Валерий
Пайков

В районе Куршской косы

Городок принимал каждого.

А рядом коса Куршская.

Литовцы косились – русские.

Не любили всегда, кажется.

В городке не хватало медиков,

и принят я был с объятьями.

Осень звенела медная,

играя рыжими патлами.

И дети, странно, не плакали

при виде халата белого.

Осень с её заплатами

что-то со мною сделала.

Обрушила хмели винные,

осыпала листьев мелочью.

Словно бы сердце вынула,

и мучает сладкой немочью.

Вся жизнь впереди

Свирепеет земля –

то цунами, то сель или смерч.

Власти ищут, как быть,

собираясь на разные акты.

Всё впустую, всё зря –

не помогут ни Папа, ни СМЕРШ.

Нет резона сводить

по таблицам всемирные факты.

Снова ветер подул –

зашумела в тревоге листва,

стали гнуться деревья,

чтоб сложиться, как нож перочинный.

Старый ясень сутул,

и ползёт по стволу пустота,

и в последнее время

он часто скрипит – беспричинно.

Видно, чует предел

и тоскует, восточной зимой

растеряв свою крону

в бесконечном угаре распутиц.

Твой язык оскудел,

друг мой ясень, единственный мой,

и сквозь гром похоронный

ничего не понять, не распутать.

Я был ясенем тоже –

в прошлой жизни, в далёкой судьбе –

есть об этом места

в манускриптах у лам на Тибете.

Потому и похоже

всё, что чудилось мне и тебе,

потому пустота

и стучит в моём сердце, как пепел.

18.09.2007

Март в Ханаане

Снова март – и холодно, и сыро.

Ветер с моря обрывает снасти.

Хриплый голос древнего буксира

режет утро, словно нож, на части.

Капли соли колют, как иголки, –

волны дружно встали на пуанты.

Тополей растрёпанные холки

растеряли ленточки и банты.

Солнце косо смотрит из-за тучи,

повторяя ходы Пинкертона.

Нагадали карты – невезучий.

Что поделать, выхожу из дома.

Птиц не слышно – разлетелись майны,

а недавно пели так чудесно.

Мне сегодня не дождаться манны –

надоела, впрочем, если честно.

Снова март. И ливень бьёт по крыше,

даже снег метельный на Хермоне*...

Я сегодня среди ночи слышал,

как играют тульские гармони.

________

* Горный массив в цепи Антиливан

14.03.2011

Мартовские дожди

Дождь снова лил, как из ведра,

всю ночь до самого утра,

и в стёкла барабанил.

Всё смутно, словно в бане, –

дома, и площадь, и скамья,

но не из липы, не моя –

из хилого железа,

и краска вся облезла...

А помнишь, сад, за ним Сенат

и рядом глыба Храма над

его шатром зелёным,

где нам с тобой, влюблённым,

неведом был дворянский стыд.

А та скамья ещё стоит

на том же самом месте –

и словно вновь мы вместе...

Я далеко. Поля кругом,

а над полями ливней гром,

и всё вокруг промокло.

О, если б только мог я

перенестись в тот мир любви.

Но сердце плачет: «Не зови –

там только горстка пыли,

и нет, кого любили».

15.03.2012

* * *

Нас там нет – только тени

сохранили года.

Тени – это ступени,

но не знаем куда.

Неизбежности звенья

между светом и тьмой,

тени – это мгновенья

между вами и мной,

души тех, кто когда-то

оглянулся назад,

расставания даты,

бесконечности взгляд…

О поэте

Каких только не было чудаков –

их годами в стране растили.

Один из них – Николай Глазков,

пьющий поэт России.

Почему он пил? – Для него вино

стало кровью второй – двойною.

Он людей любил, и не всё равно

ему было, какой ценою

среди красных лент и голодных лет

выживали и рвали жилы.

А с вином видней. Вот и пил поэт,

да и многие также жили.

Он пилил дрова, он таскал багаж,

как учил нас товарищ Сталин.

Он искал слова среди тысяч краж –

и слова те людей спасали.

Не любил шнурков, не стирал носков –

но смеялся, как свет лучился.

Был такой поэт, Николай Глазков,

что когда-то летать учился*.

---

*Снялся в роли «летающего мужика»

в  ленте А. Тарковского «Андрей Рублёв»

Один день в Иерусалиме

Яффские ворота на ремонте –

друг за другом по дорожке узкой

с головы до пят в библейской пыли,

становясь похожими на монстров,

чертыхаясь про себя на русском,

мы за гидом ненормальным плыли.

Так хотелось вырваться за стены –

дальше, дальше от ларьков туземных

и не только, от галдящей массы,

продающей Бога за бесценок,

и кресты, и порошки из сенны,

под улыбок вышколенных пассы.

Что-то гид без устали толмачил,

повторял заученные тексты

из псалмов великого Давида.

День катился, словно детский мячик,

и душе, как странно, было тесно

в море слов, подаренных для вида.

Осеннее настроение

Есть у осени странное свойство:

словно кто-то тебя подстерёг –

и посеял в душе беспокойство,

и, не хочешь, ведёт за порог.

И несёшься куда-то сквозь осень –

и качается день, словно гать.

И болят утомлённые кости,

но уже никого не догнать.

Только осень. Околицы смежит

под дождём, и вздохнёт бересклет,

и окликнет тебя пересмешник

хриплым голосом прожитых лет.

Останься

Покружу по дымным скверам

сквозь сырой рассвет –

всем мечтам своим и верам,

всем прощаньям вслед.

Поищу, где будут тени, –

встану среди лип.

Снова осень на ступени

свой роняет всхлип.

Снова липы, в грустном танце

медленно кружа,

повторяют мне: «Останься»,

листьями шурша...

Позабуду память злую –

радость обожду.

Чьи-то пальцы поцелую,

сердце обожгу.

И опять услышу пенье

в звёздной высоте...

Хоть и осень, и ступени,

и глаза не те.

Откровенность

Всё-таки трудно

не строить броню из коры,

хоть и не трутень,

и понял законы игры.

Выстоять трудно

в скользящих тисках повилик –

запахов трупных,

которыми город велик.

Местное Сохо,

как пена пивная, кипит.

Небо высоко,

и так неуютно от плит,

бюстов в граните –

холодных погасших светил...

Все вы хотите,

чтоб я вас безмерно любил,

душу осилив,

забывших, хочу ли, спросить?..

Плачут осины,

и просят за осень простить.

Париж

В бистро, где готовят рыбу,

мы собирались под вечер,

всё нахваливая – без истерик,

и разглядывая мансарды Парижа.

Доносилась от Сены рында,

напоминая о вечности.

Мы болтали, не касаясь материй –

ни далёких, ни ближних...

О Париж, разве можно

умереть, повидавшись с тобою, –

можно только хмелеть,

разминая брусчатки ригидность,

поглощая дурманящий воздух,

как во время запоя,

и дурачиться сметь,

невзирая на гида...

«Всё проходит», – когда-то

промолвил диктатор восточный.

Как учёные вороны, вслед

повторяем его афоризмы.

Но подвижник горбатый

всё вызванивает многоточья,

фонари окуная в рассвет

над землёю Парижа.

Петроградская сторона

Даже здесь шашлыки:

горький ветер прибило к Неве –

всё трактиры кругом

для приезжего «руссо туристо».

И не хочешь тонуть,

но утопят в сплошной новизне,

невзирая на то,

что ты вовсе не граф Монте-Кристо.

Пусть волокна жуют,

поглощая свой канцероген.

Я уйду в переулки –

брататься с родными местами,

где осенняя тишь

так похожа на медленный плен,

и где окна молчат,

осеняя прохожих крестами.

Лабиринты дворов –

где сложилось начало судьбы,

где так просто носить

своё старое пыльное платье,

и читать наяву

детских снов золотые следы,

и на стенах искать

не истлевшие строки проклятий.

Питерский март

Март. Синевою пронизаны скверы –

в щели небесные прячется стынь.

Странно, не нужно ни правды, ни веры –

только бы эта сквозящая синь.

Только бы свисты пернатых на ветках,

а в Озерках камыши б зацвели.

Странно, не хочется слушать ответы.

Сколько их было – куда завели.

Оттепель марта, плывущие тени

возле скамьи облаков кучевых.

Больше не нужно великих мгновений,

встреч судьбоносных, дорог кочевых.

Только бы чувство весеннего счастья,

крови в сосудах, летящей руки.

Только обратно бы не возвращаться

на заповедные наши круги.

* * *

Порок врождённый – думать за стеной,

и провожать свободных жадным взглядом,

и с первых лет уже дышать на ладан,

и жить до гроба Книгою одной.

Мечтать за всех, как будто награждён

уменьем видеть выходы простые,

и строить гетто на краю пустыни,

и лезть всегда, пугаясь, на рожон.

Писать записки, чтобы Он простил,

к порогу дома горизонт придвинув,

и, как боксёр на опустевшем ринге,

бороться с тенью до последних сил.

Прощание с мамой

Господь неделю сыпал с неба манну.

Мороз, как пёс, вгрызался до костей.

В тот день с утра кремировали маму.

Я был один, чтобы проститься с ней.

Я был один. Расспросы и доплаты:

«Коронки есть?» – И здесь одно жульё.

Сдержав себя, чтоб только не заплакать,

я попросил: «Не трогайте её!»

Лежала мама на каталке серой,

без мук вчерашних лёгкая, как пух.

И пахло дымом, саваном и серой,

как в том аду, где внешний свет потух.

Я был не в силах, вдруг, расстаться с нею,

среди людей с бедой наедине.

И тишина, сгущаясь и синея,

подобно льду, сковала всё во мне.

И я стоял. И чьи-то руки, грубо

рванув каталку, гаркнули: «Не спи!»

И показалось, мамочкины губы

мне прошептали вечное «Терпи».

22.12.2009

Рассказ пугливого мужчины

Я чуть не попал в бой-френды,

но что-то не получилось,

хоть я, по судьбе, не вредный,

и не одобрял путчистов,

которые свергли в Чили

народную власть, и галстук

ношу. Но, не получилось.

А честно, я испугался

глаз, одиноких, чёрных,

рук, от работы жёстких, –

как им теперь по шёрстке

гладить. Решил: а, к чёрту!

Зачем мне чужие раны,

и муж за стеной, вчерашний,

комедии их и драмы?

Зачем мне ушедший праздник?

Я не готов на жертвы.

А чувства, как сыпь при кори, –

мигрируют. Не блаженный

я. Было уже горе

любви – до крови. Сломался –

разладились сердца хорды.

Той песни мне было мало.

Теперь вот одни аккорды.

Рош аНикра*

«Расщелина в голове скалы» –

граница. Море гремит,

обтачивая углы,

ломая её гранит.

Подобно зверькам ручным,

даманы в траве снуют.

Над самой границей дым –

с ним, вроде, роднёй уют,

спокойней и проще быт –

всё можно решить потом.

Слышу, земля скрипит,

как старый уставший дом.

Я думал, нет сносу ей –

но вот и закат жёлт.

Я побыл в саду камней,

но истины не нашёл.

Можно забиться в щель,

и выбросить арбалет.

Где-то же есть цель,

которой три тыщи лет.

Где-то же есть Гора,

откуда Страна видна...

Родина – не игра,

потому что она одна.

---

*израильский топоним

Столичный город

Флегматично в течение дня

отнимающий деньги,

ты скользишь, не касаясь меня, –

моего восхожденья.

Странный город, сквозь тысячи лет

на виденье похожий,

как отрытый случайно скелет,

но обтянутый кожей.

Город-кость, что застряла вчера

в филистимлянском горле.

Продолжается чья-то игра –

обнажаются корни.

Всё блефуют твои игроки,

чтоб удобней усесться.

Ты во мне, всем словам вопреки,

безоаром – у сердца.

* * *

Февраль. Парит земля,

и жаждет хлебных зёрен.

Готовит трактора

старательный «колхоз».

Как в «Жерминаль» Золя,

зима, с весною в ссоре,

томится до утра,

и ждёт восточных гроз.

Вдали холмы черны,

совсем, как терриконы, –

ещё один отвал

библейских смутных дней.

И облаков челны

куда-то ветер гонит.

Меня он тоже звал,

но снизу мне видней.