* * *
Ну что сказать о жизни? Прощена!
Пространство неживое убегало.
При тусклом свете лампочки жена
казалась постаревшей и усталой.
ЖД-воды в стаканчики налив,
ценили мы удобство «доширака».
И ухнул мимо встречный, словно лифт,
внезапно оборвавшийся из мрака.
И вздрогнула жена, и повела
растерянно плечом: – Так это… что же,
теперь у нас ни дома, ни угла –
одна любовь?.. – Одна? Ну предположим...
– Куда же мы, Серёжик? – Ну куда?
Не знаю… Э-э, допустим, ипотека…
Лишь с высоты далёкая звезда
смотрела вниз – на горе человека.
А нам казалось: можно пережить
и эту боль, и ту опустошённость,
когда в стекле неясная дрожит
предельная безлюдность и бездомность.
* * *
Январским утром Выборг посетив,
привычно ожидаешь электричку
и звонкую, но мелкую наличку
в кармане пересчитываешь – жив!..
Жив – это да, но лишних два часа.
И плов берёшь в дешёвой чебуречной:
в окне пути, зелёный крест аптечный,
мороз насыпал звёзды в небеса.
А здесь уютно белые стоят
салфетки, и горчица ожидает,
когда рука, по столику блуждая,
в каком-то сне добавит всё подряд.
Мобильник вынимаю: – Ты не спишь?
Алло! Не спишь? Такое накатило
не знаю что. Ну, есть на свете сила
над миром этим – там такая тишь...
А звёзды гаснут – медленно крыло
восхода расправляется, и город,
стараниями ангельского хора
разбуженный, встаёт и тяжело
бредёт куда-то…
* * *
Мудрые птицы по звёздам летят домой,
и грибники, улыбаясь чему-то, режут
влажные шляпки. Деревья стоят стеной,
и на погосте ночью рыдает нежить.
Можно соседке-старушке купить «Ахмад».
Сидя за кружкой дымящейся, жаркой влаги,
пусть повествует о том, как в сельпо хамят,
как выносили когда-то на площадь флаги.
Может, расскажет: однажды она вождю
рапортовала, а после – отца, конечно,
органы взяли, да… А комары к дождю.
А человеку нужно святое Нечто.
Впрочем, я лучше пойду на болото за
клюквой – хорошая нынче и цвета крови.
И опадает листва, и слезит глаза
тихая боль небесной
Твоей любови.
* * *
На Новый год посыпался некрупный
холодный пух, и, в дым уже пьяны,
под этой бездной, тёмной, целокупной,
хотели воли, удали… Они
напрасно утешали безутешных
своих несчастных женщин, о тоске
молчали и поглаживали нежных,
строгающих салаты на доске.
И вот на ёлке счастье зажигали,
и плакали от радости слепой
над первыми детей своих шажками,
над опытом, надеждой и судьбой.
А снег ложился свадебный, безгрешный,
таинственный, внимательный, неспешный,
и люди жили, лёгкие, как пух,
от смерти в трёх шагах,
а может, в двух.
* * *
Солёную
бороду мрачно один
от горя ночами на кухне жуёшь.
От лютых снегов и безлюдных равнин
вонзается музыка в сердце, как нож.
Косматая вьюга в окошко скребёт,
и крыльями машет, и клювом стучит.
Но кажется: треснет от жара вот-вот
алмазное небо в надёжной печи.
И вот с языка облетают слова,
как мокрые хлопья с высоких небес,
врываются в душу – в Рязань татарва –
голодному времени наперерез.
Выводит рука на бумаге «прощай»,
потом (неразборчиво) «сбудется всё».
И ночь тороплива, и печь горяча,
и боль провернула в груди лезвиё.
Так пишется «Бог», а читается «Снег» –
шагает по снегу седой
Человек.
* * *
В ледяное оконце холодные стрелы
мечет финская вьюга и пьёт из горла
эту тёмную ночь, этот морок горелый.
Светит жёлтая лампа – за ней из угла
поднимается тень. Домовой выползает,
и ломтями тоску, не спеша, нарезает,
и садится за стол: – Наливай по одной!..
Повезло ему всё-таки в нашем посёлке,
где и люди как люди, и волки как волки.
Говорю: – Эй, Хозяин, а помнишь, зимой
позапрошлой автобус увяз – откопали?
– Откопали-то, верно. Потом наливали
три стакана водителю… Так и сидим.
Хорошо нам обоим, заросшим, седым!
Пьянку пьянствуем, песню поём:
– Хали-гали!..
* * *
Жизнь-дурёха с ласкою медвежьей,
с дырочкой, простреленной в груди.
Долго ли шагать по самой снежной
родине? Не спрашивай! Иди!
Потому, что смерть ещё глупее,
чем вот эта маленькая жизнь,
чая кружка, может быть, согреет,
сволочь-боль отпустит – подыши!
Женщина унежит тихий вечер,
и звезда высокая взойдёт.
Или вьюга что-нибудь зловеще
за крестами окон пропоёт?
Буду я до полночи стихами
белые листы полосовать.
Если только смерть придёт за нами…
Если только в губы целовать…
* * *
Голубая сосна до высокой звезды
достаёт на крутом берегу.
Человек состоит из небесной воды,
из того, что назвать не могу,
из того, что садится тебе на плечо
мотылёк невесомый. А ты
говоришь: – Ничего-ничего, горячо –
это просто осколок звезды.
* * *
Мошкариные сумерки, сизый туман
меж берёзовых бледных стволов.
Где-то здесь выводила лисица-кума
лисенят на добычливый лов.
Лисенята бежали весёлой гурьбой,
нападали внезапно на след,
и пчела обнимала цветок зверобой
и качала цветок огнецвет.
Наклоняется ива к озябшей звезде –
омут робко в лицо целовать.
Эти палые листья пружинят везде,
эти мхи, как живая кровать.
Уложить поплотнее пудовый рюкзак,
брезентуху свою постелить.
Исцеляется тело, светлеют глаза,
и ровнее дыханье земли.
* * *
Через тонкую крышу палатки меня рассвет
разбудил. Я услышал гудение насекомых,
и какая-то птица свистела «кю-вет, кю-вет».
Так со мной говорил Элохим – о, на всех
знакомых
языках мироздания! Но, сон отряхнув, скатал
я брезентовый домик и вновь зашагал к востоку.
Мир не так уж велик – скорее, он даже мал:
трое суток пути до Будилово. Холодок. Туман.
У болотного бочажка занырнул в осоку
осторожный какой-то зверёк, покачнув ольху.
И зажглось утешительно
наверху
золотое Око.
* * *
Птица пересекает голубизну,
выгнутую над островом Койонсаари.
Ладога свой зыбучий живой глоссарий
пишет, раскатывая песок. И ну,
что говорить, когда на ветру поют
хмурые сосны? Сердце своё сиротство
осознаёт – о, как же светло ему!
И над кострищем серая струйка вьётся.
Что ещё нужно, если сегодня есть
«Normal» палатка и закопчённый чайник.
– Эх, красота! Не найдёшь огонька, начальник?
– Что же, закуривай.
Все мы – сухая персть.
Несокрушимый гранит сокрушится – стой,
в даль упираясь навек изумлённым взглядом.
Финские сосны пахнут почти как ладан,
«Фрейя» смеётся чайка и над водой
опережает ветер. И где-то рядом
всё, что кому-то белибердой…
О, тишина! О, музыка! Упоенье!
Вещие птицы: любая тебе – сестра!
Неуследима: от клювика до хвоста –
белое облако, белое оперенье…
Белое поле нетронутого
листа.
* * *
Ходят звёзды, словно в ручье форель,
на деревне собачий брёх,
раскачает ветер сестрицу-ель,
застыдит берёзок-дурёх.
А вокруг лосиная чаща, топь
и медвежья в кустах тропа.
Как пойдёшь направо – не надо, стоп!
А пойдёшь налево – пропал!
Чертогон кругом, одолень-трава.
Кто скрипит лесиной сухой?
На плечах вертун-голова цела,
да набита, верно, трухой!
Посижу, прищурившись, у огня
и пригублю чай, как вино.
Млечный Путь – один, и Земля – одна:
мотылёк, былинка, зерно…
* * *
Когда душа рванёт на все четыре
из грубой плоти, гибнущей бесславно,
ничто не переменится, и в мире
всё так же будет холодно и странно.
Не заиграет радио Шопена,
соседка сигаретку не закурит,
и будет небо так обыкновенно –
слепящий купол гибельной лазури.
А ты, мой ангел, ты не плачь, не надо,
и руки не заламывай, не бойся –
мы всё же птицы облачного сада.
Ты пледом нашим клетчатым укройся,
и кофе пей, читай стихи построчно:
любовь, как что? Как смерть! Левкои, калла,
пять-семь гвоздик, и в запахе цветочном
горчинка тленья, привкус аэртала.
© Сергей Николаев, 2023.
© 45-я параллель, 2023.