Сергей
Николаев

* * *

В ледяное оконце холодные стрелы

мечет финская вьюга и пьёт из горла

эту тёмную ночь, этот морок горелый.

Светит жёлтая лампа – за ней из угла

поднимается тень. Домовой выползает,

и ломтями тоску, не спеша, нарезает,

и садится за стол: – Наливай по одной!..

Повезло ему всё-таки в нашем посёлке,

где и люди как люди, и волки как волки.

Говорю: – Эй, Хозяин, а помнишь, зимой

позапрошлой автобус увяз – откопали?

– Откопали-то, верно. Потом наливали

три стакана водителю… Так и сидим.

Хорошо нам обоим, заросшим, седым!

Пьянку пьянствуем, песню поём:

– Хали-гали!..

* * *

Голубая сосна до высокой звезды

достаёт на крутом берегу.

Человек состоит из небесной воды,

из того, что назвать не могу,

из того, что садится тебе на плечо

мотылёк невесомый. А ты

говоришь: – Ничего-ничего, горячо –

это просто осколок звезды.

* * *

Жизнь-дурёха с ласкою медвежьей,

с дырочкой, простреленной в груди.

Долго ли шагать по самой снежной

родине? Не спрашивай! Иди!

Потому, что смерть ещё глупее,

чем вот эта маленькая жизнь,

чая кружка, может быть, согреет,

сволочь-боль отпустит – подыши!

Женщина унежит тихий вечер,

и звезда высокая взойдёт.

Или вьюга что-нибудь зловеще

за крестами окон пропоёт?

Буду я до полночи стихами

белые листы полосовать.

Если только смерть придёт за нами…

Если только в губы целовать…

* * *

Когда душа рванёт на все четыре

из грубой плоти, гибнущей бесславно,

ничто не переменится, и в мире

всё так же будет холодно и странно.

Не заиграет радио Шопена,

соседка сигаретку не закурит,

и будет небо так обыкновенно –

слепящий купол гибельной лазури.

А ты, мой ангел, ты не плачь, не надо,

и руки не заламывай, не бойся –

мы всё же птицы облачного сада.

Ты пледом нашим клетчатым укройся,

и кофе пей, читай стихи построчно:

любовь, как что? Как смерть! Левкои, калла,

пять-семь гвоздик, и в запахе цветочном

горчинка тленья, привкус аэртала.

* * *

Мошкариные сумерки, сизый туман

меж берёзовых бледных стволов.

Где-то здесь выводила лисица-кума

лисенят на добычливый лов.

Лисенята бежали весёлой гурьбой,

нападали внезапно на след,

и пчела обнимала цветок зверобой

и качала цветок огнецвет.

Наклоняется ива к озябшей звезде –

омут робко в лицо целовать.

Эти палые листья пружинят везде,

эти мхи, как живая кровать.

Уложить поплотнее пудовый рюкзак,

брезентуху свою постелить.

Исцеляется тело, светлеют глаза,

и ровнее дыханье земли.

* * *

Мудрые птицы по звёздам летят домой,

и грибники, улыбаясь чему-то, режут

влажные шляпки. Деревья стоят стеной,

и на погосте ночью рыдает нежить.

Можно соседке-старушке купить «Ахмад».

Сидя за кружкой дымящейся, жаркой влаги,

пусть повествует о том, как в сельпо хамят,

как выносили когда-то на площадь флаги.

Может, расскажет: однажды она вождю

рапортовала, а после – отца, конечно,

органы взяли, да… А комары к дождю.

А человеку нужно святое Нечто.

Впрочем, я лучше пойду на болото за

клюквой – хорошая нынче и цвета крови.

И опадает листва, и слезит глаза

тихая боль небесной

Твоей любови.

* * *

На Новый год посыпался некрупный

холодный пух, и, в дым уже пьяны,

под этой бездной, тёмной, целокупной,

хотели воли, удали… Они

напрасно утешали безутешных

своих несчастных женщин, о тоске

молчали и поглаживали нежных,

строгающих салаты на доске.

И вот на ёлке счастье зажигали,

и плакали от радости слепой

над первыми детей своих шажками,

над опытом, надеждой и судьбой.

А снег ложился свадебный, безгрешный,

таинственный, внимательный, неспешный,

и люди жили, лёгкие, как пух,

от смерти в трёх шагах,

а может, в двух.

* * *

Ну что сказать о жизни? Прощена!

Пространство неживое убегало.

При тусклом свете лампочки жена

казалась постаревшей и усталой.

ЖД-воды в стаканчики налив,

ценили мы удобство «доширака».

И ухнул мимо встречный, словно лифт,

внезапно оборвавшийся из мрака.

И вздрогнула жена, и повела

растерянно плечом: – Так это… что же,

теперь у нас ни дома, ни угла –

одна любовь?.. – Одна? Ну предположим...

– Куда же мы, Серёжик? – Ну куда?

Не знаю… Э-э, допустим, ипотека…

Лишь с высоты далёкая звезда

смотрела вниз – на горе человека.

А нам казалось: можно пережить

и эту боль, и ту опустошённость,

когда в стекле неясная дрожит

предельная безлюдность и бездомность.

* * *

Птица пересекает голубизну,

выгнутую над островом Койонсаари.

Ладога свой зыбучий живой глоссарий

пишет, раскатывая песок. И ну,

что говорить, когда на ветру поют

хмурые сосны? Сердце своё сиротство

осознаёт – о, как же светло ему!

И над кострищем серая струйка вьётся.

Что ещё нужно, если сегодня есть

«Normal» палатка и закопчённый чайник.

– Эх, красота! Не найдёшь огонька, начальник?

– Что же, закуривай.

                                Все мы – сухая персть.

Несокрушимый гранит сокрушится – стой,

в даль упираясь навек изумлённым взглядом.

Финские сосны пахнут почти как ладан,

«Фрейя» смеётся чайка и над водой

опережает ветер. И где-то рядом

всё, что кому-то белибердой…

О, тишина! О, музыка! Упоенье!

Вещие птицы: любая тебе – сестра!

Неуследима: от клювика до хвоста –

белое облако, белое оперенье…

                  Белое поле нетронутого

                                                         листа.

* * *

Солёную

бороду мрачно один

от горя ночами на кухне жуёшь.

От лютых снегов и безлюдных равнин

вонзается музыка в сердце, как нож.

Косматая вьюга в окошко скребёт,

и крыльями машет, и клювом стучит.

Но кажется: треснет от жара вот-вот

алмазное небо в надёжной печи.

И вот с языка облетают слова,

как мокрые хлопья с высоких небес,

врываются в душу – в Рязань татарва –

голодному времени наперерез.

Выводит рука на бумаге «прощай»,

потом (неразборчиво) «сбудется всё».

И ночь тороплива, и печь горяча,

и боль провернула в груди лезвиё.

Так пишется «Бог», а читается «Снег» –

шагает по снегу седой

Человек.

* * *

Ходят звёзды, словно в ручье форель,

на деревне собачий брёх,

раскачает ветер сестрицу-ель,

застыдит берёзок-дурёх.

А вокруг лосиная чаща, топь

и медвежья в кустах тропа.

Как пойдёшь направо – не надо, стоп!

А пойдёшь налево – пропал!

Чертогон кругом, одолень-трава.

Кто скрипит лесиной сухой?

На плечах вертун-голова цела,

да набита, верно, трухой!

Посижу, прищурившись, у огня

и пригублю чай, как вино.

Млечный Путь – один, и Земля – одна:

мотылёк, былинка, зерно…

* * *

Через тонкую крышу палатки меня рассвет

разбудил. Я услышал гудение насекомых,

и какая-то птица свистела «кю-вет, кю-вет».

Так со мной говорил Элохим – о, на всех

                                                                 знакомых

языках мироздания! Но, сон отряхнув, скатал

я брезентовый домик и вновь зашагал к востоку.

Мир не так уж велик – скорее, он даже мал:

трое суток пути до Будилово. Холодок. Туман.

У болотного бочажка занырнул в осоку

осторожный какой-то зверёк, покачнув ольху.

            И зажглось утешительно

                                             наверху

                                                       золотое Око.

* * *

Январским утром Выборг посетив,

привычно ожидаешь электричку

и звонкую, но мелкую наличку

в кармане пересчитываешь – жив!..

Жив – это да, но лишних два часа.

И плов берёшь в дешёвой чебуречной:

в окне пути, зелёный крест аптечный,

мороз насыпал звёзды в небеса.

А здесь уютно белые стоят

салфетки, и горчица ожидает,

когда рука, по столику блуждая,

в каком-то сне добавит всё подряд.

Мобильник вынимаю: – Ты не спишь?

Алло! Не спишь? Такое накатило

не знаю что. Ну, есть на свете сила

над миром этим – там такая тишь...

А звёзды гаснут – медленно крыло

восхода расправляется, и город,

стараниями ангельского хора

разбуженный, встаёт и тяжело

бредёт куда-то…

* * *

Снятся оленям синие сны:
снег и река-сестра,
клёкот звезды, щебет сосны,
алый огонь костра.

Рядом сидит человек седой,
варит походный суп.
Всё, что случится потом с тобой,
знает небесный Суд —

будет дорога твоя легка
или смертелен шквал?

Снится оленям снег, облака,
северный перевал.

02.10.24

* * *

А там, где танцующие облака
летят куда-то на юг,
горит одна молодая звезда
ярче других подруг.

И если скажешь:
                   «Мой друг, я устал»,
она коснётся лучом
лица, обращённого к небесам,
укроет вдовьим плащом.

Неистовы звёзды, и ты, старик,
знаешь: невыразим
северный ветер, и птичий крик,
и дева седая жизнь.

* * *

Когда совсем теряется душа
среди сосновых веток наверху,
где серебро Венеры и Ковша,
тогда лежу, как ягода, во мху,
и думаю: «Ты видишь ли меня,
любовь мою, и муку, и печаль?
Как я сижу, бывает, у огня
и говорю: „А всё-таки, как жаль,
что эта жизнь кончается! Увы,
я многое не понял о любви...“?»

Так вырастает вересковый куст
из потерявшей имя головы.
Так дождик моет косточки мои.

Я ничего не знаю о любви –
я знаю только музыку и грусть.

Среди сосновых веток, высоко,
где серебро закрыли облака,
молчит Ланиакеи молоко.

– Огня и хлеба, кружку молока!..
Мне больше и не нужно ничего.

* * *

То и прекрасно, что всё мгновенно:
тяжесть уютная рюкзака,
боль, пробивающая колено,
смех пересмешника, перекат.

Камни кольцом уложу, обсохну,
у костерка заварю чайку.
Небо узнает меня по вздоху:
– Много ли нужно-то старику?

Недолюбил, но хотя бы хлеба,
сала шматок, а потом… Ну, как?
Победовал на земле – и пока!..

Запах багульника, шелест неба,
дым поднимается в облака.
Камни моет Шаман-река,
тянет ниточку нерва.

* * *

Палатку
поставил покрепче,
оттяжки кругом натянул.
А жил бы я, что ли, полегче?
Нет, лучше не стал бы! Да ну!..

Комар сатанеет – примета
хорошая сводит с ума.
Грибное короткое лето,
багульника пьяный дурман.

Колючкин пришёл и понюхал
мешок провианта: – Ей-ей,
у ёжика, знаешь ли, днюха –
ему бы чего повкусней!..

А ночь наступила так быстро –
успел приготовить едва
немного варёного риса,
дурная моя голова.

Зато под фонариком синим
я выдал стихами: «Ну вот,
мы с ёжиком располовиним
тушёнку и ручку „Пилот“».

Зажжётся луна молодая –
в ладошку тихонько дыша,
запишет Колючкин: «Такая
хорошая штука душа!»

12.09.2024

* * *

А небо какое! Прощён
я буду за все мои скорби?
Сушину спилил, и ещё,
а там котелок приспособил.

Улёгся на коврик. Луну
седую включили. О, было
всё видно, и даже одну
звезду-северянку знобило.

Но я согревался, как мог,
нодью пошевеливал палкой,
и время ни шатко ни валко
текло. Загорался восток.

Я думал: «Как я одинок!
И что же? Не жалко».

09.09.2024

* * *

Дождь прекратился только ночью. Наконец,
я вышел из палатки в темноту –
сияли звёзды. О, небесный мой Отец,
что про Тебя я знаю? Только ту,
в груди щемящую, томительную грусть,
когда деревья плачут на лицо.
Какой-то в небе огонёк летит… и пусть!
Поэзия – волшебное кольцо.
Слегка коснись его – и сразу не болит,
не мучает. Но звёзды догорят,
и частый дождь опять по тенту шелестит
                                                       три дня подряд.

01.09.2024

* * *

Потому, что я сам себе царь и дружу с головой,
караулит меня у палатки седой часовой,
крутолобый валун, олонецких трясин соглядатай.
Собираю манатки, шагаю на юго-восток,
и звенит на моём рюкзаке жестяной котелок,
и задумчивый северный лес, молчаливый, кудлатый,
как-то нехотя шепчет: «Куда ты идёшь, человек?
Скоро будет такая тоска, скоро выпадет снег –
оставайся! Куда ты?»

24.07.2024

* * *

Беспомощный поэт, не унижай словами
высокую печаль озёрных берегов,
где, золото листвы роняя в серебро,
берёзы тяжело качают головами
и брови хмурит дуб. И всё это любовь,

и всё это закат, и ветра порыванья,
где страшные глаза светил воспалены,
где так же всё темны загадки мирозданья,
где тяжелы труды, смертельны расставанья,
но встречи в роковых пустынях суждены.

11.07.2024

* * *

Вздохнул,
и внезапно очнулся
среди насекомых и трав.
А там, высоко, протянулся
галактики звёздный рукав.

И был я, как ветер, как поле, –
без края, без боли, без книг.
И звёзды лежали в подзоле,
бессмертные тоже,
как мы.

* * *

Снег ложится, ласковый, неспешный,
чистый-чистый, синий-синий снег.
Дерево. Бездомный человек.
Может, он мятежный? Может, грешный,
беззаботный, нежный, с неизбежной
музыкой небесной в голове.

Постоять. Сосной полюбоваться,
семечек отсыпать воробью.
Серый дым забрался на трубу.
Что возьмёшь с меня-то? С голодранца?
Даже может сердце разорваться –
потому, что я тебя люблю.

* * *

Что-нибудь о дожде, о дожде,
про своё одиночество, да,
и про небо Карелии, где
путеводная светит звезда.
А закончить отчаянно «Ах,
как стучит моё сердце!» Оно
не рифмуется и не в ладах
с мирозданием. Но решено:
напишу я смущённо «прощай»,
по стволу барабаня «так-так»,
на звезду как-нибудь невзначай
стану я любоваться, чудак,
подливать можжевеловый чай.

07.08.2024

* * *

В палатке ночью не спалось –
включил фонарик.
Я записал: «Сегодня лось
тут государил.

Грибы стояли, как послы
иной планеты».
Меня созвездие Весы
спросило: – Где ты?

Хотел ответить, а вокруг
толпился ельник.
Я тишину кормил из рук,
простой отшельник,

любитель пить из решета
созвучий масло.
И, засыпая, прошептал:
– Земля прекрасна!

* * *

Опущенные в землю головой
деревья – перевёрнутые люди:
как мы, поют высокое о чуде
и думают системой корневой.

Их разговор сложнее, чем латынь,
таинственная речь вневременная.
А люди ничего не понимают,
с огнём играют, жарким, золотым.

Деревья улыбаются и дым
зелёными руками отгоняют…

Когда-нибудь мы станем заодно –
на языке, понятном только птицам,
заговорю, и дуб ко мне склонится,
и выпьет примирения вино.

* * *

В твоих волосах запутался
запах сырой травы.
Спи, моя девочка, спутница
всадника без головы!

Слышу твоё дыхание.
Помню слова твои:
«Может быть, мироздание
рушится без любви?»

Спи, моя птица райская, –
небо разбито в кровь –
ангелам снится ласковый
шелест иных
миров.