Татьяна
Виноградова

In Prag

Go, Golem, ходи гоголем…

Тёмный, сумеречный

(рабби Лёв заколдовал его, не иначе),

пражский день без конца.

Тяжкие шаги по брусчатке.

Голем? Или просто – папаша Кафки?

Свет тускнеет вокруг Пороховой башни,

наливается свинцом,

   замещается лицом,

      чистым листом,

          газовым фонарём…

Свет устал. Ему хочется стать вчерашним,

затеряться в толпе.

Но рыцарь Брунсвик бдит на столпе.

Озирает пространство и время.

Не одобряет. Однако – долг есть долг.

А бедного львёнка у рыцарских ног

и не видно почти.

Добрый король Карл Четвёртый

ни за кем не скачет в ночи,

в отличье от коллеги Петро Примо.

Ему не до того. У Карла – бремя.

Ему необходимо

о людях думать.

Чем завтра подданных кормить?

 Да у него и лошади-то нету…

…Но ангелов здесь больше, чем людей.

Они повсюду – на крышах (кыш!)

и на карнизах (нанизаны),

и на фронтонах (тонны! тонны!),

и на пилястрах (пляшут! страх!), –

они везде, везде: на окнах, на дверях…

Иные держат фонари,

задумываясь, что же у людей внутри

(а день всё длится, длится, дли…)

И вот уже брусчатка под луной

отсвечивает тёмным серебром.

Нет, это всё не кончится добром.

…Здесь разминулась с Францем дивная Марина.

А то она б такого натворила

под сенью снисходительных небес…

Вот именно.

А у него – процесс

туберкулёзный.

Вы говорите, рифма? Рифма тоже здесь.

Вот: «поздно». Слишком поздно.

…Здесь Оттокары, Яны Гусы, Венцесласы

турусы разводили на колёсах

так долго,

что поданные, поумнев, давно не задают вопросов.

И только голуби голубят статуи и парапеты.

Здесь есть История. А будущего нету.

Здесь Смерть на площади, при всех,

звонит в свой вечный колокольчик чумовой1,

и всё кивает, всё кивает головой –

мол, не забудь, друг, встретимся с тобой,

и там уж поболтаем без помех.

…Снежинок тихий вальс вплетается в барокко.

Ах, этот пражский день, без солнца и без срока…

На чердаке спит Голем одиноко,

и башни грезят о весне далекой.

---

1. Куранты называются «Орлой».

2011

Моей подруге Марине Бабенко

Помнишь, мы взялись подсчитать,

сколько же всё-таки дружим.

Оказалось, с шестого класса,

то есть – больше тридцати лет.

«Столько не живут», –

очень серьёзно сказала ты,

и мы дико заржали.

Мы могли не видеться по полгода,

но писали друг другу:

сначала письма,

потом факсы,

потом эсэмэски.

О, эти твои эсэмэски: 

«Я еду в Африку. Привезти тебе пигмея?»

…А встретившись наконец,

хохотали как сумасшедшие,

кричали друг другу: «А помнишь?» –

и, чинно прогуливаясь по парку,

могли, пугая прохожих,

вдруг грянуть «Yellow Submarine».

А потом ты делала большие глаза

и начинала: «А зна-а-ешь…» –

И дальше могло последовать всё, что угодно.

Что твоя дочка решила, по примеру мамы,

стать японисткой.

Что очередной художник написал твой портрет.

Что ты купила ёлочную игрушку:

«И угадай, в виде кого? В виде

гу-се-нич-ки!»  

Твои взгляды метали синее пламя,

твои волосы были цвета мёда и солнца,

и вся ты сверкала, сияла, летела,

и ты смеялась над абсурдом бытия.

…Наверное, в самом конце,

о котором никто ещё в зале прилёта не знал,

что это – конец,

в твоих удивлённых, огромных,

серо-синих осенних глазах

отразилась вспышка – и дым.

И – мгновенно рухнувший мир.

Осколки зеркал.

Осколки судеб.

Каждый человек – зеркало Бога.

Осколки людей.

…Он даже не крикнул «Аллах Акбар!»

Просто вспышка и дым.

И там была ты.

Знаешь, когда мне на мобильный

падает эсэмэска,

я вздрагиваю: а вдруг она

всё-таки от тебя?

19 февраля 2011,

27-й день после теракта в аэропорту «Домодедово»

Павел (дорога в Дамаск)

ГОРИ ВАВИЛОН

ГОРИ СИСТЕМА

граффити на стене таун-хауса

Павел идет сквозь пепел.

Аллилуйя. «Любовь долготерпит».

Он был Савл, он стал Павлом,

он для этого мира ослеп,

Но в глазах его – Свет Невечерний.

Мегаполис не спит никогда.

В огнедышащем небе – звезда.

Из пепла – Полынь-звезда.

(«Зажигай!» – Аллилуйя! –

попса в пятом круге,

заседание Думы в седьмом

и ток-шоу – в девятом).

Павел упрямо идет

сквозь скрежет и скрип тормозов,

сквозь нимбы рекламных щитов,

возвещающих: «Да любите друг друга!»

(Копирайт: Иисус Назарей,

Редактор: Денница aka Люцифер).

Павел плевал на редактора и на пепел.

Павел будет любить этот мир,

стиснув зубы.

«Любовь долготерпит».

Огненосная мгла

полнит тёмным сиянием стогны.

Мегаполис тонет истомно

в искрящихся волнах.

(Тучные агнцы сидят в колесницах,

влекомых златыми тельцами).

Мегаполис тонет в смеющемся пламени,

пропадает в сверкающей мгле,

в ослепительной, сладостной мгле.

(На совете директоров

Иоанн Богослов убеждает Денницу,

что «Жена, Облеченная в Солнце» –

лучший слоган для сети бельевых бутиков).

Павел молча идёт в свой Дамаск.

Павел слепо идёт

сквозь сияющий ласковый пепел.

Павел знает одно: рассвет.

Скоро наступит рассвет.

Аллилуйя. «Любовь долготерпит».   

2008

Петербургский текст

1. ***
 

Город, спящий среди отражений,
среди старых и сумрачных снов,
где
облака льются в черной воде
сквозь окна домов,

где
на закате дворцы
сами не знают,
явь они или сон,
и тяжело взлетает Грифон,
и статуи смотрят слепыми глазами
в закат, –

Город...
– Вернемся назад?
– Нет.
Бледное небо
с золото-зыбкой
и умирающей детской улыбкой
больше не выпустит взгляд.

– Что ж, - наугад,
мимо оград, –
чугунных, летящих, ненастоящих, –
мимо коней, мчащихся над
леденящей, манящей, тяжелой
и черной водой...

Город! Возьми нас с собой
в твой неразгаданный ад!..
 

...Вдруг – Летний Сад.
И старые липы
бесцельно и нежно
гладят плечи грязных богов.

– Город!
Страшна мне твоя
любовь!..

1992

2. Петербургский текст

Бесконечное небо.
Бесконечный ветер.
Зеркало города.
Нева.
– Никто не вернётся назад.

2002

3. Тоска по Питеру

Здесь разбавленный Севером воздух,
влажный, плоский финляндский покров
беглых слов, белых снов, островов...

Долгий закат в розоватом растворе,
в створе Гороховой улицы,
где дразнит утонченностью вдали
игла Адмиралтейства.
Закат догорает
над Невским, Литейным, Летейским...
Летит – и льнёт, и слёзы льёт,
не в силах оторваться от земли.

...Здесь всё так неизменно,
так протяжённо и зыбко,
всё подёрнуто выцветшей царственной дымкой.

Этот город с вокзала приемлет в объятья,
приникает к тебе, проникает в тебя.
Это небо, немеркнуще-близкое,
эти воды и своды, и хляби,
эти перистые облака,
эта вечная, злая река...
 

Эта бедная, тайная радость
в достоевских трущобах...
И в морозные сумерки дому Мурузи
Венеция снится – ещё бы!..
Эти лики и блики в канале –
и  грифоны над рябью поводят златыми крылами.

...Отражения стынут в Фонтанке.
В сетке веток, на жёлтой стене
дома Анны Всея Руси
тени качают луч.
А усталый Бог сохраняет всё,
даже наши стихи.
Даже вздох
затонувших, угасших, вчерашних...
Даже тленный, мгновенный, имперский
всплеск на прощанье.
Всплеск небес –
и недальнего моря всплеск.

Этот странный, пространный,
ростральный, расстрельный, астральный
Город!
Здесь, среди снега, тоски и дождя,
призраки вечно толпятся,
выхода не находя.

...В дацане на Приморском проспекте
тихо-тихо звенят колокольцы.
Я хочу пить разбавленный Севером воздух
и не ведать, что будет после.

2012