Генеральный чародей
Будет праздник и волшебник на серебряной комете,
не простой, а гениальный – генеральный чародей,
прилетит к нам и исполнит все желания на свете,
абсолютно все желанья абсолютно всех людей.
И тогда два полководца победят друг друга в схватке.
А бедняк ограбит кассу и, добычи не тая,
будет жить себе в почёте, на свободе и в достатке,
хоть его поймает сыщик, и в тюрьму запрёт судья.
Трус при виде хулиганов сразу вызовет на бой их
и, отважно убегая, им навешает сполна.
А принцесса из двух принцев честно выберет обоих
и при этом непременно будет каждому верна.
Только двое заплутавших меж объятий и лобзаний
не заметят изменений в окружающей среде.
Ибо тот, кем ты душою увлечён и сердцем занят,
он и есть тот гениальный генеральный чародей.
Дождался чудес
Ой, как я ждал с неба чуда себе!
Вынес хлеб-соль, а навстречу дракон.
Начался бой. Я взял верх в той борьбе,
а все сказали, что я – это он.
Стал я домой отходить по следам,
но с пылу-жару пошёл по чужим.
Вижу – избушка. Я – ближе, а там
ведьма и мы с ней в обнимку лежим.
И где потом ни случался мне дом,
как бы ни путался путь мой земной,
шёл ли я тьмой или светом ведом,
всё с той поры было как не со мной.
Будто бы плыли года, как суда,
а я с причала махал им во след.
И не платил ни за что, никогда,
и бед не прожил своих и побед.
А между тем время, словно зерно,
крепло и зрело в моей глубине.
И я вдруг понял, что мы с ним одно –
и что во мне его больше, чем вне.
И в этот миг золотой, роковой,
я, слава Богу, дождался чудес.
И как под мартовский лёд, с головой
рухнул сквозь облако в бездну небес.
Контакт
Ты сказала: «Прощай! Всё, что было – игра!
Чистых ангелов нет!» – Только это не факт.
Мой сосед Иванов говорит, что вчера
у него был контакт.
Я живу без тебя, и нормально живу,
мой сосед Иванов начал строить ковчег.
Если б я был, как он – я курил бы траву,
и любил чёрный снег.
Иванов убеждён, что планета Земля
скоро спрыгнет с орбиты и канет во тьму.
Космонавты недаром бегут с корабля,
все приметы к тому.
Иванов на коне. Он теперь командир.
Он построил ковчег, а мне ясно одно:
Ты ушла. И отныне пусть рушится мир.
Мне уже всё равно.
Я совсем бы пропал, если б не было снов.
Но во сне ты со мной. Мы гуляем в саду.
А над нами в ковчеге парит Иванов
и пророчит беду.
Он кричит, что мы с верного сбились пути,
Апокалипсис близко! Но это – не факт.
Ты вернулась ко мне и сказала: «Прости…».
И у нас был контакт.
Кофе с молоком
Всё прошло. Не осталось ни боли, ни фальши.
Листопад засыпает следы на асфальте.
В доме эхо чужих телефонных звонков –
ты уже далеко.
Заблудившись в аллеях осеннего сада,
почтальоны мои не найдут адресата.
Только ветер припомнит наш давний раскол,
ты уже далеко.
Если вдруг, разгоревшись, мне выкроят свечи
из полночных теней твои губы и плечи,
улыбнусь я и пламя прикрою рукой –
ты уже далеко.
И не надо грустить – лета не было вовсе.
Я котёнка купил и назвал его Осень.
Я пью кофе, а рыжий мой пьёт молоко.
Ты уже далеко.
Морщинки сомнения
Я пришёл к ним в одежде злодея,
а они мне на хлебушек дали.
Я сознался во всём, что содеял,
а меня всё равно оправдали.
Я пылинкой летел в круговерти
за метлой самой лучшей из женщин.
Я уже что-то знаю о смерти,
а о жизни всё меньше и меньше.
Очень вертится шар под ногами,
как бы время не вышло из круга.
В Древнем Риме мы были врагами,
мы не можем уже друг без друга.
Мы давно в эти игры играем,
то зовём, то жалеем, то плачем,
в сотый раз сто рублей наживаем,
и всё платим, и платим, и платим…
Но, бывает, в минуты иные
мы с тобой вспоминаем о Боге.
Говорим, что за беды земные
нам на небе воздастся в итоге.
Но не так, не сполна, не сторицей,
по-другому, ведь Бог – это больше.
А нам нужно любить и молиться
и не ведать о замыслах Божьих.
Мы пьём чай и ведём разговоры
об истоках земного на небе,
и не видим, что из дому воры
уже вынесли вещи и мебель.
Потолок растащили и стены,
хляби, тверди и звёздные звенья.
Ангел мой, мы одни во Вселенной!
Как тогда, до начала творенья.
И тела наши чище кристалла,
и лишь души взаимно влекомы…
Не такого меня ты искала,
да и, в сущности, мы не знакомы.
Мы всего лишь морщинки сомненья
на челе утомлённого Бога.
И ему ни к чему наше мнение,
у него и без нашего много.
Я не просил иной судьбы,
я до конца сражался с этой,
в мои желания одетой,
горячей от моей борьбы.
И пусть я в ратном деле был
скорей подвижник, чем умелец,
но я поверг десятки мельниц
и сотни призраков побил.
И оттого к исходу лет,
как триумфатор перед строем,
я чувствую себя героем,
слегка уставшим от побед.
И допивая свой коньяк,
портвейн и прочие нектары,
я, мудрый, опытный и старый,
смотрю на жизнь примерно так:
Во-первых, время… Годы… Их
уходы мне терзали душу
и, словно выход рыб на сушу,
меняли мир мой. Во-вторых,
в том мире был избыток зла,
обид, печалей и тревоги.
А в-третьих… В-третьих, жизнь в итоге,
что обещала, то дала.
И я стою среди всего
и думаю: Зачем всё было?
Зачем ты, жизнь, меня любила?
А била? Била для чего?
Я понимаю, что ответ
не прозвучит ни тут, ни свыше,
и я вернусь, откуда вышел,
таким же, как пришёл на свет.
И, приближаясь к рубежу
той области, где всё иное,
я на межу кладу земное,
и ухожу, и ухожу.
И, уходя, сквозь облака
Шопена слышу… бормотанье
попа над гробом… причитанье
вдовы… удары молотка…
мотора гул… шум городской…
посуды звон в молчанье строгом…
И, наконец: «Давайте, с Богом!
Не чокаясь, за упокой!».
Потом опять… потом ещё…
ещё… и громче разговоры.
И речи веселей, и взоры,
и слёзы вытерты со щёк.
Ну вот и кончилась беда!
И кто-то рядом со вдовою
уже твердит: «Живым – живое…
Жизнь продолжается». О, да!
Жизнь продолжается, и я,
её подхвачен фейерверком,
взмываю в небо, чтобы сверху
взглянуть на радости края.
И допарив до серебра
созвездий, я кричу оттуда:
«Здесь тоже жизнь! Ребята! Чудо!
Жизнь продолжается! Ура!».
Жизнь продолжается… Хотя
зачем? Нет. Нет, с меня довольно!
А то мне снова будет больно
и страшно у неё в когтях.
Я выпил чашу бытия
до капли, до предела тела.
Лети, душа, куда хотела!
Найди там рай себе. А я…
А я сигаю в никуда,
как зайка в лодочку к Мазаю.
И, слава Богу, исчезаю,
как время, то есть навсегда.
Переделкино
Я снимал уголок на околице Третьего Рима,
где кукушка за окнами громче настенных часов.
Я там жил богачом, но владел только тем, что незримо.
И дружил с амазонкой из гиперборейских лесов.
Лето шло к сентябрю. В роще ягодным пахло сиропом.
Вся в берёзовом золоте, грезила вьюгами ель.
Мы гуляли вдвоём, по окрестным опушкам и тропам,
и, как дети на чудо, глядели на дягиль и хмель,
нам кивал иван-чай, к нам тянулись душица и мята,
а когда колокольчик в лесной раздавался тиши,
от язычества трав мы спешили к порогу Булата,
за стихами. И просто за дон-диги-дон для души.
По железной стезе пробегали, крича, электрички.
Громыхающий «боинг» цеплялся за маковки крон.
А мы скромненько так, как на жердочке райские птички,
вдохновенно и рядышком слушали дон-диги-дон.
И в какой бы глухой я потом ни свернул переулок,
мне, представьте, навек стал отрадой тех дней аромат.
А ведь в жизни моей было много удачных прогулок,
и счастливых находок, и очень печальных утрат.
Жизнь играла со мной: то кнутом угощая, то лавром.
Я и нынче не знаю – в опале я или в цене.
Но когда я плохой – я к фанфарам хочу и к литаврам.
А вот звон колокольчика – доброе будит во мне.
И спасибо судьбе, что она мне досталась такая
и что тот колокольчик, как прежде, тревожит мой дом.
И волнует меня, и звенит, серебром истекая –
Диги-дон, возвращайся, мы все тебя ждём, диги-дон.
И тогда я иду, а навстречу мне – козы, коровы,
паутинки и бабочки, птицы, деревья, цветы,
И Булат, и Борис, и Арсений – все живы, здоровы,
и Земля ещё вертится, и горизонты чисты.
А поодаль, в тени, та, чьё имя не названо выше,
ибо в этой истории, в общем, хватает имён.
Да и память о ней – чем прекрасней, тем дальше и тише,
будто дон-диги-дон колокольчика дон-диги-дон…
Превращение
I
То ли нож купить, то ли ложь копить,
то ли водку пить чайной ложкою.
То ли шить суму, то ли самому
стать в чужом пиру хлебной крошкою.
Или в жёлтый дом? – мол, секу с трудом,
где тут лес, а где околесица.
Там собрать на сход весь чумной народ,
предсказать потоп и повеситься.
II
Я и с волком выл, и в подъезде пил
с Геростратом за дым Отечества,
но как дождь с небес, так и шепчет бес –
Бог, мол, плюнул на человечество.
«Мне теперь почёт! – веселится чёрт, –
Сколько лет меня било-корчило!
Но зато сейчас мой козырный час,
я теперь у вас тут за кормчего.
Слушай мой приказ – Бог оставил вас.
Свечи все гаси, бей подсвечники!
Начинаем бег в край кайфов и нег,
но войдут туда только грешники!
Эй, в ком жив азарт – выходи на старт!
Вор, проверь свой фарт, и, алкаш, давай!
Приз не пресный корж, а хрустальный ковш,
а на дне ковша – куш для каждого.
На бегу грызи всех, кто есть вблизи,
конкурентов жги злыми взглядами –
на клыки врага есть у нас рога,
а на челюсти – зубы с ядами…
Пусть там чёртов строй, но жратва – горой,
вам понравится жить с простейшими.
Не больничный бокс – волю даст вольвокс,
инфузории станут гейшами…
III
Вот и дно ковша, здесь кишат шурша,
кореша мои и знакомые.
Все гудят, жуя, и меж ними – я,
очень сытый я. Насекомый я.
Фаворит
Свет в дожде и ночи тонет,
лижут лужи фонари,
а в продрогшем фаэтоне,
едет бывший фаворит.
Он вчера был первой скрипкой,
но судьба, тузы меча,
повела по тропке зыбкой
виртуоза-скрипача.
Было всё: успех и слава
И «виват!» и «боже мой!»
И опять «ура!» и «браво!»
И букеты от самой…
Гений… он умел так мало –
лишь по скрипочке смычком…
А судьба всё поднимала,
все катила снежный ком.
Сквозь мазурки и бостоны
до дворцового крыльца,
где царицы бабьи стоны
погубили молодца…
…Свет в дожде и ночи тонет,
сняли шляпы фонари,
а в роскошном фаэтоне
едет новый фаворит.
Хеппи-энд
В знойной Аргентине, тёмными ночами,
на разбой выходит юноша-креол.
Острый нож под пончо, шляпа за плечами,
все штаны в лампасах, а в кармане ствол.
В эту ночь в пампасах, грозный и зловещий,
женщину-индейца в плен берёт бандит.
Всё с неё снимает – бусы, кольца, вещи –
а взамен вставляет в рот ей динамит.
А потом уходит по высоким травам
отдохнуть на ранчо после грабежа.
А там ждёт метиска, жаркая как лава,
в предвкушение денег, от любви дрожа.
Вот уже девчонка дарит парню ласки,
а он ей добычи целый чемодан.
А отряд индейцев в боевой раскраске
в это время скачет по его следам.
А потом индейцы приступают к мести:
первым с пулей в сердце падает креол.
а за ним девицу все лишают чести, –
в общем, страх и ужас, жуть и произвол.
Что-то стало грустно. Где же музыканты?
Я же помню, раньше тут играл джаз-бэнд.
А теперь у стойки плачут эмигранты
и кричат: «Мы ту-та! Где же хэппи-энд?»
Я
Я – часть когда-то великой державы,
равно достойной позора и славы,
рухнувшей громко, как падала Троя,
я, в настоящем бастард новостроя,
названный мерою всяческой вещи,
миром их взятый в железные клещи,
и, как бронёй, окружённый делами,
связями, бытом, роднёй, зеркалами,
слабый от нежности, сильный от злости,
брошенный времени в качестве кости,
ряженный страхом в одежды героя,
выигравший бой и не принявший боя,
я без контекста, вне пафоса тела,
смертью себе не кладущий предела,
истинный я, предающий огласке
только свои бесконечные маски, –
что я отвечу на тихое: Кто там? –
в бурю приблизившись к райским воротам,
и для кого попрошу я покоя,
там на коленях пред Вечностью стоя?
Кто я?
Я поэт
Я поэт. Я, как птица, ужасен вблизи.
Не ловите меня – я свободная птаха!
Я могу испугаться и клюнуть от страха.
Но любить меня можно. И в этой связи
вы ищите меня настоящего – там,
не на улицах и не на книжных прилавках,
а когда я с божественным грошиком в лапках
опускаюсь на голую паперть листа.
В этот миг я – как солнечный луч на росе…
Я пронизан любовью, как рыбами море.
Ну а в прочие миги – я сам себе горе.
И, как все, одинок. И ужасен, как все.