Подо льдом
А подо льдом все та же мгла.
Утихла речь на перекрёстках.
Луна безропотно стекла
В забытый Господом напёрсток.
Ни всплеска сумеречных вод.
Из-под проушины пилона,
Казалось, выплывет аккорд
К взволнованному камертону.
Забрезжит лучик.
Голос мой!
До срока свёрнутый в пергамент,
Лети за этой тишиной
Неторопливыми кругами,
Волнуйся.
Голод – твой собрат.
За каждым выветренным камнем
Обычный с виду перекат
Покажется открытым ставнем.
Бывает
Бывает, в полночь выйдешь на балкон, протянешь руку к матовой лагуне. –
Как хорошо бы стать одной из волн, рождающихся только в новолунье,
касаться нёбом корабельных днищ и, чувствуя их гулкое дыханье,
пенять себе за то, что вечно длишь надежду в потайном своём кармане.
Бывает так, что хочется узнать в случайном всплеске собственное имя.
Кошачьих глаз глубинных желтизна привычна так, что, кажется, отнимет
мгновение блестеть на гребешке ножом для жестяной консервной банки.
Как хорошо быть ангелом в душе, но понимать, что ты совсем не ангел.
Ветер, забери меня с собой
Ветер, забери меня с собой,
маленькую злаковую крошку.
Я прижмусь к подставленной ладошке
всей несовершенной наготой.
Юности доверчивую суть
вверю неизведанности крыльев.
Так стремится выдох, обессилев,
к воздуху, зовущему вдохнуть.
А потом, мгновение спустя,
ощущая запах бездорожья,
стану частью загрубевшей кожи.
Ты же станешь зрелостью меня.
Божок
Божок домашний, пригласи на чай,
на булку с облепиховым вареньем.
Шурша в углу скучающею тенью,
ты голос обнажаешь по ночам.
Плетёшь уют кудрявою лозой,
насвистывая что-то из Вивальди.
И шелестят помятые тетради,
в которых век покрылся бирюзой.
И утомлённо сипнет медный чан, –
здесь голосить не принято натужно.
Ты пригласи меня на поздний ужин,
и не придётся одному скучать.
Лошадка
мой милый друг, листа не оброни,
расталкивая небо медяками.
стоит моя кроватка у стены.
я слышу мозг кочующей струны,
бегущей в рост лошадкой-оригами.
мой милый друг, листа не оброни.
тобой спешить мне не хватает сил.
ты, словно сюр мистичного Гийома,
вплетаешь нитку в атмосферный ил,
где лёгкий бред стремление взрастил
из виду ускользающим фантомом.
тобой спешить мне не хватает сил.
мы разные на множество причин,
зависящих от времени и места,
как лапки знаменитой саранчи,
вгрызающейся в устье величин,
оставленного Гением наследства.
мы разные на множество причин.
Свет мой, чудо-свет. В блюдечко льняное
Погляжу. Вздремну замершей водою.
Облачусь на миг в шёлковые нити.
Бубенцы звенят, – родом из наитий.
Нацарапан скрип на открытой дверце.
За чертой – конверт приютил младенца.
Сквозняку под стать мечется лошадка.
Дребезжит струна за моей кроваткой.
Последнее сердце
Кому-то сейчас и луна не луна,
и поздний сверчок замолк.
Ползёт босоногая дымка сна
безадресно за порог,
где ночь пробирает до высохших пят,
но бьётся по мере сил
последнее сердце – почти пустяк –
поди его надкуси.
Живёт неприметно, и всем недосуг,
кому разожмёт ладонь.
Оглянешься – лёгкий почувствуешь стук,
пошаришь в груди – пустой.
И медленно, будто считая шаги,
усталый поднимешь взгляд:
обычные камни – простые стихи
твоими
cтать
норовят.
Ты счастлив, и, пусть не опознан никем,
сжимаешься до причин
услышать великое «б л а г о с л о в е н»,
и этим уже отличим.
Рассыплется неба пурпурный искус.
И снова, до терний юн,
узнаешь знакомый до истины пульс
в последнем
с тобой
строю.
Маринист
Ты бесконечной ворсой обвиваешь
наше с тобой потайное жилище.
С каждой минутой уносится дальше
маленький берег с распахнутой крышей.
Дуешь на море, – авось не утонем.
Нет, и не будет другого причала.
Эй, маринист, не сдавайся, – пустое.
Без глубины ощущения чахнут.
Чем ты питаешь свои акварели?
Мне ли не ведать значения кисти.
Что б ты не делал, а я тебе верю, –
дождь никогда не бывает завистлив.
Лунатик
Остановлюсь.
Вокруг дома.
У каждого не счесть окошек.
Предместья грубая сума
неумолимостью тревожит.
Сова ли встала на крыло,
ползут ли в полночь вурдалаки?
С луною будто намело
в углы безадресные знаки.
Я их не ведаю, боюсь
признать, что каждый хруст поодаль
не только учащает пульс,
а льёт мне кару с небосвода:
ещё на целый божий век
нести дозор, – дома уснули, –
а я, беспутный имярек,
застыл в почётном карауле.
Славно проснуться в плывущей ладье
пробудиться или сгинуть
ветер рыщет по углам
месит сон меня как глину
и сгибает пополам
между берегом и морем
голос мой – чужой Бетховен
мотыльки шуршат по линзам
голубого ночника
мир на ниточку нанизан
рыбьей косточкой греха
у далёкого причала
нет конца и нет начала
Эй, говорливый парнишка-пастух, трели твои чисты,
в ясное утро слышны за версту. Лишь догорят костры,
стихнут цикады, наполнится ковш. Молодо и легко
по воду выйдет залунная рожь, словно за пустяком.
Не распознать при пустом колесе всей глубины горсти,
линии жизни за грош не посечь, главное – донести
пищи толику на завтрашний день, пару глотков тепла.
Славно проснуться в плывущей ладье.
Славно, что нет весла.
Она говорила
Она говорила: – Не бойся, лети ко мне.
Давно надоело воздух пустой царапать.
У сладкого слова «п р и к о с н о в е н и е»
Есть мягкий на ощупь, неистощимый запах.
Узнай меня прежде, чем, высохнув на лету,
Я стану цепляться за день, запоминая
Душистые травы, – они и теперь цветут, –
Но с ними другая бабочка луговая.
Пусть милое солнце ласкает чешуйки крыл.
Какая же радость жизнь на дуде пиликать!
За каждым закатом другие живут миры.
А взгляды ласкает чудная голубика.
Прислушаться просто – криниц небольшой табун,
Сбегая, рождает неудержимость линий.
Она говорила, а я, закусив губу,
Ловил её шелест, путаясь в паутине.
Остановись
Остановись. Взгляни ему в глаза.
Бездомный ливень хрупок вознесеньем:
в зрачках, расширенных от куража –
трепещущий листок осенний.
Шагни вперёд, за глянцевую дверь,
где за порогом яблочного спаса
пастух новорождённых кораблей
раскручивает лимб компаса.
Лицом к нему больнее хлещет свет.
Чужих земель не обрести за медный.
Ты с каждой каплей кажешься в родстве.
Утихнет дождь... и ты уйдёшь последним.
© Олег Катеринцев, 2015 – 2016.
© 45 параллель, 2016.