Павел
Кричевский

Братья

Володе Бойко

Раненная волчица

к детям спешит с добычей –

в нору средь тёмных ситцев

трав – соблюсти обычай,

свежую человечью

в пасти сжимая мякоть,

в травах посеять вечный

цвет нежных алых маков

и накормить всю нору

радостным, детским, рваным

визгом волчат, которым

жертву несёт и рану.

… И, насытившись мясом –

плотью чьей-то – и млеком

тёплых сосцов, всё разом

спят волчата. И векам

дав опуститься, дышит

мама ещё живая,

самых любимых слышит –

т е х д в о и х, узнавая

странный их лепет. Ближе.

«Мы голоднее слабых», –

будто скулят. И лижут

рану, сжав её в лапах.

Радость пряча в оскале

и от жизни хмелея,

мамину кровь лакают.

Ромул и Рем взрослеют.

Венеция. Рассвет. Отражения

Надежде

Смотри, какая внизу картинка:

в ней мы и небо. И больше нет ни

людей, ни тел и ни поединка

луны и солнца. Мир – это сплетня

о жизни – смерти. А мы – прозрачны.

Сквозь нас плывут облака, влекомы

волной беззвучной, а это значит:

мы – настоящи, мы – невесомы.

О, как мы долго себя искали,

сквозь твердь пройдя – ту, что дни и ночи.

Смотри – нашлись! И не расплескали

ни красок неба, ни звёздных строчек.

А время нами течёт и дышит,

и, ветром вырвавшись на свободу,

плеск двух сердец и двух жизней слышит.

И пьёт рассвета живую воду.

Зимние строфы

***

Зима слепая бредёт к нам на ощупь,

только наши сны все наперёд видит.

Их рассказать хочет, зовёт нас ветром,

поёт метелью.

***

А в небе глубоком, почти бездонном

замёрзшие звёзды уже не тонут,

птичьими криками они всплывают

к земле поближе.

***

Сонные травы забыли, как осень

водой правды их вдоволь напоила,

и у снежных туч молока парного

просят под утро.

***

Свет сгустился в снег эпилогом лета,

летит в нас, а вздох улетает к небу.

Мёртвый лист в снегу – последняя кроха

воспоминаний.

***

Куст белых хризантем живой не вянет.

Вспугнёшь в себе строку, коль «зима» скажешь.

Пускай светит ей снежинка. Напишешь –

она растает.

Март

Посмотри, как умирает зима,

как снежинки тихо сходят с ума,

тая, в капли у земли вырастая,

и тумана развевается стяг.

Улетает, засидевшись в гостях,

свиристелей поредевшая стая.

Жизнь сегодня стала на день длинней,

и зима покорно съёжилась в ней,

истекает влагой – правдой о каждом

дне ушедшем и о нас о самих.

Лужи – головы усталых сомих

костенеют и страдают от жажды.

Всё покрыто тонкой корочкой льда,

даже небо – ледяная слюда,

проломить бы, и вонзить бы поглубже

взгляд, но тучи эту тайну хранят, –

так в мундирах рваных верный отряд

до конца несёт свою службу.

Сквозь разводы на стекле посмотри

тени хрупко как растут изнутри

света – серое в небьющемся белом

цельном времени сосуде. А вот

солнце бросило на дно луч – свой лот,

чтоб измерить глубину его – смело

кошка рыжая по кромке спешит

света – тени, тёмный взгляд её сшит

с кистью Брейгеля и с дальним пейзажем:

там – власть линии, пятна и штриха –

нитью белой ледяная река

поле, дерево и лес вместе свяжет.

Горизонт как всегда чёрен, дружок,

ведь это сна незаживший ожог,

сон остыл, уже недосягаем,

и он с юностью встречает в раю

нашу зиму, а мы здесь на краю

дня и света её в рай провожаем.

Орфей – Эвридике

Моего взгляда луч впереди –

ты повернула в ночь.

Не оступись, не упади.

Чем же ещё помочь?

Дня истончился блеклый шёлк.

Не делится на два жизнь.

Чтобы я за тобою шёл –

только «люблю» скажи.

Мягкий сумрак у ночи внутри –

бархат подземных туч.

Не оглянись, не посмотри –

взгляда сжигает луч.

Нет, не делится на два и

смерть – ей хочется жить.

Что осталось нам на двоих? –

Только «люблю» скажи…

Переправа. Молчание волны

Манили бродом. Брод я не нашёл.

Я плыл в чёлне. Харон – старик умелый

им правил. Я молчал, во рту обол

зажав. Харон же то и дело:

«Слов нет у нас – ты про слова забудь,

их продали там, наверху, а плата

вся вложена в тебя за этот путь,

за тишину и наставленья брата,

то бишь меня», – хрипел, косясь на рот.

Я, мучим медным привкусом, склонился

к пустой волне. Бездонен Ахеронт.

Чёлн, как плевок, в его глубинах длился.

Казалось, кто-то пишет нас волной,

которая почти не отражала, –

лишь чёлн, Харона хрип и взгляда жало

и тело – то, что было раньше мной.

Из всех когда-то бывших мною слов

во мне одно журчало – переправа.

«А что, кабы,– подумалось,– веслом

хрыча по голове и дальше вплавь, а?»

Так странно знать – я больше не умру,

не утону, не пропаду, не сгину,

и даже если я уйду в глубины –

я буду в них всё так же на ветру…

Так вот ты, вечность! Я тебя узнал.

Ты – чёлн всего лишь, берега – случайны.

То не Харона хрип, – слов зов прощальный.

Мне ветер пел, и я ему внимал:

«Ты вслушайся в молчание волны.

Войди в него. Прозрачны, хрупки стены.

Твой дом отныне здесь. Его храни

от берегов и их случайной смены…»

* * *

Пой, соловей, а я тебе скажу –

Мы незаметно подошли к такому

да, мягко выражаясь, рубежу,

когда слова и песни незнакомы

и разучились видеть. Я брожу

и шорох листьев слушаю. Их тени

вдруг обретают плоть. Какой ещё

нам нужен звук, кроме того, растенья

который нам роняют на плечо?..

Но соловей поёт во мне, а я

твержу в нём нечто.

И, себя не слыша,

сжимает жизнь в ладонях тишину.

Едва живую. На двоих одну.

Предчувствие зимы

Такое осень нашептала

случайным ветром молодым,

и так прозрачен веток дым,

и так над дымом небо тало,

что ангелов нам не сдержать

всепоглощающую рать.

А жизни так осталось мало,

что неоткуда умирать.

Призрак

(Из Томаса Харди. Фрагмент)

Я провожу с ним ночь, но он о том не знает.

Я в шаге от него. Я вслед иду за ним.

При жизни я была его любовь земная,

и после смерти мной, усопшей он храним.

Всё, что осталось мне, – ловить слова и звуки,

которые он, боль пытаясь заглушить,

роняет в смерть – в мои протянутые руки, –

шаг делает ко мне и … остаётся жить.

Самая странная ночь

Маше

Самая странная ночь на свете –

первая ночь после похорон.

Умер, но ещё не смирился с этим.

Наконец понимаешь, что был рождён.

Жизнь ещё рядом – хочешь потрогать?

Шумит деревьями, не уходит прочь.

За что наказан? За что так строго? –

Оставили мне только эту ночь.

Холодно. И безнадёжно. Горько.

Бессонница. Уже завтра? Поутру

подумать осталось: «Подумать только,

я больше уже никогда не умру…»

* * *

(Из Анатолия Крыловца)

Снова гостьей простоволосой

хоть холодной, но золотой –

осень. Эхом пустоголосым

возвращает мне голос мой.

Моя песня, похоже, спета.

Утешаться осталось. Всё.

Паутину бабьего лета

ветер прямо в глаза несёт.

Хоть безгрешным кажусь – раскаюсь

я во многом. Тускнеет взгляд.

С сердца камень не сбросить – знаю.

Время не повернуть назад.

И трепещет предсмертной дрожью

мокрый лист один у земли.

В неизвестность по бездорожью

путь мой. В рай уже журавли.

Старость Робинзона

История – это лестница Иакова,

по которой ангелы сходят с неба

О. Мандельштам

Старость – это не дар и не памяти резервуар,

это лестница, по которой черти спускаются на работу.

Я когда-то был Робинзон и учился у местных лар

петь песню о доме, не перевирая ноты.

И, стоя на острове, величиною с мыс

какой-нибудь доброй надежды, я построил двери,

не потому что был практический смысл,

а чтобы отстоять своё право на слово «верить».

Я заплатил за жизнь собою. Но случился дефолт:

меня увезли в старость и сделали экспонатом.

Теперь я дедушка Робин. Читаю внукам Дефо,

учу их правилам поведения образцовых пиратов.

Я тащу с собой ко дну не праздный вопрос:

бессмертны ли лары, учившие петь о доме?

Если нет – то останется песня, которую я унёс.

И где-то посеял.

И ничего кроме.

* * *

У каждого смысла есть своя звуковая поза.

Он скажет ей: «Скоро осень…». Она промолчит в ответ.

Ещё телам угрожают совсем молодые осы,

а старая память жалит тело прожитых лет.

Остыл,– как любое слово – из шёпота, боли, взгляда,

и в нём, как в теплице осы, свили гнездо года.

«Останусь с тобой до стужи, до самого снегопада».

«А дольше не надо. Разве это не навсегда?»

О, снегопад, о, стужа…как в зеркале мы хранимы

зимним «Прощай!», стерильным и ледяным: «Смотри –

ведь это уже не осы, а белые херувимы

уносят наш мир, ты память скорей навсегда сотри…»

Хокку зимнего сада

***

За ночь зима слизала

наши следы и птичьи,

как родных и близких – вокзалы.

***

В саду белокожем раннем

калины краснеют гроздья.

Наш день кто-то ранил.

***

Спешить больше некуда. Спешка –

это память дрожит от страха,

как в тени ферзя пешка.

***

Нам сугробы слов не нужны:

мы молчаньем к себе тропинку

среди них отыскать должны.

***

Зиму и взгляд доверь мне.

Льётся в сад серая стая

свиристелей, как в нас – время.

***

Зимой страсть пылает сильнее

чем сны, чем пламя в камине.

Мы горим и сгораем с нею.

***

Птицы сверху читают зиму:

в строчках веток и крон деревьев

скрыто каждой снежинки имя.

***

Небо вышито вязью стай.

Сколько букв в этом тайном тексте?

Улыбнись, досчитав до ста.

***

Бел и чёрен зимою сад.

Две сороки вспорхнули с веток –

то грядущие зимы летят.

Через 100 лет

(Из Томаса Харди)

Любимая, пройдут года и нас

не станет. Миллионы новых глаз

и не заметят, что наш день угас.

И звуки новых слов, чужих имён

провозгласят приход иных времён,

и будет новый день для них рождён.

Но что мне до лихих его побед,

до радостей его, любви и бед,

коль в нём мы будем для червей обед?

Но нет, меня не одолеет страх,

ведь знаю – рядом будет милой прах.

И червь наш общий в нашей тишине

тебя частицу принесёт ко мне.