No namе
Набег на невыразимость с негодными средствами.
Т.С. Элиот. Четыре квартета
Во мне установилась тишина,
как будто съехала моя жилица,
и затерялась навсегда в огромном,
как город, мире, не оставив мне
ни локона, ни адреса на память…
…А имени я так и не узнал;
спросить стеснялся; мне довольно было
её поодаль чувствовать как тень –
не облачка. Не ветки, не снежинки –
как тень душистую полночного цветка…
Молчанье наше было звуков полно –
их эхо в сердце отдавалось болью,
и вспыхивал под веками – не свет –
взрывалась тьма, и смыслом наполнялись
бумаги лист, окурки, чашка чаю,
капель и кашель, разговор случайный
в автобусе, и блик мелькнувшей мысли,
и бронзовая зелень обелисков,
и плющ багровый на фасаде стен… –
а дальше что? – освобожденье? плен? –
когда перо летело напролом,
слова ложились в «яблочко» как пули,
бумага тлела, но свечу задули:
горланили пьянчуги за углом…
А поутру проснувшись, на бумаге
я различал членораздельный почерк
и боле ничего (поставлю прочерк) –
не вырасти цветам в глухом овраге,
как тишине не вылиться в словах,
поскольку свет в словесной оболочке
тускл как фонарь: лучей не втиснешь в строчки –
мир освещая, порождают тень,
которой мы пугаемся затем.
И вот она пропала. Тишина
во мне установилась. Я вина
не пью, как прежде. Солнце слабо брезжит
сквозь времени трепещущую просинь.
В работе неприметной длится осень,
неравно сутки надвое деля…
Чего же для
ты распростилась с домом?
блуждаешь где-то в городе огромном?
Я – слабый отсвет твоего огня.
1976–1981
Абрамцево
Здесь Аксаков удил пескарей. Барам
Повестушки за чаем читал вечерами даром.
Цвёл жасмин. Под горою мерцала речка,
Воря именем, робкая как овечка.
Приезжал из-за гор малорослых Гоголь.
Неживую Россию язвил и пророчил горе,
Так что в горле пирог становился колом,
И побайки его казались живым укором
Добрым барам, и жёнам их, и болонкам их
альбиносным, –
И темнело вокруг, и кровавым вставала вопросом
Колдовская луна над чёрным еловым лесом,
И блазнилось: пора
приходит
различным бесам…
Лишь Аксаков удил на заре в армяке на вате,
Да к Лавре бывал послушать распевы братии.
1975
* * *
Была Троянская война –
О, девять славных лет!
Сколь было выпито вина
И сыграно побед!
Мне Агамемнон руку жал,
Сам подливал вина.
Он как Зевес себя держал,
Суля бессмертье нам!
Всё было – и труды, и кровь,
Сраженья и позор,
Звон топоров, горящий кров,
Насилье и разор.
…Мне о любви не говори.
Доселе жжёт вот здесь! –
С одною, помню, до зари…
Любовь была как месть…
Друг другу мстили мы за то,
Что жизнь не удалась,
И в нашем мщении святом
Смешались кровь и грязь
Я мстил за девять жутких лет
Увечий и трудов;
За Аттику, где мой сосед
Не забывает вдов.
Она – за Трою, за родных,
За разорённый дом,
И за слиянье нас, двоих,
Нашедшихся с трудом.
1974
Весенняя прогулка
Люблю бродить по улицам; работа
нейдёт на ум, когда на солнцепёке
дерутся и горланят воробьи,
а голуби из лунок водосточных
пьют талую водицу и воркуют.
Идёшь бульваром – щурятся на солнце
пенсионеры, вечные как мир;
и красною лопаткой человечек
копается в снегу крупнозернистом
и важно голосит, усевшись в лужу…
Люблю бродить по городу, глядеться
в зеркальные витрины, где приманка
разложена для уличной плотвы.
Иду себе – час клёва настаёт –
звенит звонок, раскупорен прилавок –
и я спешу заглатывать наживку:
я жить хочу! Я тоже потребитель!
Власть уважаю за серьёзность игр,
за вкрадчивость, за силу убеждений,
похожую на добрый русский кнут
иль шёлковую плётку Карабаса.
…Мы грезили в русалочьей стране.
Нас обольщали голенькие девы,
сплетая колыбельные напевы
в тугую сеть, где Вечность на часах, –
но громкие людские голоса
вдруг разбудили нас, и мы утопли…
На берегу – разбитое корыто.
И кукольного цеха мастера
рядят и судят честно и открыто, –
а золотая рыбка уплыла…
Что море обмелело, не беда!
Апрель да май, а там – махнут на дачи, –
купаться, загорать, играть в лото,
и пропоют всё лето – «завтра в школу!»
Теперь, дружок, поди-ка попляши!
…А нам живётся в царстве муравьином
куда как весело! Заутра ждём дождя;
законопатим стены, окна, двери,
и подождём, пока циклон пройдёт,
и станет солнечно. Тогда опять за дело:
таскать хвоинки, биться с пауками,
и строить, строить Башню до небес!
1968, 1989
* * *
Душа,
слепая рыба из глубин!
Ты разорвёшься, как воздушный шарик,
лишь только воздуха
свободного
глотнёшь…
1968
Кромешные годы
Тогда бесследно исчезали люди,
А на стенах произрастали уши;
Багровый плющ взбирался по карнизам;
Везде блуждали отсветы, не лица;
Сгущался воздух, потянуло гарью,
И многие, предчувствуя удушье,
Поспешно задохнулись, –
А чернила
так солоны в России до сих пор!
1977
Март-1953
1.
Март мрачен был. Журчали ручейки,
перемежаясь с каменным морозом.
Над городом жестяный месяц стыл,
и будущее было под вопросом.
Стрелялся слабонервный – это ж страх! –
что ждёт страну, когда Его не станет?
Что будет с миром, обратись Он в прах?
Погаснет солнце? Утро не настанет?..
Нормальные, мы жили так себе,
в очередях за хлебом и за маслом;
страну тащили на своём горбе,
и счастливы бывали из-за мяса;
дрались мальчишки, плыли облака;
у «зеленной» за свежим луком давка
«карманника» метелят у прилавка –
трель милицейская взвивается, пока
2.
тиран кровавый подыхал как пёс,
отравленный крысиной жизни ядом.
Он корчился, рычал, крошилась кость, –
ему б врача! – одна охрана рядом –
нет докторов, – остались палачи,
рабы, лакеи, письменные души.
Куда звонить? подручному? Молчи!
В Политбюро? Лежи. Молчи. И слушай. –
Ты тридцать лет вытаптывал людей,
Мичурин кадров, Лысенко «Гулага»,
и над Россией трясся как Кощей –
вот смерть твоя, ты на краю оврага.
На дне его – всё лучшее в стране.
Могилы поросли чертополохом.
Как ворон, ты чернеешь на стерне.
Что говорить, ты поцарил неплохо!
Куда Адольфу! – он мальчишка, фат, –
усишки, истерические речи…
Когда б не сдох, его за плагиат
к Суду Народов стоило привлечь бы…
3.
…толпой вошли незваные друзья, –
те самые, которых Он…
«Иосиф! –
они сказали. – Что ж ты, как свинья,
валяешься? Вставай, Сосо! Не просим –
как большинство, повелеваем – встать!
В одну колонну стройся, и – в дорогу!
Теперь тебе легендой обрастать!
Державу создал? Ну и слава богу!
Чтоб не упасть, гляди пореже вниз.
Путь Геростратов узковат и труден –
вперёд! Нам общим памятником будет
построенный в крови социализм!..»
1982–1984
* * *
Мне снилась жизнь,
и я хотел проснуться.
Проснулся – глядь! –
она давно прошла.
Стою над гробом чьей-то колыбели,
и кто-то в ней лежит,
но знаю точно,
что там другой лежит…Не я!
Не я?
Колокола церквей Замоскворечья
в голубизне прозрачной расстилают
узоры из сафьяна и камчи.
Летают голуби. Пьют пиво люди.
Христос расстрелянный над нами светит.
Он души тёмные нам кровью освещает.
Он смотрит ясными небесными очами
и молвит слово нежное: «Скорблю».
1968
* * *
Мы постепенно развиваем совесть. —
Так малое зерно содержит скорость:
зеленый и стремительный росток
взломает почву, вырвется в свой срок
на вольный воздух, наливая колос,
и обретет неповторимый голос,
согласно слившийся, неразличимый боле
в могучем гуле зреющего поля...
1983
* * *
Нам не дано молиться и любить;
нам умереть дано, но –
раньше смерти.
…Приснится же такое наяву:
на площади, в грязи, Христа распяли,
а сын отца убил…
Оркестр военный ухал, точно филин,
за голубыми елями, пред Храмом,
что на Крови, средь мёртвых и живых.
Вопил народ: «Распни его! Распни!»
Блаженный Храм, седой и многоглавый,
глядел печально. Много видел старец –
и палача в сафьяновых сапожках
(поигрывал в кровавые мячи),
и царь взирал…
Опричь стрельцов гогочущих там были
опричники в ежовых рукавицах,
в горлатных шапках думные бояре,
был гегемон в разбитых прохарях…
Сам Игемон с умытыми руками
сиял на свет хрустальными пенсне,
дивясь, как «волки выражают готовность и преданность»
в шеренгах физкультурников упругих…
Боярышни в кокошниках жемчужных
там грезили о прянишной стране,
где нет Успения и «где нетопыри
висят опрокинуто, подобно сердцу современного русского» –
парад, где оперение колонн
изображало разом мировой
пожар и угасание Европы…
Так погляди! Так поглазей ещё!
Ужо тебе, свидетель! Скоро сымут
тебе главы свистящим топором!
Горит топор, а факел –
так отточен.
1968, 1988
* * *
Неужели перед смертью
стану так красив,
как на склоне дня померкший
парковый массив?
День осенний синь и краток.
Сумрак лёг в траву.
Воздух горестный и сладкий.
Раз дышу – живу.
Сердцу ходится ровнее, –
Хватит летних смут!.. –
Хоть бы смерклось поскорее,
чтоб не видеть, как в аллеях
листья жгут…
1974
Новгород
…И холодно, и некуда пойти,
и некому покаяться… Скитаюсь
по городу, в котором мы открыли
самих себя…
Бреду по гребню глинистого вала,
гляжу на воду рыжую во рву,
на корпуса жилые, на главу
церковки древней. Ржавая равнина
окаймлена водой, а воды – небом,
а я – голубизною и тобой.
Вороны на Перыни свили гнезда
для будущих птенцов, а мы с тобой
одно гнездо, я знаю, разорили;
моя вина останется со мной
до самой смерти, как бы мы ни жили;
и всё же, окаймлён голубизной,
я ухожу в себя, на глубину,
и тем спасаюсь…
1972
* * *
О, время! Почему я не могу
с тобою быть? – Покоиться в потоке,
все вдаль и вдаль, через поля и сроки
бессмысленно стремиться, мерно плыть;
добраться, наконец, до океана,
но лишь затем, чтоб с неба утром рано
на землю пасть дождём или росою,
и рассказать увиденное мною.
1968
Петроградская сторона. Домик Петра
В домике Петра огонь горит.
Видно, бедный царь ещё не спит.
Видно, он работает ещё –
Навалилась служба на плечо.
Тускло светит сальная свеча.
От трудов рубаха горяча.
Трубка табаку, с «перцовкой» чай –
Поздно вечеряет государь.
У Державы дел невпроворот:
Надо камнем вымостить народ;
И другое: чтобы часовой
Отвечал за камни головой. –
Вот тогда береговой гранит
На века Россию сохранит.
1973
* * *
Прислушайся! Кружится первый снег,
Воркует голубь и кирпич крошится;
Клубится пар, творится смех и грех
Под крышами, а надобно решиться
Услышать тишину в себе самом
Меж гулких звуков скверика пустого,
Чтоб возлюбить трамвая ранний гром,
И шум бескрайний, и простое слово.
1974
* * *
Раскатилось половодьем
гроз огромное ведро –
стало в комнате привольней,
стало грустно и светло.
Ожила, заполоскала
белый парус тишина;
где-то музыка звучала
от полудня до темна;
где-то музыка порхала,
задыхались соловьи…
А ночь пришла, и на пороге встала,
и были у неё глаза твои.
1970