Олег
Катеринцев

Божок

Божок домашний, пригласи на чай,

на булку с облепиховым вареньем.

Шурша в углу скучающею тенью,

ты голос обнажаешь по ночам.

Плетёшь уют кудрявою лозой,

насвистывая что-то из Вивальди.

И шелестят помятые тетради,

в которых век покрылся бирюзой.

И утомлённо сипнет медный чан, –

здесь голосить не принято натужно.

Ты пригласи меня на поздний ужин,

и не придётся одному скучать.

Бывает

Бывает, в полночь выйдешь на балкон, протянешь руку к матовой лагуне. –

Как хорошо бы стать одной из волн, рождающихся только в новолунье,

касаться нёбом корабельных днищ и, чувствуя их гулкое дыханье,

пенять себе за то, что вечно длишь надежду в потайном своём кармане.

Бывает так, что хочется узнать в случайном всплеске собственное имя.

Кошачьих глаз глубинных желтизна привычна так, что, кажется, отнимет

мгновение блестеть на гребешке ножом для жестяной консервной банки.

Как хорошо быть ангелом в душе, но понимать, что ты совсем не ангел.

В лунном саду молчалива до дрожи

В лунном саду молчалива до дрожи
чёрная тень полуночной оливы.
Пальцы её ни на что не похожи –
страшно худы и совсем не красивы.

Но отчего так разбросаны руки? –
Плавно рисуют скупые движенья.
Сад рассыпается на закоулки
и замирает в изнеможенье.

Необъяснимо, но пахнет постелью
мятой, привыкшей к прерывистым скрипам.
Мысли сменяют друг друга без цели:
прячься, восторженный, кем бы ты ни был.

Каждая капля росы под ногами
будет стеречь тебя крепче и крепче.
Слышишь, над садом возносится: «…амен»? –
Будь осторожнее с ней, человече.

Венецианский алхимик
 

Прошу простить меня, светлейший Дож. Я верен вам, Республике; и в мыслях
пускай на книгочея не похож, но каббалу не подпущу на выстрел.

Склонившийся перед лицом наук, алхимии я покорился с детства.
Мне ртутный воздух видится вокруг, а серою мерещится согреться.

Подвижны воды в лунном колесе. Гробница Марко – угол в пентаграмме.
Вы помните, когда-то Моисей разбил скрижалей философский камень?

Так что теперь? Из сотен канапе, дворцовых люстр и фресок на плафоне
выскабливать для аутодафе металл, рождённый в Божьем камертоне?
---------------------------------------------------------------------------------------
Перерождаясь в сорное стекло, бесполый дух мутирует в бессмертье:
где по ночам становится светло, там темь – упоминание о тверди.

Без просвещенья солнца не объять! – с которых лет планетный ряд венчало,
оно же обернётся в благодать;
а в истину – оккультное начало.

Ветер, забери меня с собой

Ветер, забери меня с собой,

маленькую злаковую крошку.

Я прижмусь к подставленной ладошке

всей несовершенной наготой.

Юности доверчивую суть

вверю неизведанности крыльев.

Так стремится выдох, обессилев,

к воздуху, зовущему вдохнуть.

А потом, мгновение спустя,

ощущая запах бездорожья,

стану частью загрубевшей кожи.

Ты же станешь зрелостью меня.

Вечером до моря один шажок

Вечером до моря один шажок, – веришь или нет, но и это много.
Тени рассекая своим ножом, белая звезда бороздит дорогу.
Подрожит, помнётся, прильнёт к груди: мол, сегодня ближе воды бродячей
гордое сияние вечных льдин, след которых часто до слёз прозрачен.

Постою, поёжусь. В одну ладонь наберу солёной воды – пригубить.
Всех надежд, вернувшихся чередой, разменять не больно, – и кто осудит?
Но за большаком различима блажь: не затем ли тянет бежать по кругу,
что при развороте сильней кураж? – Не захочешь – к небу протянешь руку.

Море, будь терпимо. Чужой всполох – для меня соседство. И это мало.
Чувствую твой каждый глубинный вздох: города сменяют пути, вокзалы.
Миг один, не больше, – и вот стою на пустом перроне, где тихий-тихий,
будто шепчет кто-то: "Благодарю, что нашлись мы в звёздной неразберихе".

Гоним. Годен

Гоним. Годен.

Мне по силам эта высота.

Первый, в этом кислороде

Выгорят уста.

Вдох не слышен.

Лик младенца падает в траву.

Сердце катится, и хищный

Профиль наяву.

Душу на кон!

Врат не видно – опустить прицел.

До луны одна атака

В два десятка тел.

Не до слова.

Не до хрипа. Близко до чего ж! –

С нами рубище христово

Алое, как нож.

Девочки Смольного

Он был по-своему гениален
Этот последний учитель французского, –
Несмотря на изысканность Эдварда Аллена,
Вползал со звонком стекловидным лангустом
В горланящую аудиторию:
«Туфельки, пуфики, – что здесь ещё интересно?
Милые барышни, в длинных чулочках в номере
Все вы – невесты».

Ласточки за окошком, ласточки.
Па-де-де? лёгкое ли возбуждение?
По Шпалерной налево – и… мальчики! мальчики!
В строгих мундирах, припудренных дождём и –
Голову выше. Слишком болезнен вздор.
За наставлением Софьи Ивановны – мудрость.
Господи, если не счастьем, – как же назвать гнездо
Матери-юности?

Эта мелодика слишком знакома:
Флейта перерастает в липкую карамель.
За бретельками – перечирканный город скомкан.
Воздуха, воздуха, возду… mon cher ami!
Не удержать улыбочку на губах.
Ловкий мелок останется белоствольным.
Чаша у колокольчика голуба,
Голуба
Девочкам Смольного.

Есть такая родина

Есть такая родина –
горький лёд
берегами сорными
окаймлён.
Каждый в ней – юродивый
(Вот же чёрт!) –
мямлит, глядя в сторону. –
Помело.
А ладошку лодочкой
тянет вверх. –
Вдруг насыплет Господи
с хлебом сил
и прольёт изоблачный
оберег?
Подноси морозную,
подноси.
Здесь не то, что издавна –
от Христа
иноземцам
вытертый красен стол,
да прочны повинные
ворота,
коль чужим не принято
на постой.
Ведь вокруг блаженные –
голь да рвань –
навсегда в замёрзшую
земь вросли.
Не за всепрощение –
задарма.
____________
Так и не воззревшие
в н е б е с и.

И кажется...

и тонок миг... и дрожь озябших пальцев...
в твоих ладонях зеркала овальце
пытается постичь каёмку льда.

где скрыта твердь скользящего кристалла, –
там немота редеть не перестала,
и мыслями крадётся по пятам.

ты ищешь нить, ведомую иглою.
ты призрачна, – а я, назвавшись мглою,
вселяюсь в отражение твоё,

струюсь повдоль изысканности линий.
где кратен миг, там видится отныне
нависших ощущений остриё.

Капрал

Красные, синие, потёрто-зелёные.

Все на одно лицо, и даже крайние.

Будто бы не было команды «вольно» – был

Окрик в сторону каждого глухой, капральный.

Скажут снести царя – заметут, не ведая

Тех, кто за спинами прячет в ухмылке рот.

Марши бравурные – скорой победы нимб.

Что ему красной лошади в полбедра тавро.

Чья же фузея здесь со штыком, кремнёвая?

Впору, на первый взгляд, суконная епанча.

Братцы! За Русь пресвятую всем плёво нам

Жизнь положить окрест расшитого в медь плеча.

Пусть не отец родной и не сойдёт за батюшку.

Ус намотать на гвоздь даже с огнём невмочь.

Только алтынный шрам – знать, не мала кишка! –

Да холодится крест – присяги звон междустроч.

Зря говорят вокруг: не в коня довольствие.

Рёбра ласкает мысль о молодом бытье.

Любо считать – всякий горазд геройствовать;

А завсегда пропасть – утишиться во Христе.

Лошадка

мой милый друг, листа не оброни,

расталкивая небо медяками.

стоит моя кроватка у стены.

я слышу мозг кочующей струны,

бегущей в рост лошадкой-оригами.

мой милый друг, листа не оброни.

тобой спешить мне не хватает сил.

ты, словно сюр мистичного Гийома,

вплетаешь нитку в атмосферный ил,

где  лёгкий бред стремление взрастил

из виду ускользающим фантомом.

тобой спешить мне не хватает сил.

мы разные на множество причин,

зависящих от времени и места,

как лапки знаменитой саранчи,

вгрызающейся в устье величин,

оставленного Гением наследства.

мы разные на множество причин.

               Свет мой, чудо-свет. В блюдечко льняное

               Погляжу.  Вздремну замершей водою.

               Облачусь на миг в шёлковые нити.

               Бубенцы звенят, – родом из наитий.

               Нацарапан скрип на открытой дверце.

               За чертой – конверт приютил младенца.

               Сквозняку под стать мечется лошадка.

               Дребезжит струна за моей кроваткой.

Лунатик

Остановлюсь.

     Вокруг дома.

У каждого не счесть окошек.

Предместья грубая сума

неумолимостью тревожит.

Сова ли встала на крыло,

ползут ли в полночь вурдалаки?

С луною будто намело

в углы безадресные знаки.

Я их не ведаю, боюсь

признать, что каждый хруст поодаль

не только учащает пульс,

а льёт мне кару с небосвода:

ещё на целый божий век

нести дозор, – дома уснули, –

а я, беспутный имярек,

застыл в почётном карауле.

Маринист

Ты бесконечной ворсой обвиваешь

                       наше с тобой потайное жилище.

С каждой минутой уносится дальше

                       маленький берег с распахнутой крышей.

Дуешь на море, – авось не утонем.

                       Нет, и не будет другого причала.

Эй, маринист, не сдавайся, – пустое.

                       Без глубины ощущения чахнут.

Чем ты питаешь свои акварели?

                       Мне ли не ведать значения кисти.

Что б ты не делал, а я тебе верю, –

                       дождь никогда не бывает завистлив.

Мне бы

Мне бы быть – не слыть,
мне бы стать – не ждать,
голубой гранит занести в тетрадь,
торопиться,
сметь,
не молчать –
кричать;
ощущая плеть, понимать – с плеча
голоднее дрожь, ледянее снег,
что скользит как нож по моей спине,
то прижмёт клинок, то вонзится в плоть.
Как узнал, браток, ты во мне ломоть?
не земли –
зари,
молодой орды.
Ранний пилигрим избежит вражды.
Кто до срока свеж –
урождён вещать.
_____________
У семи надежд
лишь одна печать.

Несолдат

Пустынной ночью жалиться Арбату,

К бездушному прижавшись фонарю,

Легко, когда родившись не солдатом,

Ты чувствуешь себя невиноватым

За то, что не был никогда в строю,

Что не бежал туда, где горячо и страшно,

И не прислушивался к хрусту кирзача,

Что кто другой сошёлся в рукопашной,

Такой бесхитростный, пусть глупый, но отважный,

И рубит неприятеля сплеча.

А ты ему завидуешь, укрывшись

Холодными лучами с головой,

И чувствуешь, как медленнее дышишь,

Когда тебя скрипучий голос свыше

Зовёт, как будто брякает конвой.

Ты молишься тому, кто за тебя в ответе.

Родившись в час иной, и ты бы так же смог.

Не знаешь, что у Бога на примете

Всегда лишь тот, кто не боится смерти

И не бежит, когда взведён курок.

Она говорила

Она говорила: – Не бойся, лети ко мне.

Давно надоело воздух пустой царапать.

У сладкого слова «п р и к о с н о в е н и е»

Есть мягкий на ощупь,  неистощимый запах.

Узнай меня прежде, чем, высохнув на лету,

Я стану цепляться за день,  запоминая

Душистые травы, – они и теперь цветут, –

Но с ними другая  бабочка луговая.

Пусть милое солнце ласкает чешуйки крыл.

Какая же радость жизнь на дуде пиликать!

За каждым закатом другие живут миры.

А взгляды ласкает чудная голубика.

Прислушаться просто – криниц небольшой табун,

Сбегая, рождает неудержимость линий.

Она говорила, а я, закусив губу,

Ловил её шелест, путаясь в паутине.

Остановись

Остановись. Взгляни ему в глаза.

Бездомный ливень хрупок вознесеньем:

в зрачках, расширенных от куража –

трепещущий листок осенний.

Шагни вперёд, за глянцевую дверь,

где за порогом яблочного спаса

пастух новорождённых кораблей

раскручивает лимб компаса.

Лицом к нему больнее хлещет свет.

Чужих земель не обрести за медный.

Ты с каждой каплей кажешься в родстве.

Утихнет дождь... и ты уйдёшь последним.

Подо льдом

А подо льдом все та же мгла.

Утихла речь на перекрёстках.

Луна безропотно стекла

В забытый Господом напёрсток.

Ни всплеска сумеречных вод.

Из-под проушины пилона,

Казалось, выплывет аккорд

К взволнованному камертону.

Забрезжит лучик.

        Голос мой!

До срока свёрнутый в пергамент,

Лети за этой тишиной

Неторопливыми кругами,

Волнуйся.

        Голод – твой собрат.

За каждым выветренным камнем

Обычный с виду перекат

Покажется открытым ставнем.

Ползти по наклонной

«Не нужно прощаться. У жизни четыре угла.

Так было не раз, что срывали безвременно с места», –

Словами отца говорила тревожная мгла,

И падала полночь на детские плечи отвесно.

«Маршрутов не счесть, но короче всегда по прямой.

Наклонная ждёт, не давая до срока согнуться.

Я скоро вернусь. Не бывает судьбы роковой.

Бывает звезда, что лежит, словно сахар, на блюдце».

Высокий и сильный, он прыгнул в холодную муть,

За миг растворившись в горниле событий и зрелищ.

Хотелось уснуть. Неужели удастся уснуть?

А как же звезда, чьё соседство ни с кем не разделишь?

Она, как и прежде, белеет на фоне стола,

Сумев защитить от висящей за окнами хмури.

Отец говорил, что у жизни четыре угла.

Но он промолчал, что они никого не вернули...

*

Ползти по наклонной, забыть, что промок и продрог.

Спускаться туда, где живут, наш покой карауля.

У Вовки в кармане запёкшийся в кровь сахарок.

А в чёрном нагане на взводе последняя пуля.

Он мог бы остаться – когда под рукой джавелин,

Врагу нужен тот, кто заполнит квадраты в планшете.

Но Вовка всегда говорил, что у нас ковыли

Накроют и спрячут, да так, что никто не заметит.

Ну что там, дозорный? – молчать бесхребетно, родной.

Ты должен увидеть – он знает про близкую крипту.

Такие, как Вовка, имеют один позывной.

Пусть тот, кто не слышал, за них прочитает молитву.

Стреляют от злости, за то, что сумевший уйти

О бьющих в упор никогда больше даже не вспомнит.

Стреляют от страха. А Вовка сегодня один

И ближе других к раскалённой от времени домне.

Ползти по наклонной любой бы, наверное, смог.

Да только всему невозможно остаться бессмертным.

У Вовки в ладонях застыл непривычный мирок

Из маленькой спички, а, может быть, будущей вербы.

Как просто дождаться, она по весне расцветёт,

Раскинет серёжки – смешно, неуклюже, неловко.

И вряд ли расскажет, какой на поверку излёт,

И чей сахарок никогда не попробует Вовка.

Последнее сердце

Кому-то сейчас и луна не луна,

и поздний сверчок замолк.

Ползёт босоногая дымка сна

безадресно за порог,

где ночь пробирает до высохших пят,

но бьётся по мере сил

последнее сердце – почти пустяк  –

поди его надкуси.

Живёт неприметно, и всем недосуг,

кому разожмёт ладонь.

Оглянешься – лёгкий почувствуешь стук,

пошаришь в груди – пустой.

И медленно, будто считая шаги,

усталый поднимешь взгляд:

обычные камни – простые стихи

твоими

     cтать

         норовят.

Ты счастлив, и, пусть не опознан никем,

сжимаешься до причин

услышать великое «б л а г о с л о в е н»,

и этим уже отличим.

Рассыплется неба пурпурный искус.

И снова, до терний юн,

узнаешь знакомый до истины пульс

в последнем

         с тобой

              строю.

Разбуженная комната моя

Разбуженная комната моя.
Знакомая до слез галиматья:
программа «Утро», хнык соседской суки.
Мне торопиться нынче ни к чему, –
закрыл на ключ притворную Москву
отчаявшийся Юрий Долгорукий.

За окнами – ни путника окрест;
не скрипнет дверь, ведущая в подъезд,
где у консьержа закатилась линза.
Чернявая торговка на углу
сменилась на задумчивую мглу,
и та глядит с какой-то укоризной.

Ей непривычен шёпот городской.
Кружатся плавно листья над Тверской.
А мостовая – выткалась как будто.
И тихо-тихо в будущий январь
скользит никем не узнанный трамвай
И отчего-то спит его кондуктор.

Славно проснуться в плывущей ладье

пробудиться или сгинуть

ветер рыщет по углам

месит сон меня как глину

и сгибает пополам

между берегом и морем

голос мой – чужой Бетховен

мотыльки шуршат по линзам

голубого ночника

мир на ниточку нанизан

рыбьей косточкой греха

у далёкого причала

нет конца и нет начала

Эй, говорливый парнишка-пастух, трели твои чисты,

в ясное утро слышны за версту. Лишь догорят костры,

стихнут цикады, наполнится ковш. Молодо и легко

по воду выйдет залунная рожь, словно за пустяком.

Не распознать при пустом колесе всей глубины горсти,

линии жизни за грош не посечь, главное – донести

пищи толику на завтрашний день, пару глотков тепла.

Славно проснуться в плывущей ладье.

                                          Славно, что нет весла.

Трёхцветный

Безжалостно. За горы, как за шкаф,

Сползает обессиленное солнце,

Горниста среди встречных не признав,

Ни знаменосца.

Застыло войско так, что не разжать

Забрал. И до зари грифоны смолкли.

Но каждый нерв на кончике ножа

Взведён – не волк ли!

Не здесь ли, выгнув спину, щерит пасть,

Черной, сродни стремительному клику,

В мгновенье ока норовя напасть

В рычании диком?

Прислушаться – по венам, как по рву,

Остывшая сбегает прямо в бездну.

И каждый пень всплывает на ветру

Крестом ли, жезлом?

Рассеется. Туман сойдёт на нет.

Взыграет звон кольчуги кольцемедной.

Покажется предчувствие извне

Гонцом победным.

И каково! Насколько красен конь

На вздыбленном холме среди поющих

Литавр. Любить его за непокой –

Великодушье.

Ведь это он зовёт за облака,

На голубом их дробью выбивая:

«Смотрите, пилигримы, реет флаг –

Жива Святая!»

* * *

вплетаясь в свет, нас продолжают капли.
сбежавшие из нас, они ослабли,
сливаясь с первозданной тишиной.

и кажется, мы тоже на пределе,
и в зеркале живём на самом деле,
друг друга ощутившие водой.

и на рассвете замирая

...и на рассвете замирая,
услышу музыку вещей:
вот голубок коснулся края
скользящего папье-маше,
вот колосками назревает
дыхание пустых дорог;
застыла стрелка часовая,
но ощутимая, живая
бежит вода...
и кроет вздох.