд знакомый, серое крыльцо,

Но не войдёшь – давно сменили коды.

Я здесь росла и знала все подходы,

И бабушек, гонявших огольцов –

Мальчишек из соседнего подъезда.

Устроили, негодники, галоп

По клумбам! Ишь, кричат «хали-хало»,

Что, не нашли себе другого места?!

Я помню: нёбо смехом, небо смехом –

Посередине нашего двора.

Кто громче всех кричал «я – чур-чура»,

Тот знает – дружбе время не помеха.

У приключений детства вкус особый.

Пускай с горчинкой опыт иногда,

Но вот прошли беспечные года,

А память – хоть сейчас бери и пробуй!

Но только не больное...

Целовались,

Из камешков простых – обычный сор –

«любовь» сложили. Наш шептался двор,

Берёзы в сквере тоже волновались,

И вытирали слёзы рукавом…

Что жизнь? Лишь время, расстояньем в детство.

Устали мы, а сквер всё величав,

Как старый друг, приветливо встречал

И источал какое-то блаженство.

А я искала камешки, как те...

Хотела их согреть в своей руке.

Ливень тихо бормочет

Ливень тихо бормочет,

словно в телике Вести.

Громыхнёт – перекрестит

окна – вяло, разочек...

Батя снова приложит

губы к сальной бутылке,

и читает, напившись,

чистоглазого Рильке.

Даже в профиль – похоже.

Это осень взыграла –

слёзы сохнут повсюду…

Вилка молнией к блюду –

ловит лодочку сала.

А в глазах-недомогах,

не тоска, а тоскище.

Этой осенью нищей

что-то выпало много

и дождей, и проклятий –

вот и тянет на строчки.

Боль расставит все точки...

Жизнь из точек, да, батя?

Листопад

Он – собиратель дождя и снега,

А нынче выдался листопад!

Летели листики в небо, с неба –

Цветные тучи его левад.

Вот этот, красный, листок осины –

Излом улыбки – блестит атлас!

А тот, зелёный до половины –

Миндаль таких невозможных глаз!

Портрет составит, потом размоет –

Игра, да толку-то в ней – пустяк!

Но почему-то он вновь разводит

Тон акварели. Да, что ж не так?..

На распростёртые крыши льётся

Осенний, серый, безмолвный сплин.

В бульварной – пиво, под песни Отса,

А он – потомственный дворянин,

По совместительству вольный дворник,

Своей метлой изменяет мир.

И ворох тлеет, и ветер гонит

За тучей тучу на материк.

Пастушьи звёзды

Старик шептал молодому Матьи,

Что старой Венгрии звёзды пастушьи

Послушны – тихие, словно ярки!

О, лунный мальчик! Овец погонщик!

Идут мадьярки – сыграй простушкам

Про три тростинки над тёплым прудом.

Плывут, как сон, золотые рыбы

На звуки нежной твоей свирели,

И травы, долго сплетаясь с былью,

Беспечно вьют бечеву с полынью…

Стихали песни, синели дали...

Макали в нежно-лиловый крылья

Ночные птицы. А Матьи слушал

И в жарких углях костра мелькали

То замки с башнями, то озёра...

Темно. Лицо овевает жаром,

И сон зовёт за собой в долину,

Где в жёлтом цвете угор-горище

И мама машет рукой: иди же.

Он вскинет руки, взлетит, покружит

Ещё не веря в свой дух, всё выше...

Костёр. Старик, обожженный солнцем,

Мешает палкой потухший ветер.

Считает искры, что метят в звёзды.

Летит зола золотой ракиты.

Лишь юность может взлетать беспечно

И брать вершины подобно туру.

А здесь, в улыбке – мгновенья гаснут,

И неподъёмны душа и тело,

Как будто старец и есть то древо,

Что кров даёт пастушонку Матьи.

В свободном сердце ночует ветер –

Не спит небесный хранитель Турул.

Покров

Опять дождинки наряжают в рюши –

Кругами разбегаются по луже.

Устала жить – пора давно наверх –

Она сто раз молилась страшной стуже.

А нынче, вроде стала даже лучше!

Жабо из красных листьев, лисий мех,

Бензиновая капелька духов...

Встречай теперь, нарядная, покров!

Игольчатое полотно, для кружев

Покрова дня, закуплено давно.

Сегодня дождь, считай – последний вздох

Перед огромной леденящей стужей.

А двор от изменений постарел...

Всё прячет под ступени листьев тлен.

Ещё чуть-чуть, совсем седой старик –

И слёз уж нет, молчит, смотря в тайник.

Пугливая птица

«Ему теперь уже больше не снились ни бури, ни женщины,

ни великие события, ни огромные рыбы,

ни драки, ни состязания в силе, ни жена».

Э. Хэмингуэй. Старик и море

Мне больше не снятся ни салки, ни прятки,

Ни ссоры не мучают сон, ни обиды.

Во сне произносятся тихие клятвы –

Приходят блаженные сны, как молитвы.

Их ночи приносят с распевами сосен,

Рыжеющих, звонких, поющих о ветре.

Вдыхаешь, вздыхаешь над пропастью в осень.

И дальше идёшь по наитию, в метре…

Пугливая птица, зацвиркает: «Сон…Сой…»

Шепнёшь осторожно: «Да ладно, сердечко!

Ты здесь не случайно, по прихоти сонной,

Ну что ж, проводи до стремнины у речки».

С охоты вернувшись, похожую птаху,

Мне бросил отец: «Ощипай-ка на ужин».

Я знаю, под перьями – рябушки страха,

И в сердце творожился инеем ужас.

В ладонь умещался скелетик пичуги

И слёзы текли по щекам не стихая.

Душа обретала подобье кольчуги,

Я стала – другая.

Давно мне не снятся ни люди, ни страсти,

А птица нет-нет, да вспорхнёт ненароком.

У каждой своё золотистое «здраствуй»,

Лети, моё сердце! Лети, черноока!

Опять просыпаюсь под шум говорливых –

Ведь сердце давно в их раю голубином.

Здесь словно бы маслом поспевшей оливы

Полощут гортани. И пробуют вина…

Пусть говорят

Пусть говорят: какая глухомань!

А я туда, как на источник еду,

Там дед меня с прутом искал к обеду,

А в банный день меня хоть вновь аркань.

К тебе теперь я еду на денёк,

Где пряталась в таких огромных травах,

Чтобы узнать знакомый вкус и запах,

И надкусить осоки стебелёк.

Уйти за ароматом трав в закат,

Дойти до места, где дорога в гору,

И не найти как прежде мандрагору,

В беспамятстве бродить, бродить, искать.

За что люблю я эту глухомань –

За тишину и память, где всё свято.

И только речка стала мелковата –

Лишь голову макнуть, как в Иордань.

Ранняя весна

Разговор нелепый – ни о чём…

О погоде, о своей житухе.

Как укрыть моркву от чёрной мухи,

где рассада лучше и почём.

У соседа нынче не клюёт,

но грибы нашёл, такое диво!

Рассказала про свою крапиву,

что супец отменный из неё.

Что война грибами пахнет. И...

земляникой спелой, дикоросом.

Скоро будет время сенокосов,

а потом заявятся дожди…

Прошептала: выживем, не трусь.

И неловко стало за свой голос,

словно по спине скатился полоз.

Ну, ты что? Мамулечка, мамусь...

Нынче очень ранняя весна!

Погоди, ведь не о том хотела...

Помнишь, птица над окном свистела?

Кажется, тогда я понесла…

Говорят, что дочка будет, мам...

Ритмы обрывками снов

Ночь – мелькают искры в золе.

Сердце переливом: динь-дон.

Снится детство. Солнце в окно!

Мама раскроила кримплен…

Снова перевёрнутый мир –

Там где было радостно жить,

Жить, чудить, стихи ворошить,

Кухонно-безключных квартир.

Те стихи подобны мольбам,

Там, где мама – сила втройне!

Я их достаю в тёплом сне

И несу к дыханью, к губам.

Думаю, простит тишина,

Нет, не обязательно, но...

Ночи перепутанных нот –

Ключ скрипичный чертит луна.

Лучше дай густую росу

На прозрачный липовый цвет,

Пусть пораньше вспыхнет рассвет,

Сто предчувствий, что не проснусь.

Ночь – мелькают искры в золе.

Сердце переливом: динь-дон.

Снится детство. Солнце в окно!

Мама раскроила кримплен…

* * *

– Скажи, не молчи!

К нам во двор забежала весна!

И, кажется, время стучит каждый день всё быстрее.

Вчера проходила по голой почти что аллее,

Где ветку делили лишь два городских свистуна,

А нынче их столько! Щебечут и звонкое чир

Вливается в хор не известного птичьего хука.

Мамуля, прислушайся!

– Брось, это, кажется муха...

Очнулась кулёма, почуяла сладкий кефир.

Дочунь, ты придёшь через день? Принеси мне конфет.

Немножко совсем, только тех, из советских, ты помнишь?

А «Балтику» больше не делают... Вкусные – Божешь!

Бабуля ландринчики прятала так же в буфет.

Теперь я её понимаю – мы любим своё,

Что в детстве от сердца родного давалось нам щедро!

И каждый шажок нам казался когда-то победным,

Вот так и сейчас: шаг к окну, шаг к тебе, шаг к трюмо.

– Ну, ладно, мамуль, что ты прямо, как в детском саду.

Подсохнет асфальт, мы с тобою ещё наверстаем!

Тебя не забыла твоя голубиная стая,

Увидят, как пить дать, устроят опять чехарду.

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд*,

И лёгкие тени в глазах голубых закружились...

Но сколько могу я придумывать, как бы мы жили?

Вернуть бы тебя, чтобы просто тихонько обнять.

–-----------------------------------------------------------------

* Строка из стихотворения Н.Гумилёва «Жираф»

Сломанный зонтик

Этот поломанный, выжжено-выцветший зонтик,

Шёл так её близорукому синему взгляду,

К шарфу, видавшему виды, остаткам помады.

Спица сломалась – крыло некрасиво повисло.

Ждёт, да не помнит чего – перепутаны числа.

Девять, и что-то на ум, нет, пожалуй, к обеду...

Горе, всегда причитала, но, кажется бредом.

Сына давно схоронила, кровинушку сына,

Что-то сломалось внутри, и ей стало постыло.

Девять очерченных дней, словно девятилетье...

Полно, и солнце бывает, не греет, лишь светит.

Манной рассыпаны корки и отруби-свечи,

Топчутся глупые голуби, лезут на плечи.

Просто, как просо, как тешат слова-обещанья.

Сядет на бортик у церкви – дадут подаянье.

Иней прилипнет на плащ цвета гречневой каши –

Ей всё равно. Под обрывками мыслей вчерашних,

Радостью дня – надломить голубиного хлеба.

Только вот дождь… Рваный зонт закрывает всё небо.

И говорят – она ест голубей, но не верю.

Я же была в этой жизни недавно – забытой – ею.

Совсем не холодно

Совсем не холодно, побудь хоть облаком,

наполненная льдом горячих смут.

Уснула облаком, летишь над городом –

дощатым, старым, с крышами в дыму.

Твой «Зингер» не строчит, а тихо молится,

мотор жужжит – рассвет лучами сшит.

Вдруг из-под лапки вырвалась околица,

седьмая Воскресенская спешит.

Тебе ещё полмира сотворения.

Деревья обшивать – листок к листку,

на склонах поднимать цветы весенние,

и вышивкой пройтись по роснику.

Прозрачная, наивная, мережкою

В травинах – паутинка в три ряда,

А кажется, снежинка тут замешкалась,

Растаяла – прозрачна и чиста...

Тихое утро

Тихое утро крадётся на цыпочках ночью,

Пренебрегая запретом до солнца являться.

Веточки тронет, согреет дыханием почки,

И распушит оперение птиц. Глянет в святцы!

Дел переделает массу – не спится. Капели…

Вспомнит как прежде в берёзовом краешке сквера

Всё просыпалось. Под инеем ветки сопели,

Свету молилась горбатая белая верба.

Тихое утро крадётся шагами Амура,

Только я слышу всегда эту первую ноту –

Лёгкого ветра рожденье, ветвей партитуру.

Кустик сирени волнуется: Боже мой, кто ты?..

Будто он главный хранитель пространства Вселенной.

То, что вчера было камнем, сегодня из ветра –

Огненный круг начинает движение мерно,

Чайник свистит, и запахло оладьями щедро.

Зов наполняет дыханием с этой минуты.

Тихое утро – ни в теле, ни в воздухе смуты…

Ты куда увела цыганёнка

Ты куда увела цыганёнка, луна?

В темноте не найти мне дороги.

Ноги вязнут – дорог карамельных нуга,

А у мальчика быстрые ноги.

Размываешь следы. Ну, зачем мне скажи,

Ты ведёшь цыганёнка на плаху?

Я же знаю, что там наточили ножи,

А на нём лишь простая рубаха.

Золотая, прошу я тебя, не греши,

И бельмом не смотри на ребёнка,

Что тебе до свободной, как ветер души?

Отпусти моего цыганёнка!

Хватит сердце усердно лучами лудить,

Я его разыщу, успокою.

Цыганёнок мой сладкий, целёхонький спит

И во сне поднимает подкову.

Слушал крики её, небольшой городок…

Истощалась луна – боль от боли,

Поправляла цыганке пуховый платок

И вела, как сестру, к колокольне.

Утреннее

Так сладостно, не открывая глаз,

Почувствовать, что солнце золотится,

Снуют стрижи, разыгрывая блицы,

Устраивая звонкий парафраз.

Открыть глаза и вязнуть в тишине

В которой сны гуляют в коридорах.

Твои ресницы, словно в разговорах,

Подхватывают мысли в глубине…

Ещё не слышишь, что очнулся день

В полоске нежно-розового цвета,

Что потянулась и зевнула ветка –

Вспорхнул посеребрённый зинзивер

Ещё минуту выжду, не спешу...

Я поднимусь как бабочка над полем,

Не нарушая сладкого покоя.

Румянец неба в тесто замешу

И запахами сдобы сны наполню...