В мае гремело, и пахли нарциссы
Вслед за грозою и пряно, и резко.
Ветер с тетрадей сдувал биссектрисы,
Влажный сквозняк развевал занавески.
Будто бы стеблями — прямо из сада...
Что-то цвело в этот месяц над нами,
Что называть и грешно, и не надо.
Неабсолютным, неподлинным звуком
Не назову наши взоры любовью,
Солнце, и дождь, и фрамуги со стуком...
Истинней то, что летуче-воздушно.
Ливни стихали, а небо за ними
Радужно было и великодушно.
Наши крамольно сплетённые руки...
Белые, в зелени мокрой, нарциссы.
Неодолимый солнечный запой.
Там напролёт все дни бродить хотелось
Песчаною прибрежною тропой.
Там пахла ночь русалочьей водою,
Темны и тяжки были всплески рыб.
И ты была столь ярко молодою,
Что мне казалось — я навек погиб...
Во тьме на берегу костры горели,
И таял дым над заводью речной.
Ужель всё было? И ушло ужели?
Горчит вино неясною виной...
Где эта лодка, лунная дорога,
Прохлада рук и крови тяжкий зной?
Та юность лишь предчувствовала Бога...
Светят над чёрной землёю после тяжёлых дождей.
Ярко-оранжевым ядом брызжут календул лампады.
Холодно, пусто. Часами нет ни собак, ни людей
Только корявые лики
Разнорабочих деревьев, яблонь, черешен и слив,
Не покидают усадьбы. Да рассыпаются крики
Соек, снующих повсюду в поиске скудных пожив.
Рано повеяло стужей и соловецким вином.
Хлопнем по шкалику, братец, выпьем ещё по три капли
Вот и ещё одна осень, палой листвы погребенье.
Листья становятся дымом, запахом и забытьём.
А в глубине, за ветвями, — близко-далёкие тени:
Выхватывать искру из беглого встречного взора,
Чтоб снова сумели слова кавалькадой скакать,
Серебряной дробью звенеть по камням разговора.
Строка оживает, когда поспевает пора —
Предельное время, пока ещё внешне земное,
Когда интонаций и звуков, и ритмов игра
Минует излом и взмывает воздушной волною.
Когда Леонардо и за полночь краски кладёт
На тополь, на грушу, то левую руку да Винчи
Тосканское небо по звёздным зарубкам ведёт
И винт астролябии в полную меру отвинчен.
Тоскана лазурная, русской метели зима... —
Какие живые, друг друга влекущие краски!
Когда-нибудь вновь флорентийских кремлей терема
Издали музыка слышится, с круга катка
через февральскую влажную тьму пролетая.
Ты мой хранитель, живое крыло у виска,
музыка, муза, невеста моя золотая!
на ледяном бездорожье ломая копыта,
если бы ты на плечо не слетала ко мне,
музыка, нежная дочь огрубевшего быта?
вправо на звук повернув по бугристой дороге.
Вот он, стального конька ярко-хромовый хруст,
в белых высоких ботинках девчоночьи ноги...
Легче богатства залетных и местных абреков.
Здесь, где темно, ты живешь в ипостаси стиха,
В Москве хохол, а в нэньке-Украине
нездешний псалмопевец и москаль,
аз есмь! Аз на крыле еще доныне,
не лизоблюд, не трезвенник, не враль.
и в напрочь обесчещенной стране.
Как истина в вине, живет он в соли
на самом вязком и нечистом дне.
старатель слов и толкователь снов,
я редкий ныне — ибо не бездушный
и не безгласный — из ее сынов.
любви к своей расхристанной стране —
пусть вопреки недоброй нашей славе
и злой молве, язвящей нас извне.
из петербургских сернокислых зим
окликнет Джотто-флорентийца фреской.
И лишь до третьей крови тон мой резкий
отпочкуется дюжина слов,
и в неловком мертвецком кузове
повезут меня прочь от даров —
от пахучего белого яблока
и от ласковой кожи твоей.
Попросите, пожалуйста, лабуха:
пусть играет чуть веселей.
Дайте водки могильной братии,
иже в глину втыкает крест,
чтоб совсем отучила врать её —
птицу, лучшую из невест,
голубицу, сестрицу-музыку,
ноту-ласточку между строк...
Выпей, брат мой, за волю узнику —
И мне не звонят, не спешат.
Воздушные авторы ню
под почвой тяжёлой лежат.
и голос, и колер, и пыл.
Похоже, и я, куховар,
похлёбку свою доварил.
и губы мне склеила соль.
Но что-то мне в уши цедят,
что надобно слышать… Изволь,
сглотни и мышьяк, и дурман…
Сыновья болит голова —
Иван, и по батьке Иван.
и вотчин дичает размах.
Я чистое молча надел
и сжег десять тысяч бумаг.
спалю свою дурь на корню,
мне будет звонок поутру?
положу стихов-грехов тетрадь.
Ты уж мне позволь навстречу ангелам
на Страстной неделе взор поднять.
всё моё, в занозах, естество,
вдруг сумеют обменять на качество
чертово число того-сего…
набухают силою слова.
Певчий в дальний путь уйдёт расстригою,
а душа останется жива.
в подлые не вхожая дома, —
не на склейке белого и чёрного,
а на схлёсте страсти и ума, —
так до дна пронизывая тишь,
что и дуре-плоти квазимодовой
Ты её бездушие простишь…
Меж милостью и милостыней — зыбкий,
дрянной на вкус и запах воздух дней.
Но я живу теперь твоей улыбкой,
чья слабость и велит мне быть сильней.
наследник мой, загадка ста колен...
Свой век — то злой, то молчаливо-грустный —
я претерплю. Мне ни к чему обмен
Добра и дара хватит мне и впредь.
Лишь меж землей и небом, лишь меж нами
Ну, а я заедаю свой день баклажаном перченым,
запиваю вином — то «Медвежьею кровью», то «Бычьей» —
и блюду солнцелюбье свое, словно мести обычай.
ибо моет подошвы мне Понт, мой креститель исконный,
ибо был я в зубах истукана, в присосках у гнома,
но не предал ни речи коханой, ни кода-генома.
и попробуй поймай меня на нестихающей боли!
Я ведь солнцем омыл и сердечную мышцу и жабры
и поставил шалаш над расщелиной абракадабры.
и в жемчужницу речи кремень-наконечник вложили.
Дорожает, звеня, золотая мембрана зенита,
крепнет янгол огня: «Все, кто выжил, —
Кто рядом — чужд и нем, а тот, далекий, кровен
Гортанью ключевой, аортовой игрой.
И странный Зодиак — Весы иль жгучий Овен —
Уже не исказят крыла исконный крой.
Поденной чашки край зазубрен и шершав.
А с теми, кто вдали, делю бродяжий ужин —
Астральный свой припек и соль земных приправ.
Живой воды глоток и шарик кровяной
Протягиваю вам, и о зеленом лоне
Серебряным "ау" вы делитесь со мной.
Шиповник, алыча, кизил и барбарис...
Под каждой из ветвей мы снова вместе дома.
Зернистый Осип мой,
Арсений мой,
Борис...