Виктор
Еращенко

* * *

Амур в сиянье дня. Давно ли по нему

Скользнули  те челны, которым «подвиг» имя?

Ты этот пенный след не видел – почему?

Ты свой среди своих, ты вырос со своими,

А вместе – где слабы и что не сотворим?

Звучало так в волне и далью вопрошалось.

И где-то вдалеке маячил третий Рим,

И сказочная Русь из воздуха соткалась.

1977

* * *

В том незапамятном начале

Так редко виделись мы, но

По взглядам тайным замечали:

Мы против всех – мы заодно.

А над простором белопенным

Вставала тьма, кружился снег,

И утверждалось постепенное:

Мы заодно, мы против всех.

Всё громче песни, громче споры.

Хмелит весёлое вино.

Но вдруг увидишь нам никто с тобой не нужен,

Мы против всех, мы заодно!

Пусть будет так! Закроем двери,

Завесим шторами окно,

Среди тоски, вражды, неверья

Мы против всех, мы заодно!

Домой

И вновь на палубе стою. Кого найти в родном краю,

Кого, единственного, близкого, увидетъ?

Волна вечерняя крепка, и громоздятся облака,

Скользя, шатаясь, словно в школьной пирамиде.

Вперёд, сквозь пену встречных вод, неторопливый теплоход

(А лампы створные то вспыхнут, то погаснут),

В те баснословные года: дружина «смирно» в два ряда,

И чёрный низ, и белый верх, и красный галстук.

Пройти вдоль строя, посмотреть – как будто стёкла протереть.

Но глубже сумерки, и качка бортовая.

Волна всё круче и бойчей, закат на циркуле лучей

Слегка вращается – смыкая, отсекая.

Привет! Откуда? Двадцать лет! Кого-то жаль, кого-то нет.

А этих – помнишь? Как, не знаться со своими?!

Вот берег: глаз не оторвать – но всех ли нужно узнавать,

Но всем ли руки подавать – зачем, во имя?..

Есть этот абрис вековой от скальной сопки до кривой.

Есть эта линия от кладбища до ёма,

И ветер, выкормленный здесь, летит, как радостная весть,

Гудит – по званию ли честь – и я здесь дома.

1989

Другу

Ты так хотел? Жить честно, строго

И – чтобы приняли всерьёз?

Друзья нашлись. Но их немного.

А остальные…  Что за спрос –

Пускай чернят, пускай замажут,

Но недоверчивой толпе

Хоть понаслышке перескажут

Ту правду, что живёт в тебе!

* * *

Зачем я проснулся?

На белой стене

Неяркие тени плывут в тишине.

Ты спишь так спокойно,

Уткнувшись в плечо,

Родное мне тело от сна горячо.

И плачу я тихо

Над горем своим,

Что был я с тобою

неверным и злым.

Я буду хранить тебя,

Вечно любя,

От ветра,

от холода

и от себя.

1977

* * *

Метель – и резкая, и липкая,

И длинный свист, и забытьё...

Моя любовь, моя религия,

Мировоззрение моё.

Метель – из тёмного и белого,

Из разрушений и торжеств,

Метель, метель – наброски беглые

Недостижимых совершенств!

Сплетенья лжи и достоверности,

Тоска, сводящая с ума,

И твердь, и всплеск, и глубь разверстая...

Сама природа, жизнь сама!

И если кто-то строгим разумом

Создаст вселенскую модель,

Пред ним взлетит вихреобразная

Прозрачно-мглистая метель.

* * *

Мне снилась женщина и лес в лучах заката,

Дорога пыльная, и, более того,

Мне снилась родина, которой нет на картах,

Мне снилась родина, где было так легко,

Где все далёкие исполнились заветы,

Где под горой в лесу нас ждал высокий дом.

Была та родина во многом схожа с этой,

Но вся – пронизана неведомым теплом.

Мне снилась родина, где был я понят всеми,

И счастлив был, как воробей в пыли…

И, влажное, во сне так сильно билось сердце,

И слёзы так легко и радостно текли.

* * *

Мы были странники, искатели – за это

В сибирской родине смешалось сто кровей:

Казачья вольница, протест интеллигента

И думы тайные крестьянских сыновей.

Забросить вотчины, хлебнуть тоски таёжной,

Смутиться тяжестью нажитого добра –

От ссыльных прадедов, от калик перехожих,

От тёмных заповедей Дона и Днепра.

Мы повторяемся от века животленно –

Осанкой, жестом ли, глаголом старины,

Мы были сказкою – её самозабвенно

Под смертной вьюгою шептали бегуны.

Какие жалобы, свободен и богат я,

И, взглядом пращура смотрю через века.

Ты не примеривай, оставь, чужое платье –

До града Будова дорога далека.

На смерть Рубцова

Нет, он погиб не на дуэли,

И властью не был осуждён.

Он пьяной женщиной в постели

Был по заслугам умерщвлён.

Он прожил плохо, скучно, длинно

И не для славы родился.

Что ж от Карпат до Сахалина

Вздохнула вдруг Россия вся,

Как не вздыхала в дни иные,

Когда бессмертны, велики,

Сходили в ад они, стальные,

Тычины и Корнейчуки?

Нет, он не видел божьей длани,

Нет, он не знал свою страну,

Но сохранил он в пьяни, в рвани

Одну лишь искорку, одну,

Которой нет в живущих ныне,

И кто подскажет, почему –

Ни в Омске, ни на Сахалине,

Ни в Ленинграде, ни в Крыму.

И не нужны ни яд, ни выстрел,

Ни стук на Лобном топора.

Сама собой погасла искра

Давно сгоревшего костра.

* * *

Наивным людям прошлой эры

Была Вселенная дана,

Для них космические сферы

Звучали близко – как струна,

И тайна жизни ощущалась,

Как недосказанность в родне,

Ночное небо умещалось

У человека на ступне,

Аккорды, формулы, монады,

Душа и космос – всё одно.

Но

  прорубили космонавты

Во тьму предвечную окно,

И хлынул мрак, и мир стал узок,

Спустившись к быту из мечты,

Всё больше тяжесть перегрузок

На каждом метре высоты.

Догадки прежние забыты

И не доступны до поры

За внешней линией орбиты

Неисчислимые миры.

Хлебнув глоток от новой эры,

Осуждены мы, может быть,

В пределах Марса и Венеры

Столетья жизни проводить,

И в небо, замкнутое глухо,

Всей прошлой памятью родства

Шептать, как в раковину уха,

Свои призывные слова.

1986

* * *

Нет, вы представьте, это же смешно!

Когда во гробе, в кружевах бумажных,

Я упльшу, величественно-важный,

Вы без меня откроете вино...

Нет, вы представьте, это же смешно!

Умру не я, мои пределы мнимы,

Я мог бы жить не с вами и не так,

Тепло моих невстреченных любимых

Возьмут другие в сонных городах,

А мертвецы за каменной оградой –

Как близнецы – в желаньях и правах.

Смешная схема, жалкие обряды,

Случайность дат в надгробных письменах!

Послушайте, примите, не тоскуя,

Всю эту блажь могилок и оград.

Я, может, умер десять лет назад

А, может, вас ещё переживу я!

1985

* * *

Одесную был мрак и ошую,

Лишь ночное свеченье тропы,

И не знать бы, чей облик ношу я,

В сердце робость и руки слепы.

Но нахлынули скорбно и сладко

Имена твои купно и врозь:

Диво, Лада, ведунья, русалка,

Берегиня сребристая, Рось.

И лучи потекли от восхода

Сквозь тебя – как бы через врата, –

Возрождающей памятью Рода

Оживляя и множа цвета.

Дочь весенняя, влага, богия,

Моря синего праздничный сон,

Дева юная, Рось, берегиня,

Лунный холод и жертвенный стон.

1985

Отец и сын

Отец, чьи руки смуглые тверды,

Чей дом стоит у леса и воды,

Кто жил сто лет – работая ли, парясь –

Неторопливо, весело, с умом,

А бороздить протоки за селом –

Надеялся на вёсла да на парус,

Отец, предвидя неизбежный срок,

Для домовины доски приберёг.

А младший сын его купил мотор,

Он уважал механику и скорость,

И, презирая похоронный вздор,

Достал те доски и построил корпус

Отличной лодки. Тут пришёл отец.

Сказал: – Ты сам? Неплохо.

Молодец.

А доски где достал?

– На чердаке.

– Ты что?! Ведь я оставил их для гроба!

Для своего!

И помолчали оба.

Потом спустили лодочку к реке,

Покрасили, подвесили мотор

И завели…

Амурские владенья

Осваивают вместе с этих пор,

Не спорят, не ругаются – что толку?

И лихо пролетают по протокам.

Поэт

Он шёл, отбрасывая тьму,

Большой равниною степною

И весь был чёрен потому,

Что солнце нёс над головою.

От хуторков и от дорог

Народ сбегался удивлённый,

Но даже глаз его не мог

Увидеть, солнцем ослеплённый.

И был ли грустный он иль злой,

Смотрел понуро иль отважно –

Он солнце нёс над головой,

А остальное всё неважно.

* * *

Сходилось несколько друзей,

Мечталось вольно и красиво,

Но – груды чёрные углей

И стойкий запах керосина,

И сострадательная ложь,

Хитра-мудра-витиевата,

И ты обманутый бредёшь

Из погорелого театра.

Твой тонкомыслящий партнёр

Допущен в круг, приближен к свите,

Да пусть их. Истинный актёр

Желает роли – не субсидий.

А если роли не дано,

Начни, от вешалки до сцены

Рубя пазы, – к звену звено –

И возведи другие стены.

Уйдёт случайное во тьму,

И настоящее вернётся,

Но даже там – кому, кому –

От дыма старого чихнётся?

И снова скажешь, постарев:

Ведь неплохие были годы,

И твой театр погорел –

Достойно, весело и гордо!

Холостяцкая жизнь

Холостяцкая жизнь, – ещё та,

Вот и маешься пошлым бездельником,

Иногда, удивляя кота,

Подметаешь полы мокрым веником.

Иногда загрустишь без людей,

И, наполненный зелием чёртовым,

До утра провожаешь гостей,

Размагнитив приёмом нечопорным.

Отчего же тебе не звоню –

Или острые взгляды не проняли?

Повстречав, надеваю броню

Из надменности, воли, иронии.

Потому что и вял, и жесток

Мир, наполненный грубым влечением,

А меня – можно взять на часок

Безотказностью и всепрощением,

Чтоб открылся, моложе младых

(Холостяцкая жизнь – она та ещё):

На часок, без претензий иных –

Согласишься, возьмёшь, догадаешься?

Или будешь, себе на уме,

Всё поглядывать – делать, мол, нечего?

И, кусая ладони во тьме,

Ненавидеть – чужого, беспечного?

Что ж, прощай, не судьба. Для судьбы

Было много другого, вчерашнего,

А теперь – не желаю борьбы,

Брачных ноток, мучения зряшнего.

И хотел бы соврать – не совру.

Ото всякого трудного, прочного

Не пора ли на волю, к костру?

Храм построен и служба окончена!

* * *

Я гляжу на снег

и думаю: ведь и моё согласье –

оно не вечно. Слабо, незаметно

я ощущаю приближенье снега,

дождя, тумана. Эти ощущенья

мне вовсе не мешают исправлять

задвижки и насосы, отделять

пропан-бутан от сероводорода,

и по ночам, с завода приходя,

баюкать сына.

Но минует время,

состарят кожу ветер и мороз,

и будут ныть суставы «на погоду»

и старый-старый шрамик под виском.

И это будет – эхом дальних звёзд

вращений, взрывов. Странный механизм

продолжит жизнь неясную свою,

а мой – сотрётся. Он ещё так слаб,

короткий век, отпущенный ему, –

есть только проба на пути огромной

к невидимой и неизвестной цели,

и потому – до самого конца –

единственное, что имеет смысл, –

твоё земнoe маленькое дело:

быть может, наши общие дела

важней, чем мы себе их представляем.

1977

* * *

Я должен уходить. Меня уводит прочь

Ночь, старая колдунья,

Чтоб жизнь мою забрать и в ступе истолочь

И прах с ладоней сдунуть,

                  Но на дне

Лежат в ночи такие самоцветы,

Что мне себя не жаль. Огнём кометы

Иду сквозь ночь, сжигая плоть свою,

И возрождаюсь нехотя к рассвету,

И своего лица не узнаю.

1980 

* * *

Я помню лёгкий, плавный путь

И подступающую бездну,

Куда рассудок нежный, трезвый

Ещё не в силах заглянуть.

Я помню чёрный листопад.

И вдруг, ещё не понимая,

Ушёл от гибельного края –

Куда? Наверное, назад.

И вновь раскрылись небеса

Так широко и неустало –

Но что здесь делать? Паруса

Шить из какого матерьяла?

Но с каждым утром всё теплей

Дыханье летнего восхода,

И манит вечная работа

Незавершённостью своей.

1980

* * *

Я через восемьдесят лет

Приехал в город незнакомый,

Где репортёрствовал мой дед,

Где, обличая беззаконья,

Он видел: корчится земля,

Ползут и множатся трихины –

И отступил в её глубины,

В село, в народ, в учителя.

«Глаголь добро…»

Лишь в стенах школы

Звучат разумно и остро

Неподцензурные глаголы,

Неподцензурное добро.

И усмехнёшься без печали,

Припомнив бедные листы:

В ненужной выспренной печати

Отредактированной – ты?

Пустяк! Есть выше назначенье

Для всех времён, для всех племён…

Так, вероятно, мыслил он

И сгинул в безднах просвещенья.

Но что за мысль жила во мне,

Что за неведомый источник?

И грянул – выстрелом во тьме –

Сквозь толщу лет знакомый почерк

Его – несломленного, нет!

Его – крутого, молодого, –

В пыли заржавленных газет

Ищу несказанное слово:

«Нам не запить и не заспать

Порывов юности тревожной,

А если надо отступать –

Нам есть куда. Вернёмся позже.

Поскромничай, повремени,

Не лезь в расставленные сети.

О двух концах одно столетье,

Смотри-ка: сходятся они».

Спокойный голос прозвучал.

Два поколения – как вечность.

Старинный город Благовещенск

Нас познакомил невзначай.

Мы одногодки и друзья.

Но, знал бы кто, в какую смуту,

В какую тёмную минуту

Привет его услышал я!

И объяснить никто не сможет

Восстановившуюся нить:

Иль я явился – потревожить,

Иль он поднялся – защитить.