* * *
Эти рваные облаки –
неб клочьё.
Это словом и обликом –
прочь, в ничьё
попадание όково –
мимо глаз,
это смутное «около»
тёмных фраз.
Городским щебетанием –
птичий плебс,
и касанием тканевым –
шторный репс,
и глухое созвучие –
«штор» и «шторм»,
и почти своеручие
словоформ.
Сводит скулы оскомина
вязких снов
и безверие Фόмино –
к правдам слов.
И впивается – точкою:
в руку – ость,
и – одной оболочкою,
словно гость,
навещающий дальнего, –
пуст словарь,
точно вечность реальнее,
чем февраль.
Пророк
Поэт, не спрашивай пророка
(к чему тебе его виденья?) –
пусть льётся свет из поздних окон,
и жизнь случится – ненароком,
как неизбежность пробужденья.
Плати своей привычной данью –
дерзай, пока не полыхнули
на языке – в неясном гуле –
твои слова, как содроганье
небес далёкого июля.
Слова увековечат имя,
но слово – только перифразис
души –
зашкафный космос, фазис:
в твоём листе – твоя пустыня
и твой отшельничий оазис.
Не обойтись необходимым,
но оправдаться больше нечем
за праздный труд и долгий вечер,
где шестикрылым серафимом
коснётся губ дыханье речи.
Поговори со стеной
Обращаюсь к стене,
в темноте напряжённо дыша…
И. Бродский
Поговори со стеной,
но не там, где шумит Ершалáим,
где усмиряется плач
и становится легче от слёз.
Поговори со стеной, –
обезличен и неузнаваем, –
данности переиначь,
чтобы – вразброд и вразброс.
Поговори со стеной –
это может быть важным и нужным –
в стену упрись и смотри,
как незрячий, и всё же – насквозь:
мёртвой, но словно – живой,
этой каменной плоти остýжной, –
всё, что копилось внутри,
будто бы пόд ноги – брось.
Это надёжней зеркал
и вернее звучащих ответов,
время распутывать сеть –
никого между мною и мной.
Будущность – будто вокзал,
и уже прохожу по билету,
только бы надо успеть
поговорить со стеной.
Полёт шмеля
Как замыкание в сети –
ни звука внешнего, ни света:
забыться, спрятаться, уйти –
и находить себя при этом,
как шмель – над чашею цветка –
гудит, не замечая гула.
А правда с ложью так близка,
как будто правда – обманула,
и горек мёд, и сладок яд,
когда рванёшься бестолково
на этот праздный аромат
едва угаданного слова –
безумный выкрест, неофит,
покорный новому уставу.
И только музыка гудит
во всю шмелиную октаву.
И кружат, словно карусель,
соединяя слог и ноту,
цветок, и музыка, и шмель,
и между ними – что-то. Что-то...
Звукозапись
Сохрани мою речь навсегда…
О. Мандельштам
Сохрани мою речь –
не доверить живое бумаге:
будет голос –
не мой –
у бумаги моё отнимать.
Сохрани мою речь,
будто скальда – варяжские саги,
как чертами лица продолжается в дочери мать.
Сохрани мою речь,
словно камень – зарубки и руны, –
это будет верней, потому что горят письмена.
Позабудут листы, что была я живою и юной, –
сохрани мою речь –
и тобою спасётся она.
Сохрани мою речь:
я однажды совсем постарею
и тогда – на краю, – позабросив земные дела, –
я на миг оглянусь – и пойду по осенней аллее,
и пойму, что всегда
только речью
на свете
была.
* * *
Иные дни хорошо пробовать на вкус,
а иные – на ощупь.
Рэй Брэдбери, «Вино из одуванчиков»
Миры постигают на ощупь –
руками – как выпот и росчерк,
как воду и хлеб, как подарок.
Вот только бы мысли – попроще б –
и твердь под ногами – поплоще,
и будущий путь – без помарок.
Душа и глаза – близоруки,
обманчивы запахи, звуки,
как чувство чужое полночное,
как память – вдали и в разлуке,
и рыжего клоуна трюки,
и прочее, прочее, прочее…
Свой Икстлан творит Кастанеда.
И может быть, это победа,
что строки ночами не ропщут.
И хочется мягкости пледа,
и хрупкости снежного слéда,
и мира – руками – на ощупь.
* * *
Это осень – рванувшим клапаном,
неотвязная – следом в след,
чтобы ночью маридом* ламповым
выбираться сюда – на свет,
где строка чуть хмельною гостьею
постучится – и ногу в дверь:
и как будто немного сноснее
неизбежность земных потерь.
Чтό погода ей с непогодою
в это время плодов и тщет?
На кладбѝщах, за огородами
тяжелеет бузинный цвет,
и чернее висит полночное,
ядовит световой проём:
пропитай этой краской сочною
всё, что стало прошедшим днём.
Но, смеясь над ночными буками,
настоящее кликнет: «Эй!», –
и как будто бы нас застукали,
как целующихся детей.
___
* Марид – мифологический персонаж
в арабских преданиях, разновидность джиннов,
предстаёт в виде летучего эфирного вещества
или человекоподобного существа.
Нередко мариды становятся узниками
определённых предметов,
например, кольца, лампы.
Горсткин мост
Как мотыльки, летят на жёлтый свет
скупые дни в осеннем ежегодье –
туда, где то ли чудью, то ли водью –
из глубины давно ушедших лет –
чужая память смотрит из окна –
по-старчески тепло и белоглазо.
И если ты заметишь, то не сразу,
как изменились в окнах времена.
Ты там бывал, а чудится, что – нет:
казаться сном – достоинство тумана,
когда ноябрь, и мόросно, и рано, –
и сам себе как будто смотришь вслед.
Там небу не хватает высоты
и всё равно, куда, откуда, с кем вы,
а корень «ва» роднит Неву и Емву
и размыкает руки и мосты.
Но плоть времён – бесчувственная плоть,
сырой туман, плутающий дворами,
где чей-то свет дрожит в оконной раме,
чужой и дальний, словно чудь и водь.
* * *
В час гостей и вечернего дыма,
под мерцанием выцветших звёзд
обрываются вёснами зимы
и уходят на Княжий Погост:
за две тысячи дней-километров,
разделивших «сейчас» и «тогда»,
провожаю февральские ветры,
как недвижный вокзал – поезда –
в ту страну, где весёлой и юной
я кормила удачу из рук,
где в разорванных дружбах,
как в струнах,
всё ещё сохраняется звук.
* * *
Звенящих монет горсть
в руке – не к добру снится.
Прощайте, чужой гость,
зачёркнутая страница,
чернеющая дыра
открытой двери – в пропасть,
и смелость моя – вчера,
и нынче – моя робость,
бессонных ночей страх,
рассветов глухих сети...
Вы – дом на семи ветрах,
а я не люблю ветер.
* * *
В тот час, когда над городом зажгутся фонарные звёзды
и девочки с кукольными лицами сядут в трамваи,
ты вспомнишь – и сейчас же вдруг подумаешь: «Поздно…»,
А если и не поздно, и возможно, то нужно едва ли.
Постой, где красный глаз, запоздав, не сменился зелёным –
на тормозе нога, и оттого чуть спокойнее в сердце.
Быть может, это лучше, что не всё начинается снова,
и вечер без тебя всё равно не минорнее терций.
Петербургская осень
Дожди и снег: сожительство – не в лад,
но небеса грешат водосмешеньем.
А мы стоим, как тёмные мишени,
под небом – ни вперёд и ни назад.
Продрогший день безрадостен и хвор,
слова темнее строк обэриута,
и слишком долго тянется минута,
как будто ждёшь зелёный светофор.
В такую пору – трудно – ни о чём,
и встреча ни к чему, и день – насмарку,
но можно перечитывать Ремарка
и ни к кому не припадать плечом.
* * *
Я ещё не сказала такого слόва,
за которым Сократ выпивает яду,
за которым уже говорить не надо –
нет, не всуе, а на листе,
потому что ещё не те
и слова, и листы, и листва из сада.
Ухожу – и сюда возвращаюсь снова, –
где стрехой нависает времён громада,
где столетняя правда живёт без света,
где давно завершилось чужое лето,
и потешная ночь достаёт словá,
точно козыри – шулер – из рукава.
Но безмолвствует Рим, и молчит Эллада –
имена кораблей застилает смог.
И почти недоверчиво из оклада
смотрит вечность, и хочется листопада,
и усталой руке почему-то надо, –
словно это обет, целибат, зарок, –
в оправдание ночи немного строк.
© Лана Яснова, 1990–2018.
© 45-я параллель, 2020.