Инна Амирова

Инна Амирова

Все стихи Инны Амировой

* * *

 

...сладко вчера скучалось

и не спалось. А нынче,

Боже, такая вялость! –

лень даже лечь и вычесть

то, что вот-вот случится 

сдуру, а может, спьяну…

Мне ли твоя, мальчишка,

юность не по карману?

Или тебе по сердцу,

что нагота наждачна?

Кладезь моих сентенций –

как барахло на даче:

собрано впрок, без цели –

невыносимо, вдово.

Нет для тебя «бесценной»,

Как для меня – святого.

Не налажусь на лик твой

златом тесьмы – под ризу.

Лечь бы на дно реликтом;

воды – как ты – капризны…

Влезть. На маяк? На стену?

Много ли сил в желаньях?

Слышишь, я буду стервой,

тая на пьяной длани.

 

* * * 

 

бродили мелкие коты

пищали в мелкие пищалки

я буду счастлив слышишь ты

злой бог котов я буду счастлив 

я грязный мелкий и худой

голодный одинокий жалкий

из всех неброшенных котов

один клянусь я буду счастлив

так пели дикие коты

и каждый чаял то что чаял

росли их дикие хвосты

а животы не приручались

 

 

В пути

 

Кто б верил, что забуду вас?

В тени полуразмытых истин

пусть бродят ягоды и листья,

к рассвету обратясь не в квас…

Я не вернусь за чашей с ядом,

и буду трезвой и живой,

и свистнет хлыст (но не «Домой!»),

сбивая капли виноградин.

Рассудок пляшет на костях

мне не знакомых, буйных предков…

– Я вас люблю! легко и редко,

когда хребтом ищу косяк,

чтоб снова приручить жилище –

воздушный город. Наугад.

 

Но вновь к балкону виноград

ползёт, как вечно пьяный хищник…

 

* * *

 

Всадник. Уродливый. Неромантический. 

Всадник на лысом холме. 

Очень буквальный. Практичный. Практически 

поздно иного хотеть. 

Он ведь и мог обрядиться принцессою, 

даже блистать на балу. 

Что ему? В гущу веселой процессии 

он запускает стрелу. 

Воздух скользнул вдоль её наконечника. 

Выгнувшись, замер скрипач. 

Продана скрипочка новым кузнечикам 

счастья. Коль можешь – заплачь. 

Всё – пустота под его облачением, 

космос, иная херня... 

Я приносила к погосту печения, 

гладила гриву коня. 

Ела таблетки, питалась амброзией, 

утром пила молоко. 

И выглядала в окошка морозное: 

близко ль он иль далеко? 

Не прикормила, проклятьем не выслала – 

так и стоит поутру. 

Целится – с мордой не злою, не кислою… 

Ждете здесь рифму «умру»?

Нет, не умру, не сегодня – соседние 

криком исходят дома… 

Я остаюсь в этом мире последняя – 

точно носитель клейма. 

Всадник. Уродливый. И не таится ведь... 

Мимо проходит – хоть плачь. 

Водит смычком сквозь меня мой единственный –

очень буквальный – скрипач.

 

* * *

 

Всё происходит, всё происходит,

падают стены, взлетает – пыль.

День, что ждала, как лавинного схода,

просто, без пафоса, наступил.

Всё происходит – легко, как по нотам,

тем, что знакомы – кому-то (не мне),

в ритме лезгинки или гавота

движется к миру в стенах, по стене..

Хоть на заходе мерещится кода,

тело не полнится манкой из звёзд.

Некто торжественно... не нисходит:

всё происходит – не зло, не всерьёз.

 

* * *

 

Глаз укусив, алый парус ушёл

за горизонт.

Прячу, как нимб, капюшон в капюшон.

Свёрнутый зонт.

Не загорится заря за рекой.

Спят корабли.

…Может, герой и встаёт высоко

из-под земли;

может, герой бы и грёб за буя –

в раже ль, в бреду;

может, герой просто может, а я

даже не жду.

В ветер ветровка – почти неглиже.

Ноет укус…

Дождь принимаю по капле драже.

И не боюсь.

 

* * *

 

Змеёныш, змеёныш, чего же не спится?

Иль грудь не мягка моя, не широка?

Тебя я пустила от сердца напиться,

а ты всё глядишь и глядишь в облака...

 

Змеёныш, влюблённым неведомы яды.

Влюблённых нельзя, ублажив, усыпить.

Ты жадный до чувственных спазмов, а я до

тончайших касаний Кассандры (судьбы).

 

И пусть тебе снятся воздушные змеи,

до коих хвостом от земли не достать.

Змеёныш, однажды и ты мне изменишь,

а я вот тайком научилась летать...

 

* * *

 

Любовь, похожую

на заворот кишок,

подай мне, Боже, чтоб

мутило впрок.

Продай мне, Люцифер,

душонку чью-то, не

с душком,

но с огоньком

и с дымом!

Чтоб как в плохом кине

мне лепетать во мрак

«Not fair!»,

«Почто?!»,

тонуть картинно

в мелких облаках,

в глубокой шизе…

Вот счастье, что никак

не совместимо с жизнью!

 

Мизансцена

 

В носках с просветом (Бог, прости!)

сияешь посреди прихожей,

ещё б чуть-чуть – и вон из кожи,

но пуст, как небиблейский стих,

как изваянье Гваделупы –

бери, молись и мой слезми!

Мой Бог!.. И всё же, чёрт возьми,

твой голый пафос – пыль под лупой.

Просветы в радостных носках

из башни тьмищу не изгонят.

Я не хочу тебя, Иона,

глотать (ты ждал? Увы и ах.)

Не нужен мне твой голый… Впрочем,

сгодился б – для подножных тем.

Я рисовала лик не с тем,

чтоб до скончанья мироточить…

Ждала Явленья во плоти.

Теперь бы – матом, троекратно,

иль вилами – концом обратным…

Что ж, зайчик (солнечный), лети!

 

 

Морской странник

 

Нет того, что меня заставляло б каяться –

там, средь лилий моря, сей орган отмер.

На просторах лужи тряпичным зайцем

в корабле бумажном... иду на отмель.

И не страшно – страшно, что не пугают

ни дырявой памяти той калоша,

ни акулы совести, ни фрегаты –

там, по борту слева, фрегаты прошлого,

выставляя пошло обломки рёбер,

мне сулят одно – дно да рифы кружев. Но

в этой луже столько же миль негрёбанных,

сколько страсти в омутах незапруженных!

Дерзость мачтой вытянулась – до алчности.

Что с того? – норд с вестом всё время путаю…

Не попасть бы в бухту твою русалочью,

там, где сети, лилии – сухопутные...

 

* * *

 

Наш мезальянс – реакция на боль

от воспаленья в трепетных поджилках…

Мой гордый мир рванулся за тобой

с подобострастьем ветреной снежинки,

чтоб – на плечо, чтоб – горячо до слёз.

Я рано причастилась притяженью…

Когда б не подлый девичий склероз,

корёжило б – от жженья или желчи,

но я – тянусь. Из жил… До коих пор?

Сердец тянучесть неисповедима.

Страшней затылка только взгляд в упор.

Так обернись же – чёрной невидимкой –

и потеряйся – в бородах богов,

как в городах, чьих величин не стоишь.

Лети, точней, скачи: твоих рогов

так не хватает у армейских стойбищ.

И дело будет вовсе не в «козле»,

когда, стерев с лица слезинки оспин,

вдруг, ухнув каплей в твой глубокий след,

не испарюсь, не воспарю, не воспы…

 

* * *

 

Недостижимость идеальной дали,

как ясный день, из омута видна…

Слепые боги, что ж вы мне не дали

ни вылететь, ни выпасть из окна?

 

И с равнодушьем мраморного Будды

гляжу, как истекают времена…

Не всё ль равно, кто обо мне забудет,

кому ещё сто вёсен не нужна?

 

Какой резон бездарно ждать заката –

он будет, но не будет никого…

Размешан сахар. Смешаны все карты.

И солнце сходит криво (по кривой).

 

А там, в стихах, меня так жадно ждали,

как точку за слезою палача…

Невыносимы видимые дали,

и пуст окна тускнеющий причал.

 

Несение креста

 

Мария глядела 

на стёртые пятки Его,

на грязное полутряпье, 

извращённо ласкавшее тело. 

Ей велено было не плакать 

и всё понимать.

Но Марии хотелось

до слез – обнимать, 

отгоняя кровавых шатенов: 

«Моё!»

Мария глядела на руки…

Отёчные пальцы впились в древесину,

как некогда в плечи её

среди душных глициний,

когда были ангелы к сыну...

 

...Мария уже улыбалась – без муки:

она разглядела лицо

и лоб под терновым венцом,

не видя трёх маковых капель, 

коварно ползущих к глазам... 

Ей виделись не образа

сквозь морок грядущих столетий,

не капища 

грешных кострищ и крестовых походов, 

что выйдут, как водится, боком,

не подвиги 

мрачных

монахов убогих,

не клирики в золоте платьев,

не вправду святые,

спасённые словом Христа…

Мария глядела на Бога –

и вовсе не видела Бога, 

но мальчика,

ныне с креста 

раскрывавшего – ей лишь – объятья.

 

* * *

 

Нет ничего – обернись,

волчком вокруг себя.

Или волком:

нет ничего – даже леса,

так что смотреть-то и некуда.

Я не у дел.

Красная шапка

давно перекрашена в хаки.

И в доме моём

пирожками не пахнет.

И окна в бойницы сощурились.

И те – без бойцов.

Последние сдохли

вчера от удушья:

атласными пальцами галстуков...

Остались лишь только

рубцы на пластинках,

которые нынче

никто бы не взялся раскручивать.

Остались и иглы – но только не те,

что озноб вызывают, винил оживляя.

А значит, и нет ничего,

что сказалось бы плохо на сердце,

швырнуло б его на обломки

за правду намедни покоцанных рёбер.

И значит, оно, это сердце, не нужно…

И ты избавляйся.

Финал эволюции:

нет никого.

 

Орфея

 

Тесно в твоей тунике.

Пьяно бреду по нитке

(или держась за нить?)

Ныть?

Но – это соль на вычет...

Петь? Но слова – в кавычках,

будто в сомненьях – плеть.

Петь.

 

Кто-то неважный скажет

(встречный, случайный – каждый):

я по тебе схожу

в реку Харона. Кроны ль

райских садов укромных

скроют уродство глаз?

«Я не могу без Вас!» –

фраза чужого кроя:

где-то ещё под Троей

скипетр твой пожух.

 

Что ж для меня осталось?

Снег – запоздало талый?

Талия, Ника?.. Грусть –

пытка. До самых уст

я поднимаю угли,

но не идёт на убыль

колкий души озноб.

Сноп

искр из глаз порнушный?

Вопли, беруши? Ну же!

Что, нелюбимый, нужно,

чтобы тебя спасти?

Таинство или тайна?

Стильно чернеет Тана.

Что же так тянет?.. С детства

знаю червонный стиль

каменных полузевсов.

Здесь,

перед лицом химер,

будто на фотосессии,

с крепким, как винный хмель,

самым невинным смайлом,

молча (как будто мало

вбито в тела гвоздей)

нужно не обернуться,

блюдце разбить о блюдце,

колкости звонко множа.

(Может,

кто и не виноват…)

И разойтись, как люди,

каждый в свой новый ад.

 

Оставленный корабль

 

Смешались волны, стонут якоря,

когда вольноотпущенник – ни с места.

И где-то посредине января 

к нему зима приходит – как невеста.

И новая судьба, сковав мечты,

сжимает цепь в кулак оледенелый…

И трут бока скрипучие мосты,

и якоря растут остервенело,

и множат связи с чуждою землей –

с землей, ему не близкой, как идея.

И сон – такой нелепый и скупой –

приходит на заре, стыдясь и рдея,

что снится, что – про стены и про снег,

про пьяную таверновскую скуку…

А флагман, тот Любимый Человек, 

был предан не забвению, так мукам

злой совести, что знают корабли – 

тайком хранят, как черный ящик, в трюме.

Всем кажется: далёко от земли

он умер, а он здесь – совсем не умер,

он сыт и пьян, несчастен и женат,

он, как и ты, в прибрежную ракушку…

Он дал тебе свободу, а канат

трусливо не обрублен (не откушен).

И воля – лишь скупой мужской слезе.

И будто жизнь из перетёртой вены,

уходят – каждый по своей стезе:

один в музеи, а другой в забвенье.

 

 

* * *

 

Редакция боли – с поправкой на первоисточник…

Тебе отказать не сложней, чем убиться с балкона.

Ты хочешь любви, но с готовым (на всё) беконом.

А я тут: Шекспир, письмена, монолог, подстрочник.

И снова – балкон… Поменять бы – на нижний – ракурс.

Но намертво пальцы вцепились в контекст, как в фаллос.

Комедий дель-арте нет. Есть трагедия фарса,

где белых манишек – тьма, только автор – раком…

Где светлый герой исчезает за чёрным ходом,

когда помидорный дождь… Но законы жанра

ломаю, и в новой эре отныне жарко.

Беги же, божественный, в спешке ломая хорду!

 

* * *

 

Родиться пегой – не много чести:

как с «чёрной меткой» на бледном крупе…

В приличных стойлах я неуместна

Зато под свист не скакать по кругу,

зато ни сбруи и ни конкура,

ни плётки, ни седока, ни сёдел...

А кони ржут: «Мимикрируй, дура!»

А я бегу за иной свободой:

отринув межвидовые страсти,

конюшен сонный и сытый шёпот,

ищу созданье такой же масти –

с таким же точно пятном на жопе.

 

* * *

 

Сквозь духоту чужих объятий

прорваться на балконный тыл…

Какой бы прапор, снизу глядя,

«звездой» меня не окрестил?

Лишь ветер сухо дунет в ухо,

обжегшись о пустыню лба.

«Шато Марго»? Опять сивуха.

Любовь? Бесполая пальба.

И перегиб – загон, перила;

как в орденах, в занозах грудь.

На кой, всё то, что покорила,

я покоряла – как-нибудь?

Не разогнуться старой ятью…

Что впереди? Паденье звёзд.

А за спиной – опять объятья:

война. Не с теми, но до слёз.

 

Снежная королева

(диптих)

 

I

 

Ни поцелуев, ни властных поз… 

Дверь закрывая, я не рыдала. 

Вон он, последний хрустальный мост. 

Вот она, тропка до тронной залы.

 

А посредине – как перст судьбы – 

грозный и пьяный, готовый жахнуть… 

Мальчик, тебе меня не забыть   

как красоту белоснежных шахмат. 

 

Я отучила тебя грубить, 

в санках катала, сушила гетры… 

Мальчик, тебе меня не убить 

страстными взглядами в пользу Герды.

 

Помнишь ли? Глупый, дрянной и злой, 

властно вдруг обнял меня за плечи 

и прошептал: «Не хочу домой! 

Ты научи, что такое вечность». 

 

С точностью бога, за кубом куб, 

ты возводил ледяную Трою. 

Проклял – за блеск полнокровных губ – 

стены, что сам для меня построил.

 

Нынче – обломки снежинок вспять 

тянутся беженцами на полюс… 

Я не корю – я тебе не мать. 

Но Королева имеет голос. 

 

Знай же: ваш рай на горбу планет 

вы с ней разрушите – сами, сами… 

Я отпускаю (а память – нет) 

к девочке с белыми волосами.

 

II

 

Возвращение Кая

 

Прости, мой мальчик, такая «вечность»: 

ни эпитафий, ни эпиграммы… 

Я наложила, как будто вето – 

три льдинки на ножевые раны. 

Одну на руку, одну на сердце, 

а третью – там, где душа сочится… 

Не излечу – помогу согреться, 

прильнув прохладой к углю ключицы. 

И в этом адском раю инверсий 

(я старше солнца, я больше мира!) 

построим наши дворцы и верфи – 

внутри такой типовой квартиры 

когда-нибудь… А пока – забудься, 

забудь скитанья, мечи, орала 

и принцев датских средь революций, 

и этих карточных генералов. 

Очаг фальшивый, ростки герани 

и след щербатый от дырки в кедах, 

я все прощаю – и эти раны, 

и эту бывшую первой Герду. 

А по весне – и не Кай, но Кайзер –

разбужен будь, роднику подобно. 

Не сожалей, не казни, не кайся. 

Проснись, мой мальчик, проснись свободным.

 

* * *

 

Среди паутины и праздности веник

в углу задремал, ни на йоту не красном…

А может, он мною за что-то наказан? –

за то, что не сломлен, что самозабвенно

 

готов по пылинке собрать мирозданье,

чтоб… выбросить в бездну, за окна, на ветер?

Мой веник за всю добродетель в ответе…

А я – точно мусор по центру дивана –

 

рассыпана буквами так, что не сложишь

ни слова. Лишь просо и горечь миндалин.

Обижена ль кем-то, иль чем-то придавлена,

но волю не выкормить с рук или с ложечки…

 

Мой веник покойный стократно страшнее,

чем сонмы видений в пыли поддиванной!

В любом из миров – иллюзорных – Незваный

за «всё по плечу!» получает по шее.

 

И надо бы истину выстегать веником –

до слёз, до последней кровинки, до смеха,

чтоб только не стать мне случайной и смертной…

Ломаясь, трещат, будто прутики, вехи.

 

* * *

 

Ты молча досмотришь, как будто в кино,

чем кончится битва моя у Лох-Несса.

Ты мой недорыцарь, я недопринцесса…

спасаться важней, чем спасать… Всё равно

никто никого не попросит остаться.

Кривясь, отражаются лики свобод…

Забралом уткнёшься в мой бледный живот,

я перевернусь, подставляя свой панцирь.

Для наших ранений закрыт лазарет…

Невидимым надо ль скрываться от мира?

Мы рыцари в легких доспехах Зефира.

Мы даже не верим друг в друга. Нас нет.

 

* * *

 

Шагнуть «на вы»? Не вправо-влево – сверху.

Паденье есть украденный прыжок.

Упрямство ль это – ни во что не верить,

когда инструктор купола прожёг,

подрезал стропы, дал пинка «на выход!»?

И долго ржал, как пьяный шимпанзе…

Надеюсь на: животворящий вывих

и тело почвы с мягкостью безе…

 

В итоге выйдет много жёстче – пухом…

Да прахом всё! Я к вам на миг. Мне не

успеть познать, что ваша сила – в духе,

не проданном за шубу иль минет,

что вы вольны, как стадо перед пасхой,

сильны, как орды рыжих муравьев.

Я мигом к вам, с божественным запасом

громов и молний! Впрочем… не моё.

 

Не верю в вас, но кто меня напичкал

конфетами в рождественской фольге?

Мне не играть в наганы или в спички

в надежде на вселенский апогей.

И надо б не огреть – согреть (согреться),

поплакав в первый встречный тёплый торс.

Спущусь как есть, на парашюте сердца.

А вы опять решите, что – Христос…