В Мелихове
Тишь. Флоксы. На резном крыльце
трёхцветная беременная кошка.
Всё вроде так, как было при жильце.
Ну, может, приукрасили немножко.
А впрочем, половиц душевный скрип
мгновенно компенсирует изъяны.
Гляди в окошко: средь высоких лип
колодец-аист теребит бурьяны...
Вот пруд, где увлеченно Левитан
любил в эскизы летом погрузиться...
Прилёг уставший Чехов на топчан,
а «Чайка» уж крылом в окно стучится.
И так уединение его
во флигеле понятно и знакомо...
Что дышишь этим воздухом легко,
и в Мелихове ты – как будто дома.
Вот на веранде ставят самовар,
а ты на скатерть смотришь кружевную
и, угощений съев репертуар,
связать в уме пытаешься такую...
Дождь по мостовой
Дождь по мостовой – не удивительно.
Серый контур города промок.
Вот прохожий на бегу стремительно
Мне отвесил зонтиком кивок.
Все бегут – ручьи, машины, улица,
Время, мысли, капли по лицу.
Намокая, белый лист сутулится,
Подводя заведомо к концу
Так и не написанной истории
Наблюдения за дождём мои,
Как плывут нелепо в акватории
Люди-шлюпки, люди-корабли...
Дракон
На небо, раскалённое морозом,
Трубою дышит город, как дракон,
Дракон бетонный, спящий под наркозом,
Листающий страницы через сон,
В котором люди россыпью хрустящей
Под лапами куда-то норовят...
И этот наст, такой ненастоящий,
Он сторожит который год подряд,
Чтоб, привыкая к мощи над собою,
Мельчали дальше граждане в душе.
А что другое небо над трубою,
Никто не помнит, в сущности, уже.
Зимний сад
Когда сквозняк в распахнутой груди
И не захлопнуть сердце, как фрамугу,
На станции в Балашихе сойди,
Схлестнись с собой в сметающую вьюгу.
Навстречу тень: «Вам помощь не нужна?»
Но от кого? И разве тут поможешь?
Не то, чтобы разрозненность сложна,
Но если себя к жизни не приложишь,
То никакой протянутой руке
Не защитить твоё нутро от боли.
Бог в помощь. Повиси на волоске
Да вымерзни травою в чистом поле.
И вразумит ударами крыла
Хранитель по щеке, направив к дому.
Захочется простейшего тепла,
Открывшегося телу по-другому.
Пока себе читаешь приговор
И снег летит в оконное распятье,
Твой подмосковный Гефсиманский двор
Цветущих яблонь примеряет платье,
А ты из вьюг не в силах убежать.
– По вере воздаётся, не безверью.
Вагон последний. Двери бы разжать!
Там вроде сад, за этой самой дверью...
И тьма, и свет...
И тьма, и свет. И свет, и тьма. –
Тасуй в колоде!
Армагеддона времена
Сквозят в погоде.
Ну, вот и дожили... Опять
Молиться поздно.
Лишь будут молнии сверкать
Из бездны грозно.
И ты сожмёшь в руке не зонт,
Не ветки ели,
А этот чёрный горизонт –
Взмах Азазели...
Беги, скрывайся! Иль гляди
Из бездн кромешных
На бесконечные дожди,
Что смоют грешных,
Как поглощают воды брег
Под звук гобоя.
И не надейся на ковчег –
Нет больше Ноя...
* * *
Качает ветер беспощадно
ковыль степной.
Стихи как выцветшие пятна
на мостовой.
Не получается. Ни к чёрту
в стихах рука!
Сезон неласковый и мёртвый
для мотылька.
Уж кромкой льда покрылись лужи
и воздух жгуч.
Лишь чёрный ворон кружит, кружит
в разрезе туч.
Ему парить вполне по силам,
где мрак глубок,
поскольку вымерзли чернила
для светлых строк...
Координаты Рая
Заснуть, спиной к скамейке прислонясь,
и детский смех просеивать сквозь ухо,
пока сидит, на лавочке резвясь,
случайная доверчивая муха.
Ныряет солнце в поросль облаков.
На кончиках ресниц дрожит беспечность.
Меня, проткнув булавкою веков,
как экземпляр рассматривает вечность.
Я сплю. Не препарирован мой сон
на лавочке – в координатах Рая.
И тень каштана сверху капюшон
набрасывает, бледность защищая.
А верный пёс у ног в траву прилёг –
ни мяч, ни дом ему не актуален.
И умилённо сверху смотрит Бог
на россыпи ромашковых проталин
в бескрайней нише далей луговых
среди лиловых свечек иван-чая.
Моя свеча беспечности средь них
стоит вот так же, головой качая...
Круг первый
Что я могу, когда заливает? –
Вычерпать небо ржавым ковшом?
Форточка пастью ливни кусает,
Кашляет в душу простуженным псом.
Скрипнет петлёю, как цепью на будке.
Как тут не рвись – не сорвёшься в полёт!
В этом рывке, как в цепном промежутке,
Кажется, стрелки наоборот
Смеют отсчитывать время и судьбы.
Рельсы ржавеют, гниёт паровоз...
Снова распутица. Я на распутье.
Выбор отсутствует, в этом невроз.
Всё по спирали. История – дура.
Данте надеть предпочёл сапоги...
Снова гроза и дожди – увертюра
К первому кругу. А дальше – ни зги.
Мария
Ещё до рожденья,
До первого вздоха,
Назвалась Марией,
Привычно, неплохо,
Как многие
В том же
Далёком селенье,
Что не помышляли
О чуде спасенья.
Могла бы
Рахилью,
Могла бы и Сарой,
Но стала
Марией,
Привычною самой.
И что-то
Чудесное
Было в привычном...
Но платят
За чудо любое
Обычно.
И ты заплатила...
Став девой-сосудом.
И жертвенность матери
Нормой повсюду
С тех самых времён –
Не укрыться, не деться –
Слезами за каждое
Чудо младенца,
За право
Рожденья,
За право улыбки,
За все совершенные
Чадом ошибки
Считается с точки
Отсчёта эпохи.
...Мария – начало
Младенца
На вздохе.
Метанойя
И ныне. И присно.
Вовеки. Но где?
В какой утекающей
в Лету воде?
В какие сосуды
прошедших веков,
в ладони-глазницы
каких
дураков
песком уходящих
в такой же песок?
Ты слышишь?
Ответь нам, всевидящий Бог!
Покуда мы ныне
в безверьи дрожим,
захлопнуты двери
под тягой пружин,
натянутых кем-то
на двери к тебе.
Песок на губах.
На ступенях.
В воде.
Песок
перемолотых.
Это ведь мы?
Чернобыльским
взрывом,
а стронций чумы
исходит из нас,
зависая, как нимб.
Он в жабры впивается
дышащих рыб
бедой, что уже
не уйдёт никуда.
Как тот рыжий лес.
Как отрава-вода.
Как то, что
нас душит
за лживостью фраз.
Мы – рыбы.
Молчали тогда
и сейчас.
И ныне. И присно.
Во веки веков.
Потомки ушедшей
страны дураков
в историю прошлого,
словно в песок.
Прости нас.
Без выстрела
точно в висок.
Прости нас,
с крючка отпусти.
Что потом? –
Пошлёшь
искупление
сыном Христом.
Мы заново сможем
пройти этот круг,
создав и разрушив.
И снова на крюк
наживы подсядем...
Не надо опять!
И милость на нас
понапрасну
не трать.
И ныне. И присно.
И всё же, прости,
сжимая песчинки,
как вечность в горсти...
На кончике графита
С утра на проводах слюда небес.
Нахохлился промёрзший за ночь лес,
Ознобом крыш глядит в округу город.
Река шугою дышит, словно ёрш,
И всё во мне – предчувствие и дрожь.
(Остаться дома вновь найдётся повод).
Не выхожу. За рамки и за дверь.
Я – загнанная птица. Или зверь.
В загоне не дают определений.
Гляжу через расширенный зрачок
Как создаёт какой-то паучок
Живую «микросхему» поколений.
Нам с ней по кругу, видимо, бродить.
Прочнее стали, между прочем, нить,
И для неё судьба – за ординату.
Паук своим владеет мастерством:
Когда его случайно впустишь в дом,
То время замирает по квадрату.
Из четырёх углов не убежать.
Вот дверь. Окно. Вот книжный шкаф. Кровать.
Уходит что-то важное из вида...
А впрочем, просто серость и зима.
Пусть за окном весь мир сошёл с ума,
Ты жив ещё на кончике графита.
Ноябрьские метаморфозы
У неуюта имя ноября. –
Распутица, сумятица, простуда.
Дождь поливает первые полдня,
Вторые – снег метёт из ниоткуда.
Ты попадаешь с этим в никуда
И тычешься в пространство без ответа.
А фонарей горящая слюда
Уже в снега налипшие одета.
И всё вокруг меняет контур свой.
Угрюмость натянув до подбородка,
Ты потечёшь за белою рекой
И вмёрзнешь в снег, как брошенная лодка...
Один день из будущего
...и солнце послевкусием дождя
зачем-то давит на зрачок к полудню.
И ветер разложил на ветках лютню,
остатки туч из неба уводя.
И тают звуки скорых поездов
мороженым, стекающим в гортани,
и город, отражаясь в котловане,
похож на стаю синюю китов.
И всё совсем иначе, чем вчера,
где ты был частью мирового сплина,
когда болтался жертвой карантина
на кончике бикфордова шнура...
Первая страница
Скрип половиц. Замедленная речь.
Горит теплом разморенная печь,
И рыжий кот растянут на диване.
Щеколда стукнет, загудит в трубе.
Поправлю плед заснувшему тебе. –
День уплывает лодкой в океане.
И, растворяясь в сумерках небес,
Чернеет хлебной корочкою лес.
А после, по законам океана,
Его глотает тёмно-синий мрак,
Где лодку не догнать уже никак, –
Не вытащив удой Левиафана.
Пусть семь потов сойдут во сне веков,
И выйдет Нил из древних берегов,
Плыви себе в видениях Танаха.
Архангел Гавриил наточит меч.
Ветхозаветным гулом дышит печь. –
В ней догорает половица страха.
Увидишь сам, как утром в феврале,
Две первые звезды, взойдя в золе,
По дымоходу вырвутся наружу.
От них пойдут вселенские ростки...
Ну, а пока на лепесток руки
Клади во снах истерзанную душу.
Здесь хорошо. Здесь прост и ясен быт.
И чайник на живом огне кипит.
Вкуснее чай от чабреца с душицей.
Ты будешь чист, проснувшись поутру.
И жизнь начнёшь со снега на ветру
От Иоанна первою страницей.
Погружение в май
Не мироточит – маеточит,
Сам упиваясь бытиём,
Кукушкой вдалеке пророчит
И клёнами: «Переживём!»
На языке почти небесном, –
Настолько точно – о земном! –
Твердит, что листьям в почках тесно,
Ты слышишь? – трескаются днём!
Под смольный дух свободы этой,
Не зная устали – дыши!
Лови все важные приметы
Сачком проснувшейся души!
Мир слишком долго суетился,
Бежал, приманку увидав.
Но май, как солнцепёк, разлился,
Заколосился силой трав,
Дал воздух складкам чернозёма,
Налил на блюдечко грозы.
И в лёт стрекоз у водоёма
Вкрапил оттенки бирюзы.
Кто в май, как в детство, погрузился
С улыбкой счастья на лице?
– Почувствуй, это ты родился,
Как одуванчик, весь в пыльце!
Про яблоко
Адам заснул. Всё ладно и пригоже. –
Удачно сотворение земли.
Ну что ж тебе опять не спится, Боже,
Когда сады из яблонь зацвели?
Ты из Адама рёбра вынимаешь. –
Конструктор детский... Ева – из него?
О как же мало ты про женщин знаешь,
Про Еву, Руфь, Далилу и Марго!
Напрасно не спалось тебе, однако.
Уснул Адам – прекрасный образец.
Но ждал коварный змий простого знака,
Чтоб сна потом лишить других вконец.
За дивный плод – бессонницей расплата,
Покажется бесстыдным тел тандем.
А яблоко ни в чём не виновато...
Оно ещё зелёное совсем.
* * *
Солнца полные ладони,
И веснушки на щеках.
И вьюнок ещё в бутоне
На пылящихся холмах.
Чабрецом пропахли склоны,
Иволг дальний перелив...
Сосен стройных капюшоны
Источают позитив.
Сушит ветер паутинки
Золотые кружева.
Ах, июльские картинки,
Соковитая трава...
Жизнь в разгаре, жизнь без меры,
Что ещё сейчас желать?..
Льется в облаков фужеры
Летней воли благодать!
Сумеречный дрейф
по сумеркам как будто в коридор
январской дрёмы проскользнешь привычно
гирлянда, плед, бутылочка столичной
и с вечным эго длинный разговор
не исповедь, а качество души
где сам себе с началом года в други
запишешься под снегопад в округе
что раздвигает в вечность метражи
и ты себе на лодочке плывёшь
из прошлого в грядущее неспешно
а ночь как вся округа белоснежна
и планетарным пульсом бьётся дрожь
того что никому не избежать
но ты плыви на волнах пилигримом
и пусть в виденьях проплывают мимо
то потолок, то двери и кровать
то гул метро, а то лесная тишь
и мандарины с мягкой кожурою
и ничего не станется с тобою
когда ты сотню дел своих проспишь
Урбанистический февраль
Не удушающим теплом,
Но лаской февраля холодной
Стекло воспринимаешь лбом
В оконной раме первородной,
Первородящей – так точней
(Ты видишь новый день впервые).
Обрамлены картинно в ней
Река и сосны вековые,
Глубокий снег и тонкий мрак
По длинной нити небосклона
И заживающий овраг
Вдоль складки серого бетона,
И то, как птица чертит путь
Концом крыла по небосводу.
Пора. Ты тоже как-нибудь
В февраль войдёшь, не зная броду,
Чтоб словно белый блик стекла
Дыханием в него вонзиться
И формой своего тепла
На полотне отобразиться.