Павел Полозов

Павел Полозов

Все стихи Павла Полозова

* * *

 

«Боже праведный, дай мне в руки любви», –

Шепчет стихотворение лейтенант, –

«Утром погибну, как обгорелый танк».

У танков водится бог и душа внутри.

 

Танк танку – брат, а это уже – семья.

Вся по скамьям, а над скамьёй икона,

Икона стонет, им отвечая: война,

А у войны исподволь свои законы. 

 

Плавится и ломается человек,

Смерть устаёт, как устают металлы,

Пишут молитвы, хлеба прося и снег

Белый и нежный, как сарафан и саван,

Ангел как будто, и белый, как правда, снег,

Белый, как сажа, сажа – душа у танка. 

 

Пишет стихи и молится человек,

Тот, что останется навсегда

Лейтенантом.

 

* * *

 

В камне не больше души, чем в тебе.

 

Сможешь быть каменной?

А-ми-нэ.

Сможешь быть? Сможешь быть?

Жаль, бытие не даётся раненым,

Камнем будь. 

Камень суть – сердце сожми да и выброси, 

И говори: я смогла,

Это безумье безумия,

Далай-мгла.

 

Веки прикрой – рот открой,

Выплюни все слова.

Слышишь, становится 

Хо-лод-но –

Это растёт пустота,

Больше тебя становится,

Хочет тебя сожрать,

Только уже ты камень,

И

Имя тебе – Упадь.

 

 

* * *

 

В обращении поэта к Христу

Истина прибита к кресту.

Человек говорит человеку:

«Господи, и зачем мне это? 

На воду смотрю – вижу дно.

Скажи, это точно оно?».

 

В обращении поэта к кресту

Человек говорит Христу:

«Расскажу тебе анекдот,

Открывай шире рот и держи живот.

Как просмеёшься, подам воды,

А потом перейдём на “ты”».

 

А когда перешли на «ты»,

Человек с человека снимал кресты,

Поджигал и сжигал стихи.

Господи, у меня есть ты.

 

* * *

 

В песочном городе идут дожди.

Размыто всё: аллеи, скверы, парки...

Я ощущаю, как уходит жизнь

Прощальной каплей на почтовой марке.

 

Сезон письма из хмурых, точных слов,

Стеной стихов, где стёрт автограф Гёте,

Где много одарённых дураков,

Бумажных кораблей и самолётов,

Где пляшут тени – призраки тепла.

Огниво вечно – бесконечно пламя.

Добра не видел и не знает зла,

Не мучает, не будоражит память

Песочный город. Будто золотой,

Любимый мной как жителем и богом.

Я сам придумал этот город свой

И сам разрушил. 

Вместо эпилога

 

В себя не верю и не верю всем.

Элегия окончена. До встречи.

Я зарекался не касаться тем,

Подобных этой,

                          но

                               песочен

                                             вечер.

 

* * *

 

В хоспис имени Харуки Мураками

Дедушка мороз по коже

Принёс подарки

В честь столетия революции

Уильяму Шекспиру собрание сочинений

Уильяма Фолкнера

Кашель

Снегурочка подметает волосы

Морфий 

Кто не боится боли

Боль-ль-ли

За помещением помещение

Чем же заканчивается безумие

Каким-то взводом солдат 

И выдохами

Выходи

Стройсь

Пли

Общей могилой

Кустом сирени

Птичьими трелями 

Боль-ль-ю

Хосписом имени Харуки Мураками

 

* * *

 

Дай мне имя –

Я буду твоим, 

До тех пор, 

Пока буду свободен. 

Птицей падаю 

В тёмные льды. 

Говорят –

К перемене погоды. 

 

Да и пусть говорят. 

Но отчаяние то, 

Когда лёд превращается в реку, 

Пережить нужно, чтобы понять.

Назови меня 

– вновь –

Человеком.

 

Если останусь жив

 

женщину жду каждую злую ночь.

кажется мне, что в неё верит бог,

пишет её слово за словом в стих

и на глазах не продолжает жизнь.

 

ночью фонят радио и ветра,

сердце болит, что она умерла.

тьма беспросветна, а ночь глубока.

я – рыба, и горе – моя река.

 

женщину жду несколько лет подряд,

рано встаю, завтрак ношу в кровать,

слово шепчу – слово чужой любви.

бог обещал ей написать стихи.

 

горе вернёт, сердце растопит льды,

вера умрёт, жизнь пролетит во лжи.

буквы себе я сложу под язык,

встречу её. если останусь жив.

 

Зимним вечером в Ялте

 

Скрипач играет. Тёмный переход.

Несмелый и неловкий мальчик

Читает Бродского, и вот снисходит Бог.

О как же, как же... Зимний вечер в Ялте,

Сухое левантинское лицо,

И мой хрусталик вспышки не выносит,

И где-то рядом оживает Цой.

Зима приходит, и проходит осень.

 

Рассыпал мелочь, посмотрел назад.

Глаза болят, там вечность у салфетки.

Я чувствую, что в чём-то виноват

Пред тем, который спит на табуретке.

Трактирщик носится, как молодой дельфин,

А холод море стягивает в льдину.

Прошу, остановись, мгновенье, ты

не столь прекрасно, сколь непостижимо.

 

* * *

 

знаете ли вы, что снится кипарису?

горы маиса? 

Иса?

медленный поезд в стылое утро, 

и остановка как будто

пора выходить или вставать.

мама, застелите за мной кровать,

соберите меня на работу/в школу,

я сейчас ко всему готова.

тают оковы, тают.

знали ли вы, что нас читают?

знали ли вы, что нас пишут

по строчке в день за унцию риса?

мама, мы сон кипариса.

 

по тёплым ладоням дождём стекаем.

мама, я в вас души не чаю.

если хотите – сделаю чаю.

если бы вы знали, как я скучаю,

только от случая к случаю снюсь.

мама, мама сонники врут,

врут толкователи:

мир – это ложь,

помните, мама.

волнуется рожь,

ветер над полем, и чёрные тучи.

снюсь вам от случая к случаю.

 

 

* * *

 

И дождь... 

Чего уж не хватало 

в рассказ о том, 

где мой герой бросает жить. 

Картонный он, 

приблизившись к финалу, 

так истерично начинает пить. 

И дождь. 

Так однозначно, право, 

и ангелом ему не стать, 

ведь крылья в дождь

похожи

на сырое одеяло, 

здесь не взлететь, 

а камнем падать вниз. 

Картонно всё – 

сгорело б без остатка, 

но дождь,

и мой герой раскис – 

расстроен, пьян, 

он с девятиэтажки 

так глупо 

с самой крыши 

прыгнул вниз. 

 

Но дождь прошёл, 

остался только ветер. 

Он высох, не достиг земли

и улетел, посетовав на лето, 

он улетел, быть может, помогли. 

 

Такой рассказ 

с надеждой, 

без надежды.

Такая жизнь, 

где «верь, люби и жди».

И я один, всё так же, 

как и прежде, 

я тоже пью. 

 

Неделю льют дожди. 

 

* * *

 

Кто из вас поэт, поэты?

 

Кто может выразительно молчать:

Рифмуя тишину со звуком,

Облизывая высохшие губы?

 

Кто жизни не боится? 

 

Услышите ещё свои творенья

На популярных роликах в YouТube:

Когда бубнят приговорённые к расстрелу,

Молитв не знающие, заменяющие их

Словами, строками твоих стихотворений,

Что ты почувствуешь тогда,

Скажи, поэт?

 

За каждое слово твоё, 

За каждую правду твою

Хватит ли стыда твоего?

 

* * *

 

Маленькая девочка в красной шапочке печёт блины, печётся о бабушке, пишет стихи, читает стихи, слушает Стинга, сажает цветы, и, видя её, улыбается Бог, и от этого распускается дрок.

Я же обычный серенький волк. 

 

Работаю слесарем с восьми до пяти, пью водку без пива, чешу кулаки, смотрю телевизор и строю дом. По гороскопу бываю котом, имею любовниц, не зная любви, ну в общем, стандартное, с пяти до восьми.

Обыкновенен. Мне тридцать три.

 

Встречу её и просто-напросто съем. 

 

Это одна из излюбленных схем. Взрослый мужчина и юная дева. Будто Адам и Ева у древа, Еве – четырнадцать, ему – тридцать три. В общем, Бог знает, как нас провести. 

 

Вот встретились в начале июня.

 

Я – волк,

кругом лес,

и ты слишком юная.

 

Если наш автор, к примеру, Перро, то пишет он нас гусиным пером, бумагу изводит, ломает дух, бросает, как прокричит петух, придумал начало, придумал финал. Мне – смерть. Но я разменял.

 

Смерть за смерть не то наказание, мы ж за рождение, не двоим желаемое, не продлеваем же вдвое жизнь, вот так и здесь –

береги меня.

И берегись.

 

* * *

 

Одна из белых собак в кошмарном бреду моём

Носит твоё лицо, смотрится в водоём,

Нюхает руки мне, лижет моё лицо.

Сердце от стука сводит – это ночной танцор

Бил мне по рёбрам танцем, чтобы проснулся, и

В горле саднила рана, чтобы остался крик,

С тихим воздушным свистом чтобы ушла душа.

Если так умирают, то чёрный воздушный шар,

Сшитый огнём и пеплом чёрной души моей,

Станет огромной птицей. Нет её в мире злей.

 

* * *

 

Остановилось время на стене.

Я тоже часть стены,

Я – жёлтый камень,

И стрелка, задрожав на мне,

Остановилась,

Дёрнув память,

Как одеяло поднимает мать,

Пытаясь докричаться, добудиться.

И вот, шумя волнами, поднялась

И принялась за грязное пространство.

И в этом страшно мёртвом море кит,

Огромный кит,

И берег-фортепьяно,

Гранит скалы, как будто полка книг,

И облако, как рожа обезьяны.

 

Сыра стена

И сгорблена,

Стара.

Я часть её:

Немой седой кирпич,

Усеянный огромной сетью трещин.

Я просто вспоминаю слово «жить»

И снова возвращаюсь к одеялу,

Пытаясь с головой себя укрыть.

 

Мой сон о том, что стены плачут стоя,

Что не хватает солнца и любви,

Что не одна стена слыла героем

Среди мирской и мирной суеты.

К ней прикоснись – и остановит время

Седой старик, безумный часовщик:

Один из тех, всё могущих, евреев,

Что любят, позволяя не любить,

Что позволяют беспокоить память,

Укрытую столетнею тоской.

Как будут эти стены плакать –

Они-то знают,

Начиная бой.

 

* * *

 

Отец говорит:

– Верую в то, что делаю.

А сажаем мы с ним сухое дерево –

Он его притянул с того берега.

– Каждый мужчина должен посадить дерево.

Я мужчина, а он тем более.

Осень стылая, очень холодно.

Он копал, я подкапывал, сверху капало.

Посадили мы дерево.

Всякому

Человеку видней, чем нам.

А меня поливать заставляет отец –

И хожу с ведром каждый день и час,

Жду, когда оно зацветёт уже.

 

Пепельное

 

прикрываю глаза,

ибо внутренний свет ярче света наружного.

когда жарко внутри, на поверхность сочатся слова.

растекаясь чернильным пятном, избавляюсь от самого нужного.

высыхаю. и снова чертовски болит голова.

мне становится холодно.

холодно.

холодно.

ярок свет, и прикрыты больные глаза.

я – сгоревшее тело, но мною полна эта комната –

заливается светом из клякс в середине листа.

 

 

* * *

 

Понять тебя – умереть со стыда.

Оберни моё тело в шелка,

Услаждай мой слух песней

О неведомых мне городах,

Жёлтой пыли.

Если ты говоришь на латыни.

Это очень похоже,

И значит лишь то, что богиня.

Ты богиня богинь,

Изучила латынь

Для меня,

Для того, чтоб читать мне стихи,

Для того, чтобы петь мне стихи.

Посмотри на меня,

Обожги меня жарче огня

В этом море огня,

О котором поёшь на латыни.

И мне кажется:

Все прочтённые книги

Сгорают во мне,

И в громадном костре,

В этом диком костре,

Из глаголов «люблю» и «любили»

Появляешься ты и поёшь на латыни.

 

Хорошо, я не знаю латынь.

 

* * *

 

– Почём мандарины? 

– По двадцать. 

– Для души отдаёшь?

Просто так?

Моя мама любила испанца 

До того, что сломала кровать.

Я родился. 

А вишни бродили,

угорев, переспев в облаках,

в тех садах, что растут у Кастильи. 

Их испанец сажал,

просто так.

Для души. 

 

Ведь падение яблок

означает по-своему жизнь.

Я родился, и ссыпали с яблонь

наливные большие плоды.

Говорят, что плохое приходит,

когда только надумаешь жить.

Так великий писатель героям

на прямые и виражи

разделяет судьбу и судьбину,

так и мне от ворот поворот

на закатное солнышко злое.

Капал только тринадцатый год,

я ушёл, а за мною поднялись

и дожди, и подсолнух, и мак,

реки сдвинулись, горы сломались,

я ушёл, как уходит моряк.

То и правда – подался на море,

по большой, сердобольной воде,

я к угрюмому солнцу собрался,

не попал, в звездопад, на звезде.

Я увидел, услышал и понял:

быть беде – заболело внутри.

У меня на ладонях, в ладонях,

будто свечи зажглись и костры –

так горело, как солнце сгорает,

словно пепел, просыпалась ночь. 

 

Мне тринадцать, а кожа чужая,

будто уголь, и уголь точь-в-точь

согревает и тлеет, краснея,

оставляя лишь пепел и боль,

и от края земли и до края,

как чума, вдруг пошёл разговор. 

– Человек, состоящий из солнца,

я, фруктового сада сын,

отдаю тебе золото даром,

ибо слышу тебя, господин.

 

Сон в лодке

 

Тихо падает снег.

Тихо.

Падает снег.

В темноте

У воды человек –

Силуэт на мосту.

 

II

Этот я человек.

Это я человек –

Кашемировое пальто.

Я смотрю в пустоту,

В пустоте – силуэт.

Тихо падает снег.

Тихо.

Падает снег,

Растворяясь в воде.

Растворяясь в воде,

Замедляя свой бег,

Тихо падает снег.

 

III

А воде имя – река,

И течёт она издалека,

И стоит на ней лодка,

Качается,

Мается,

Ржой покрытая цепь,

Что её привязала к земле,

Как собаку – к земле,

Чтобы злее и злей

Становилась она.

 

IV

Спустился к воде.

Я сел в лодку

И маялся в ней,

Пока вдруг не уснул.

 

V

Тихо падает снег.

Тихо.

Падает снег

На воде,

Вдруг заснул человек –

Тихо.

Падает снег.

 

VI

Сон во сне

Раскрывается, будто цветок

Лотос.

Нас ведёт на восток

Вифлеем,

Нас ведут за собою стада,

Нас ведёт за собою звезда

В города.

Это сюрнарцизм,

Когда любишь и клянешься любить,

Чтобы жить,

А сам умер,

Предавая всё то, во что верил,

Предавая всё, что учил,

Проливая горячие горькие слёзы –

Слёзы красные.

Алые злые морозы,

Что цветут по утрам на окне.

 

VII

Вифлеем.

 

VIII

Город нем.

Накрывается тьма темнотой.

У Марии внутри просыпается вой.

Вот и воет она,

Собирая с лица слезу за слезой,

Чтобы выпить их позже в пустыне.

Посмотри мне в глаза,

Ты мечтаешь о сыне?

Мечтаешь о сыне?

Я Бог.

 

IX

Холод зол,

Очень зол.

Я открыл, я открыл, не поверив,

Глаза.

В лодке спал,

И замёрзла слеза

На щеке.

Надо мною –

Бесконечное небо изгоев,

Из которого

Тихо падает снег.

 

X

Тихо. 

Падает снег.

 

* * *

 

– Ты глупа, потому что ты мать глупца, –

Божьей матери так говорит Христос.

А она в ответ:

– Я родила истца, –

Не ему отвечая, а придушив вопрос, –

На губах – змея, в животе – змея,

С этим гадким чувством живу, смирись.

Приведёшь другую женщину вместо меня.

Что ж ты делаешь, Христос, перекрестись.

 

А Христос, улыбаясь, гладит кита:

– Посмотри сюда, здесь у ног земля,

А на шее серебряный шар висит,

Я сорву его, и погибнет кит.

Попроси прощения, я прощу,

Приведу другую вместо тебя.

А она в ответ тихо говорит:

– Ох, Христос, не ищи меня.

 

* * *

 

1.

Что видишь ты, рождённый в истоке Дуная?

Летит дирижабль на восток – Златокрылый Гагарин,

Не знать мне твоей седины, ни слезы, ни лозы виноградной,

Взращённой из косточки, не знать мне твоей седины и слезы.

Взлетал ли когда-нибудь майский жук с твоих пальцев?

Взлетал ли когда майский жук с твоих рук?

Поил ли ты кур, златокудрый Гагарин,

Поил ли ты кур, собирал ли грибы?

 

2.

Язык ли раздвоен иль немота с колокольни –

То рыба-звонарь раздулась и поднялась над землёй.

Смотри на неё, сильнее скрещивай пальцы,

Прислушайся к небу – там небо бормочет псалом.

 

б-е

 

в этом доме жил малыш, но не было Карлсона.

в это окно перед сном было видно две звёздочки:

ближнюю звали Ка, а дальнюю – Лёрточка.

 

из краюшка одеяла их зазывал по имени,

и два светлячка прилетали в форточку.

 

на уголёк, что летит по воздуху,

след за собой оставляя огненный,

были похожи, милые Ка и Лёрточка.

 

сон мне писали

лоб целовали

и улетали в форточку.

 

не разговаривал, но им я рассказывал сказки,

книжку читал про малыша и Карлсона.

 

ма мне не верила, и мы ходили к доктору

в стол-кабинет, к той голове-качалке,

из-за которой был десять дней без сна:

шторы задёрнуты, да и окно без форточки,

комната шире, душно, и не могу уснуть.

 

губы шевелятся: «здравствуйте Ка и Лёрточка,

сон мне рисуйте цветной,

липкий,

тяжёлый, как ртуть».

 

я вспоминаю детство –

давит виски и сердце,

и не могу вздохнуть...