Любовь
Ты всюду. В отлаженном ткацком станке водопада.
В сухом чернолесье пролившийся вдруг Баден-Баден.
В уверенном почерке строк (в неуверенном боле).
В кобыльем дыханье. В обузданной плоти – доколе? –
ты мимо звучишь на затёртых дорожках love story,
надменная льдина горчайшего белого моря.
Тебе ль привыкать под ритмичною тенью кирзовой
быть в красном и чёрном пасущихся божьих коровок.
Ты стонешь. Ночами от жажды твой голос утрачен.
К утру засыпаешь, от жара и боли и плача
так дети, намаявшись, изнемогают, наверно.
Ты лёгкое неба с прокуренной бесом каверной.
В убогом краю тяготишься дарованным раем,
себе топором – по избе – колыму воздвигая,
чтоб песни слагать об утраченной вольнице.
Кто ты,
краплёная чёрною меткой, помётом, полётом...
Как хищная птица, кружа над дорогой промёрзлой,
оставишь в скорлупах зимы разорённые гнёзда.
Какой-нибудь аист, домой возвратившийся в марте,
всплеснул бы крылом, не смекая: размаха не хватит.
Хотя бы перо обронил.
Ты страна что страница,
без подданства. Римское-корсаковское.
Стравинский – оседлей.
Ты тёсом прибита под кров Пенелопы.
И в каждой скрипящей доске твой витийствует шёпот.
Предназначенье
Испытай меня на прочность: на изгиб, на расстоянье.
На креплёную закваску междустрочья. На излом.
Кто назначен будет первым – тот швырнёт. Я стану камнем.
В стенку сердца лягу камнем. Нежным глиняным сырцом.
Напоследок.
Междуречье лижет облако сухое.
Ороси меня дыханьем. Теплой кровью увлажни.
Просочатся запятые в клинописном перегное.
В полумраке разделённом неделимы и одни-
одинешеньки, что спины каторжан в просвет вагонов.
С сиротливою молчанкой за плечами, что конвой.
Не загадывай до срока (плачь, гармошка! пой, икона!),
размочалится ли небо в предпоследней душевой.
Удержать тебя – едва ли! – за поводья непричастных
суетливых оборотов – причащение само.
Искушение страницей безупречного кадастра
жильных русел и морщинок. Трубный голос. Хлеб земной,
не разломленный покуда. Пудом вылаканной соли
выпадающие зимы разъедают горизонт.
Закатать рукав по локоть – пусть бедовое наколют.
И поглаживая руку, отсидеться как в СИЗО.
Ждать, что сирый сигаретный в перемерзшие ладони
заструится дальний выдох. Дольний выход. Горний вдох.
Закачаешься, и глотку, точно клетку, приоткроет.
Здесь твой Бог – вцепись зубами. Здесь твой молох, скоморох.
Начало (Пастернакипь)
1
Так лето сорвётся испариной с теплого крупа –
руки не отымешь. Стегают не время ли: «вьё!»
Так ливень пальнёт по живому и лупит, и лупит,
и в бороздах тёмных и душных плывёт и плывёт.
И ты пробудись. До тебя землемер-недоучка
разметил до тысячи вешек, но это не в счёт.
Вода промеряется плеском и скрипом уключин,
а степью, как хордой, к закату притянут восход.
Так голос сорвётся, с дремотных лесистых предгорий
тебя подзывая надсадным подобьем трембит
для счастья такого, что многим покажется горем:
слезой не помочь, но до капли допить бы, допить.
И ты пробудись. Расторопно прогретое утро,
сочится в ложбины, промоины знает на вкус.
Всё наспех – и ветер, и запах, и грозы – минутно!
Боишься ли грома? а я-то ещё не боюсь.
А я-то срываюсь, что звон с языка – не удержишь!
Но час укажи – уцеплюсь за сухую траву,
за первого встречного – жалок ли, страшен ли, грешен –
за слово любое во сне и тире наяву.
Лишь ты пробудись, как проснулись пруды и черешни,
как ветру не спать: ни кола, ни двора, ни вериг.
Так небо сорвётся, накроет и конных, и пеших -
раскинешься в поле и слышно едва говоришь...
2
Гарцуют кровли односкатные.
Порыв сирени изуверский,
детишки к стенам припечатаны –
Господня выстроена фреска –
воды, воды! – такими охрами
поток слепой располагает,
что небо молниями охнуло
и поперхнулось облаками –
куда их?! будто сливки взбитые
растут из миксерного шквала.
Вода прохладными копытами
лупцует залежь сеновала.
Так торжество гиперборейское
дымит в святилищах делосских,
так обучают в школе действиям:
«люблю» помножено на грозы.
Но будет! Сырость поднебесную
пора сушить и купоросить –
над оживающими весями,
над яровым добром колосьев.
3
Слоняясь западом отчизны,
мы угодим в такой тупик,
где ивы, в видах дешевизны,
снимают почву на троих.
Где лебеди бесцеремонно
пастись выходят из воды,
черны, как сажа. Где вороны,
и те кружат не для беды.
Вдохни – пьянящим разнотравьем
угомони сердечный зуд.
Когда печали нами правят,
спасенья под ноги ползут.
Подлажен тесно, без зазоров,
как будто скрипка к скрипачу,
на тридцать лет вперёд, на сорок –
удел ко всякому плечу.
И помещён смычок украдкой
в кусты, в траву, в родной пейзаж,
где тычет в нотную тетрадку
крылом любая стрекоза.
Где после спячки и непрухи
стоит такая благодать,
что тугоухим и безруким
и то грешно не заиграть.
А мы смогли бы, я-то знаю!
Вот путь: вот знак: «Иди ты на...»
Какая оттепель... Какая
молодцеватая весна!
4
Все, что хочет – отгори скорей:
воск каштановых фонарей,
светляки незабудок в траве,
перегар зарниц в голове.
Кошкин дом, усадьба лихих господ,
пятилетний план – который год.
Под ногами земля, дела в руках,
признак юности на щеках.
Горн, штампующий благодать
(бесприютней призрака не сыскать).
Синим пламенем флаг на майдане, газ,
излученье лбов, зажигалки глаз.
Полыхни по линии объездной
всё, что принято звать весной,
всё, чем – как ни проявит прыть –
только голос не опалить.