* * *
За чертой живого смысла
колокольчики растут,
мы обходим всю поляну
за четырнадцать минут,
мама в пёстром сарафане
держит за руку меня,
и аукается рядом
уцелевшая родня,
холоднющая водица
из колодца, звон ведра,
заусенец на мизинце
задирается с утра,
и вода по желобочкам
деревянным льётся вниз,
потому что малым детям
полагается сюрприз.
* * *
Муж доел тарелочку ухи,
заедая булочкою пресной,
и сказал: – Не надо про стихи,
это никому не интересно…
В тот же миг ударил гром небесный,
звякнул по окошку и затих,
пулей пролетевшая пичужка
чуть не сшибла рыжего кота,
нищий, алкоголик и домушник
пронесли стаканы мимо рта.
Раньше трёх проглянула луна,
вылезла, раскидывая тучи.
Гумилёв с Есениным вина
выпили вдвоём, на всякий случай.
Я, в халате вышла на балкон
под церковный ласковый фонарик,
словно сам Шаляпин на поклон
пред толпой зевак и государем.
* * *
Простая жёлтая акация,
зачем ты мучаешь меня,
воспоминания храня
в пучине канувшего дня,
в котором солнце кувыркается
в ладонях лампочкой живой,
играя мячиком, травой,
качая ливень световой,
пока над детской головой
густые тучи собираются.
Верёвка, полная белья,
трепещет парусом рубашек,
в песке зарытые стекляшки,
в надёжной ямке, без промашки
секрет сокровища таят,
и мамин отстранённый взгляд
я помню остро, до мурашек.
* * *
Уголёчки на совочке,
перед печкой рыжий кот,
пропадавший чёрной ночью,
угодить стараясь очень,
если мышку принесёт.
Ящик яблок, сбережённый
для крещенских холодов.
Ожиданье почтальона.
Раскрасневшиеся жёны
смотрят вслед заворожённо
на заезжих мужиков.
* * *
У подъезда лавочка,
а под нею кошка
задумчивая, полосатая,
это я немножко.
Воробей нахохлился,
холодно и страшно,
кот за ним охотится,
это я, Наташа.
Рыжая собачка,
чёрненький галчонок,
это тоже про меня,
чую до печёнок.
Осторожно, крадучись
выйду из подъезда,
никуда не денешься,
да и бесполезно.
* * *
Ребятам ночью
снился дом и мать,
а командиру снился только снег,
свирепый снежный недочеловек
такой опасный, что не передать,
по бурелому рвущийся за лес,
где прямо в облаке растаял и исчез,
пробормотав: «Сегодня ровно в пять,
иду искать!»...
Солдаты вскинулись,
от грубого толчка,
оставив в прошлом всё,
что было сном.
– Ну, до пяти прикроемся огнём,
от леса не останется клочка,
у нас есть миномёты, то да сё,
зачем напрасно беспокоить мать,
прощальные записочки писать,
кроме самих никто нас не спасёт!
Бой закипал уже на облаках,
сам Куросава суть переводил,
замечен был клыкастый крокодил,
бегущие мужчины без рубах.
А режиссёр невидимый кричал:
– Кто к нам с мечом, тот сгинет от меча!
Посверкивали молнии, ворча,
рождаясь в перламутровых горах,
нашаривая гибельный приют
для тех, кто горд, суров, неколебим,
любовью оборвавшейся томим,
по небу строевой ведёт маршрут.
Не позабыть незрячие глаза,
не замечающие горный перевал,
ту бережность, с которой укрывал
искристый полог, увлекая за
гряду холмов, где ирисы цветут,
где облака верблюдами бредут
держа на спинах розовый закат.
* * *
Чужие дети за рекой
играют в красный мяч
среди пустынных городов,
кустов, зверей и дач.
Какое дело мне до них,
шумящих за рекой,
там понатыканы цветы,
а пользы никакой?
Мельканье пяточек в траве,
беспечный смех и плач,
обезумевший жеребец
дрожа пустился вскачь.
На не случившейся войне
была я не сама,
не мой сгорел родимый дом,
не я сошла с ума,
но отрываясь от земли,
я пристально смотрю
на полыхающий закат,
кровавую зарю.
* * *
Прорываюсь
к добрым людям,
завалило, замело,
а морзянку я не помню,
как назло.
У меня над головою
осыпается земля,
там равнины, горы, реки,
занесённые поля.
Задыхаюсь, затихаю,
начинаю толковать,
там прекрасные больницы,
белоснежная кровать,
на руках своих качает
меня собственная мать,
может, я родилась снова
чтоб её не огорчать.
* * *
Жила как все,
в пределах той же Родины,
и ничего не изменялось, вроде бы,
но помню, как застыла в первый раз
на берегу укрытого Град-Китежа –
водой озёрной, пологом тумана,
для городских невероятно рано
– Ну как вам здесь? Красиво? Говорите же!
Но все слова попрятались сейчас,
большая рыба выплыла на сушу,
как бы желая разговор послушать...
Был мягок, нежен изумрудный мех
на ощупь любопытствующих тех,
кто гладил пень прибрежный. До плеча
трава тянулась, ласково шепча,
как собственная мать бывало прежде,
с утра в едва наброшенной одежде,
ты сбросил сумку с голого плеча
не шелохнувшись, в трепетной надежде
благословенья первого луча.
Свершалось наше возвращенье к Родине,
Отечеству заброшенных полей,
лесных ручьёв, привалов с бутербродами,
над головой скользящих кораблей,
преобразующихся в облако, распятие,
парящих всадников и даже нас самих.
Живые небеса прекрасны, кстати,
наверно, нету Родины без них.
* * *
Муть собирается
на донышке котла,
от хлама, догоревшего дотла,
плывёт над стенами
разрушенного здания,
и стелются слова
травой отчаяния
с невнятицей
короткого мычания.
Спокоен взгляд
пленённого щегла
на жёрдочке,
с цепочкой на лодыжке,
покуда
перелистываешь книжку
исполненную
горечи и зла.
* * *
А. Е.
Останется
примятая трава,
поднимется
с коленок василёк,
решителен,
безмолвен и высок,
не собираясь
путникам кивать
среди ромашек,
девочек полей,
когда, ломаясь,
падают на грудь,
лицом широким
ласково прильнуть,
царапнуть стебельками
посильней.
* * *
Моя мама воевала,
гимнастёрку надевала
и семнадцати годочков
ехала на фронт,
как придётся – поездами,
лошадями... Моей маме
очень повезёт.
В каждом фильме с эшелонами,
по дороге разбомблёнными,
она рядышком стоит,
рыжеватая на вид.
На площадке посторонняя,
закрывается ладонями,
не желает про войну.
Ничего я не пойму.
Подопечная массовки
сумку тискает неловко
обгоревшую с боков.
На военных мужиков
полагаюсь, безусловно,
симпатичных поголовно,
молодых и стариков.
Каждый заслонить готов
мою маму на перроне,
пусть её война не тронет –
возвратится в отчий дом,
где мы будем жить втроём
на житейском перегоне.
Здесь её и похороним
горе выдержав с трудом.
Кто тогда, такой похожий
с маминой, в веснушках, кожей
теребит густую прядь?
Ты на ящики присядь,
всё доснимут нынче ночью,
чтоб увидели воочию
в кадре, выверенном точно,
дети рыженькую мать.
* * *
Я ещё успею выпить чая,
глядя на деревья за окошком,
там ворона, каркая истошно,
провожает день последний мая.
Завтра лето, если верить птице,
а в душе остался зимний холод,
хорошо тому, кто глуп и молод,
и готов в русалочку влюбиться
в шапочке купальной,
прыгать в речку,
опускаться камушком на дно,
голосу рассудка не переча,
значит, так тому и суждено.
© Наталья Розенберг, 2023.
© 45-я параллель, 2023.