Вадим
Балабан

* * *

во дни растений и кузнечиков

я возвращался в дом конечный

и был обычным человечком

но из пластмассы изувеченной

густою тенью прирастали

ветрами рвущиеся полосы

а где-то лес горел местами

я не имею права голоса

на дом на тень и на огонь:

они сказали мне – не тронь…

* * *

вот атомные люди в новизне

зимы на остановках догорают

маршрутки их в рентгеновской весне

и в кадрах километров замотают

случайные выходят из дверей

и Роспечать их ласково встречает

как могут встретить маты матерей

но им никто в ответ не отвечает

а вот мои решённые следы

с плевками и бычками по соседству

в себе несу убитые сады

и волны подступающего сердца

не видно новогодней кожуры

и полный рот зубов универмага

лишь снеговые чёрные жиры

обочин и порватая бумага.

* * *

гуртом и ртом сквозит печаль

скользит как лунный ацетон.

от леонида ильича

отходит тетраграмматон.

а мне четыре, и ещё

орехов грецких скорлупа.

а он в ячейку помещён

и был поставлен на попа.

я истязаю пластилин –

леплю больного старика.

мне для вареньевых малин

температуру жмёт рука

на лбу.

кремлёвская звезда

глядит в закрытое окно.

гремят костями поезда.

трясётся шторное сукно.

* * *

лаборатория Торы

сеет разумное доброе встречное

всё пересыпано этим

белым шипящим и сильным

будка с кланяющимся шлагбаумом

разговаривает голосом диспетчера

*

собака ползёт по тропинке

скулит и плачет

я тоже плачу и ползу навстречу

вытираю ей слёзы, целую и глажу

и понимаю: я тоже собака

а это мой ребёнок-инвалид

и сам я тоже инвалид

с камнями слёз по карманам

*

мы ползём к железной дороге

чтобы нас переехали

и тогда нас станет четверо:

двое здоровых и двое больных

больные умрут – отмучаются

а здоровые будут жить дальше

и хорошо

*

а пока поезд сворачивает на другую ветку,

падает с дерева от ветра –

покачиваются ранетки от снегирей

снегири – кровяные фонтанчики

собранные в детские кулачки

маме дают поклевать еды

чтобы было не холодно

*

а папа выходит из-за шлагбаума

стряхивает и застёгивает

переворачивает страницу

всматриваясь в Бардо Тхёдол

молчит рыбой безответною

и в зеркале с поволокой

не отражается.

* * *

не прихожу в себя

не ухожу без стука.

солнечный частокол

и солона трава.

а насекомых кукол –

сосками подсобя –

выкормил бы: халва –

рыхлая как монгол.

перелетая верх

теменем обнажиться

и сединою глаз

пересказать письмо.

через жену кружится

в опочивальне снег

а седина – бельмо

или под землю лаз.

вот и хрома сосна

вещны святые мощи

не выдаётся Бог

заживо на ура

или спросонья ночи

высыпется луна

перьями из пера

ангелом из-под ног.

* * *

1.

орлы над полем делают курлы

а в профиль всё из греческого теста:

до середины было интересно

потом ещё сильнее. сяду в кресло

осеннее из дарственной золы.

2.

не занимая ангельских речей

с бумагой перемешанных случайно

я вынимаю души из печей

снимаю насты снежные с плечей

не легче но теплей необычайно.

3.

когда бы знать какая светотень

достанет кольт из долгого кармана

я вовремя бы выскочил с экрана

во время криминальных новостей

из головы Вадима Балабана.

4.

но жизнь порежут кадрами. из линз

плывут глаза водой на процедуры.

над полем реют бройлерные куры

я вкалывал – чтоб от температуры

или на хлеб. но кадры порвались.

* * *

позабуду всё – на том и буду

буквы насыпаются в слова

развяжи верёвочка Иуду

чтобы не болела голова

платьев тополихи не снимают

чистые поскольку изнутри

ничего, смотрю, не понимаю

глядя на пустые фонари.

* * *       

а и б сидели на трубе...

предметы двигая в себе

переставляя, пыль сдувая

сидели молча на трубе

три буквы ждущие трамвая

а пыль ложилась под кровать

и вырастала до перины

три буквы едут воевать

седые плачут балерины

война войной как на войне

стрельба насквозь или гангрена

три буквы истину в вине

теряют но через колено

гремит колёсами трамвай

по облакам, стальной мокроте

три буквы едут воевать

клубится пыль на повороте.

* * *

ртутным столбом давили,

и всё: почитай, труп.

с губ стрекозу ловили

и под стекло луп.

лучше во тьме мелом,

на глубину лип.

что же стоять в белом,

слушать грудной хлип?

хуже: во тьме лапать

доски и отгибать

гвозди. лежи, лапоть:

завтра тебе вставать.

* * *

сказано – сделано: будем мести по сусекам;

жить колобками – эх поле меня накати!

заколосись на стога перекошенным сеном,

не оставляя в живых никого на пути.

мор и война. и изба, уходя в небоскрёбы,

корни пускает для этого, зрит семена.

и высевает взрастая в окрепшие рёбра –

клетка грудная стучит и стучит письмена.

* * *

среди стекла природы дождевой

осколков и потёков боковых

ты по следам, намеренно живой,

впечатывался в проголодь травы

казалась рядом выставки картин

сетчатка корневая на руках

но это был обычный карантин

тем более когда издалека

тем более – не болевой захват

а просто для острастки до нуля

упасть но этим почерком чреват

какой-нибудь придурок у руля

стоит не тот кто кажется таким

ты посмотри в стекольное ушко:

забиты в дождь по шляпки мотыльки

а то что было – было и прошло.

Стансы холода

мёрзнут зимние веранды

все сирени на коленях

ведь не верится не снится

а мерещится в углу

щерят доски злые щели

шепчут сквозняки и минус –

цельсионную подушку

поголовную тюрьму

–

псы цепные отсыпные

вахты порознь и вместо

во дворе легла телега

завалился огород

плодородием небесным

аксиомами земными

между тропами забора

подберёзовых пород

–

что-то птицы не стучатся

с крыш не сыпется кустарник

никакого оберега

хоть выкалывай глаза

мёрзнут зимние куранты

плачут скорбные сирены

из печи выходит ворон

но не узнанный пока.

Хронометраж

кино кривозеркалья

закручено в цветы

подробные в расцвете.

поскольку декабря

не убыло в паркете

по линиям руки

затягивая воду

крадутся пауки.

в усталые пожатья

разжатая земля.

торопитесь к обеду

как люди-ледоходы.

а с четверга на среду

из сумерек стола

возносятся опилки

и выдохи стекла.