* * *
Плыву по течению жизни, особо не сетуя:
Система счисления дней превратилась в бинарную,
Привычная гамма страстей упростилась до сепии,
Скелеты из шкафа давно переехали в Нарнию.
И сердце уже не гостиница – зал ожидания,
Где даже тоска и бессонница – гостьи не частые.
В моём драмтеатре дают «Виражи Мироздания»
(Комедия, ужасы, триллер). Смотрю, не участвуя –
Хоть главный злодей улыбается приторно-ласково
И машет призывно со сцены косыночкой бязевой…
Вы – мне? Извините, не верю. Привет Станиславскому!
Ружьё над камином ничем никому не обязано.
* * *
Утро – размен минут.
Кофе в сердцах разлив,
время хватает кнут –
пряник не завезли.
Пряник для тех, кто вне
матрицы городов.
Прочим – поблажек нет.
Землю вращать готов
бегом? Тогда – бегом,
двигаясь над и под.
Третий с конца вагон.
«Поезд идёт в депо».
Значит, забудь о том,
чтобы успеть к шести.
В плейере – «шанти ом».
Снится нам тот шанти!
Вечером всем швырнут
пару часов-банкнот.
Щёлкает звонкий кнут:
«Время! Цейтнот! Цейтнот!»
Поезд. Трясись в норе,
мыслями в такт гремя:
как сэкономить вре-
Боже, помилуй – мя!
* * *
Пишу судьбу – водою по воде.
Не обессудьте, если прочитали:
«В ремонт часов не приняли мой день –
Сказали, слишком мелкие детали».
А день разбит: сквозь трещины сочась,
С него тягуче капают секунды.
Не совпадая, стрелки «здесь/сейчас»
Несутся в никуда из ниоткуда –
По часовой и против часовой –
Скрежещут шестерёнки от нажима.
Клекочет перепуганной совой
До беспредела сжатая пружина…
Но Часовщик скривился: «Ерунда!
Не подлежит: рассыплется, чуть трону!»
И я его – живой! – не без труда
Меняю на бездушный электронный.
Начало мира
«Межсезонье проиграно!» – скользкая ложь во благо.
Трупы листьев складируя, дворник кричит: «Зажжём-ка!»
Завтра поле баталий накроется белым флагом –
Первой чистой мечтой новоявленного божонка.
Мы проспимся в берлогах, по людям оголодаем,
Перепишем архив, предрассудки поизживаем.
Те и эти, глядишь, побратаются городами,
А совсем в идеале – подружатся с головами.
Через tabula rasa проступят не буквы – Знаки:
Всё, что было, и даже немного того, что будет.
Кислота межсезонья нужна, чтобы выесть накипь
На проржавевших душах, в которых бурлили бури.
Завтра выбегут дети – реальность лепить, смеяться,
Очищающе-белым бросаться в идущих мимо.
А божонок, укрывшийся облачным одеяльцем,
В первом утреннем сне нарисует начало мира.
* * *
Есть дорога на север – и то, что предрешено.
А на всё остальное спокойно рукой махни.
В недрах нового мира, рождённого тишиной,
Мы друг другу как Песня Песен и Книга Книг.
Сколько можно страдать, выбирая одно из двух,
Свеженайденным знанием мериться допоздна?
Ты умеешь в шуршании листьев услышать Звук,
Я умею в дрожании листьев увидеть Знак.
Жизнь изрезана нишами – каждый нашёл свою.
Глупо сравнивать кошку и ястреба – ну и что ж?
Ты упорно, незыблемо веришь, что я спою.
Я упрямо, отчаянно верю, что ты прочтёшь.
Пусть от споров звенит в голове и в глазах пестро,
Есть дорога на север – а дальше ищи-свищи!
Наши игры в борьбу стоят ста языков костров,
Остальное– не стоит огарка кривой свечи.
Попытка сплина
Рассвет – небесный вздох, мучительнейше-тяжкий.
Кураре липких снов сочится в явь побудки.
Горчащий антидот заваривая в чашке,
Мечтаешь стать щенком в утробе тёплой будки.
Всеобщий зимний сплин – барон фон Захер-Мазох:
Наручники и плеть положены строптивым.
По улицам плывут шеренги грустных масок,
А ленты новостей вскипают негативом.
Рвануть бы на юга – но нет бесплатных рейсов.
Положено страдать: напиться и влюбиться,
Вступить в разбухший клуб поклонников депрессий,
Под виски смаковать пути самоубийства,
Пытаться совместить невинность и порочность,
Подумывать уйти в монахи или маги –
И в пледовом плену испытывать на прочность –
Рифмованным нытьём – терпение бумаги.
Одекабременён тоской высокой пробы,
Внезапно тормозишь, с восторгом наблюдая,
Как четверо щенят сигают по сугробам,
Чихая на людей и вьюги с холодами.
* * *
Бандероль возвратят: адресат, разумеется, выбыл –
Целовать пустоту, как недавно тебя целовал.
Переплачь и забудь ерунду про неправильный выбор:
Выбор сам себя сделал – и это не просто слова.
Поле боли мертво, только тускло блестят обелиски.
Спят руины в объятиях робких побегов плюща.
Ты легко научилась прощать незнакомых и близких.
Несравнимо труднее – себя научиться прощать.
Память – лучший палач. Отключи, переплачь! Переплачен
Твой кармический долг воплощений на восемь вперёд.
Адресату дошло всё, что он подаянием клянчил.
Бандероль возвратят. Почтальон, разумеется, врёт.
* * *
Состояние «никак»,
Дислокация «нигде»,
Нежелание вникать
В положение всех дел
С треволнениями масс:
Спор абсурден, но горяч.
Мир опять летит с ума –
Жаль, что я ему не врач/
К счастью, я ему не враг –
Не убить и не спасти.
На горе расселся рак
И отчаянно свистит –
То ли зычное «ура!»,
То ли с Богом тет-а-тет.
Вроде, действовать пора,
Но не хочется хотеть.
Можно гнев облечь в стихи
И надеяться вот-вот
Выйти чистым и сухим
Из потока сточных вод.
Можно слушать волчий вой,
Наблюдать парад планет,
Можно – в омут с головой.
Только смысла в этом нет.
И сидишь бессчётный день,
Нянча небо на руках,
В дислокации «нигде»,
В состоянии «никак».
* * *
Прошла пора рыданий и чернил.
Всевышний перья ветра очинил –
Выписывает ямбом шестистопным
Пронзительную новую главу
О мире, что держался на плаву
В процессе репетиции потопа.
А миру дела нет до мудрых книг:
Он в чёрной нереальности возник,
Соткался из обрывков снежной шали –
И жизнь, возобновляя круговерть,
Стихийно заселяет хлябь и твердь,
На все лады себя провозглашая.
Лохмотья туч прошили журавли,
Бутоны белых цапель расцвели,
Поля перепелами запестрели,
И жаворонков сонмы поутру
Подвязаны к небесному шатру
Серебряными ниточками трелей.
«Живём!» – ликует в кличе птичьих стай,
Трепещет в каждой клеточке листа,
Пульсирует дождинками по кроне.
И Он, на сотни лет помолодев,
Спускается в воссозданный Эдем,
Передохнуть от старых пыльных хроник.
Друидское
Душу когтит ужасно
Сотня свирепых кошек.
Дуб, разреши прижаться
К бурой шершавой коже!
Мох из её морщинок
Мягко щекочет щёку.
Белка уселась чинно
Жёлуди в кроне щёлкать.
Ворон смакует лужи,
Словно ценитель – вина.
Я проникаю глубже –
В самую сердцевину,
Чувствую соков токи,
С ними несусь из почвы
В кончики веток тонких,
В спящие мирно почки.
Солнечный верхний ярус,
Медленный вдох и выдох...
Плаваю, растворяюсь
В запахах, звуках, видах.
Быть и никем, и всеми –
Жёлудем, лужей, птицей...
Падаю в тело – семя.
Дуб, разреши проститься,
Чтобы опять ввязаться
В петли событий. Сдюжу!
Стая пушистых зайцев
Мягко щекочет душу.
* * *
Я маленькая белая лошадка,
Приписанная к детской карусели.
Я начинаю жить в начале мая,
Когда, под бодрый маршевый мотив,
Взлетают на меня с подножки шаткой
Частички воплощённого веселья –
И шепчут в ухо, крепко обнимая:
«Хорошая, коняшка, прокати!»
А рядом по тропе в неспешном ритме
Гуляет вороной печальный пони.
Он фыркает, катая малышей – и
Как будто лишний в этой суете.
Он в перерывах и-го-говорит мне,
Что парк – кошмар, что счастье – это поле,
Где мягкая трава щекочет шею,
Где близко нет ни взрослых, ни детей.
Я не считаю парк невыносимым
И очень редко думаю о счастье –
Оно едва ли в криках «едем-едем!»,
В счастливых бесконечных «но!» и «тпру!» –
Но ненавижу осени и зимы:
Из них торчит моя ненастоящесть,
Как вата из дыры в боку медведя,
Забытого на лавке поутру.
* * *
Чувства уводит с ловкостью конокрада,
Гасит во мне огонь, превращая в голем –
Мой персональный дьявол не носит Prada,
Не соблазняется сексом и алкоголем.
Спорит со мной нечасто и как-то вяло,
Не изгоняется – это совсем без шансов.
«Эй, – говорю, – искушай меня! Ты же дьявол!» –
Он ухмыляется: «Хочется – искушайся!»
Ром разбавляю текилой, а дружбу – флиртом,
Чтобы заполнить внутренние пустоты.
Он меня лечит наутро чистейшим спиртом
Едкой иронии: «Как, ощутила что-то?
Глупая женщина, что ж тебе всё неймётся?
Мир упорядочен, сердце уже не ропщет!» –
«Дай, – умоляю, – хоть каплю былых эмоций!» –
«Нет, – отвечает, – без них тебе всяко проще.
Чувства – протезы, сомнительная подпитка,
Суп из песка на завтрак, обед и ужин...»
«Чёрт, пощади, обесчувствие – это пытка?!» –
«Нет, – ухмыляется, – хуже. Гораздо хуже».
* * *
Если хочешь смотреть на неё – лучше сквозь посмотри:
Ночь в зеркальном овале.
Эта женщина очень давно умерла изнутри –
И воскреснет едва ли.
Выпей горькую правду, как выпил цикуту Сократ,
Загорись и остынь ей:
Эта женщина Мёртвого моря мертвее стократ
И пустыни пустынней.
Вот она – беззаботней ребёнка, костра горячей,
Нищих духом блаженней…
Но в глазах её искры веселья – не более, чем
Лабиринт отражений.
Просто прошлого гром несмолкающий в сердце гремит,
Просто контур не замкнут.
Да, красива она – неживой красотой пирамид
И заброшенных замков.
Две морщинки у губ – это фатум поставил печать
С несмываемой датой.
Уходи, не смотри и не смей ничего обещать –
Ты не видел когда-то,
Как огромный пылающий мир, задыхаясь, хрипя,
До горошины сжался.
А поджёгший его был чертовски похож на тебя.
И поэтому сжалься.
Письмо с неясным адресом
Озаряет лампада Младенца с Пречистою Девою.
Мир, притихший на час, изготовился к новому бою.
Милый дедушка, кто я, зачем я и что я здесь делаю?
Почему не могу постоянно общаться с тобою?
Ты швырнул меня в люди – уродом без рода и родины,
Но забыл объяснить почему-то, что я – не чета им.
Заикаюсь о вере – хохочут и кличут юродивым,
Вдохновенно пишу о любви – но никем не читаем.
Не получится хлебом взойти среди сорного семени,
Не останешься бел, пропитавшись пронзительно-алым.
Я слабак: я не спас никого. Им не нужно спасение –
Нужен тот, кто покорно погибнет за их идеалы.
Снова вымоют руки великие вечные римляне.
Письма вспыхнут – и дымом курильниц к тебе вознесутся.
Милый дедушка, видишь: иду по воде. Забери меня!
Ведь забрал же однажды отца моего, Иисуса!
© Татьяна Шеина, 2017.
© 45-я параллель, 2017.