Игорь Касьяненко

Игорь Касьяненко

Все стихи Игоря Касьяненко

Генеральный чародей

 

Будет праздник и волшебник на серебряной комете,

не простой, а гениальный – генеральный чародей,

прилетит к нам и исполнит все желания на свете,

абсолютно все желанья абсолютно всех людей.

 

И тогда два полководца победят друг друга в схватке.

А бедняк ограбит кассу и, добычи не тая,

будет жить себе в почёте, на свободе и в достатке,

хоть его поймает сыщик, и в тюрьму запрёт судья.

 

Трус при виде хулиганов сразу вызовет на бой их

и, отважно убегая, им навешает сполна.

А принцесса из двух принцев честно выберет обоих

и при этом непременно будет каждому верна.

 

Только двое заплутавших меж объятий и лобзаний

не заметят изменений в окружающей среде.

Ибо тот, кем ты душою увлечён и сердцем занят,

он и есть тот гениальный генеральный чародей.

 

Дождался чудес

 

Ой, как я ждал с неба чуда себе!

Вынес хлеб-соль, а навстречу дракон.

Начался бой. Я взял верх в той борьбе,

а все сказали, что я – это он.

 

Стал я домой отходить по следам,

но с пылу-жару пошёл по чужим.

Вижу – избушка. Я – ближе, а там

ведьма и мы с ней в обнимку лежим.

 

И где потом ни случался мне дом,

как бы ни путался путь мой земной,

шёл ли я тьмой или светом ведом,

всё с той поры было как не со мной.

 

Будто бы плыли года, как суда,

а я с причала махал им во след.

И не платил ни за что, никогда,

и бед не прожил своих и побед.

 

А между тем время, словно зерно,

крепло и зрело в моей глубине.

И я вдруг понял, что мы с ним одно –

и что во мне его больше, чем вне.

 

И в этот миг золотой, роковой,

я, слава Богу, дождался чудес.

И как под мартовский лёд, с головой

рухнул сквозь облако в бездну небес.

 

 

Контакт

 

Ты сказала: «Прощай! Всё, что было – игра!

Чистых ангелов нет!» – Только это не факт.

Мой сосед Иванов говорит, что вчера

у него был контакт.

 

Я живу без тебя, и нормально живу,

мой сосед Иванов начал строить ковчег.

Если б я был, как он – я курил бы траву,

и любил чёрный снег.

 

Иванов убеждён, что планета Земля

скоро спрыгнет с орбиты и канет во тьму.

Космонавты недаром бегут с корабля,

все приметы к тому.

 

Иванов на коне. Он теперь командир.

Он построил ковчег, а мне ясно одно:

Ты ушла. И отныне пусть рушится мир.

Мне уже всё равно.

 

Я совсем бы пропал, если б не было снов.

Но во сне ты со мной. Мы гуляем в саду.

А над нами в ковчеге парит Иванов

и пророчит беду.

 

Он кричит, что мы с верного сбились пути,

Апокалипсис близко! Но это – не факт.

Ты вернулась ко мне и сказала: «Прости…».

И у нас был контакт.

 

Кофе с молоком

 

Всё прошло. Не осталось ни боли, ни фальши.

Листопад засыпает следы на асфальте.

В доме эхо чужих телефонных звонков –

ты уже далеко.

 

Заблудившись в аллеях осеннего сада,

почтальоны мои не найдут адресата.

Только ветер припомнит наш давний раскол,

ты уже далеко.

 

Если вдруг, разгоревшись, мне выкроят свечи

из полночных теней твои губы и плечи,

улыбнусь я и пламя прикрою рукой –

ты уже далеко.

 

И не надо грустить – лета не было вовсе.

Я котёнка купил и назвал его Осень.

Я пью кофе, а рыжий мой пьёт молоко.

Ты уже далеко.

 

Морщинки сомнения

 

Я пришёл к ним в одежде злодея,

а они мне на хлебушек дали.

Я сознался во всём, что содеял,

а меня всё равно оправдали.

 

Я пылинкой летел в круговерти

за метлой самой лучшей из женщин.

Я уже что-то знаю о смерти,

а о жизни всё меньше и меньше.

 

Очень вертится шар под ногами,

как бы время не вышло из круга.

В Древнем Риме мы были врагами,

мы не можем уже друг без друга.

 

Мы давно в эти игры играем,

то зовём, то жалеем, то плачем,

в сотый раз сто рублей наживаем,

и всё платим, и платим, и платим…

 

Но, бывает, в минуты иные

мы с тобой вспоминаем о Боге.

Говорим, что за беды земные

нам на небе воздастся в итоге.

 

Но не так, не сполна, не сторицей,

по-другому, ведь Бог – это больше.

А нам нужно любить и молиться

и не ведать о замыслах Божьих.

 

Мы пьём чай и ведём разговоры

об истоках земного на небе,

и не видим, что из дому воры

уже вынесли вещи и мебель.

 

Потолок растащили и стены,

хляби, тверди и звёздные звенья.

Ангел мой, мы одни во Вселенной!

Как тогда, до начала творенья.

 

И тела наши чище кристалла,

и лишь души взаимно влекомы…

Не такого меня ты искала,

да и, в сущности, мы не знакомы.

 

Мы всего лишь морщинки сомненья

на челе утомлённого Бога.

И ему ни к чему наше мнение,

у него и без нашего много.

 

 

Я не просил иной судьбы,

я до конца сражался с этой,

в мои желания одетой,

горячей от моей борьбы.

 

И пусть я в ратном деле был

скорей подвижник, чем умелец,

но я поверг десятки мельниц

и сотни призраков побил.

 

И оттого к исходу лет,

как триумфатор перед строем,

я чувствую себя героем,

слегка уставшим от побед.

 

И допивая свой коньяк,

портвейн и прочие нектары,

я, мудрый, опытный и старый,

смотрю на жизнь примерно так:

 

Во-первых, время… Годы… Их

уходы мне терзали душу

и, словно выход рыб на сушу,

меняли мир мой. Во-вторых,

 

в том мире был избыток зла,

обид, печалей и тревоги.

А в-третьих… В-третьих, жизнь в итоге,

что обещала, то дала.

 

И я стою среди всего

и думаю: Зачем всё было?

Зачем ты, жизнь, меня любила?

А била? Била для чего?

 

Я понимаю, что ответ

не прозвучит ни тут, ни свыше,

и я вернусь, откуда вышел,

таким же, как пришёл на свет.

 

И, приближаясь к рубежу

той области, где всё иное,

я на межу кладу земное,

и ухожу, и ухожу.

 

И, уходя, сквозь облака

Шопена слышу… бормотанье

попа над гробом… причитанье

вдовы… удары молотка…

 

мотора гул… шум городской…

посуды звон в молчанье строгом…

И, наконец: «Давайте, с Богом!

Не чокаясь, за упокой!».

 

Потом опять… потом ещё…

ещё… и громче разговоры.

И речи веселей, и взоры,

и слёзы вытерты со щёк.

 

Ну вот и кончилась беда!

И кто-то рядом со вдовою

уже твердит: «Живым – живое…

Жизнь продолжается». О, да!

 

Жизнь продолжается, и я,

её подхвачен фейерверком,

взмываю в небо, чтобы сверху

взглянуть на радости края.

 

И допарив до серебра

созвездий, я кричу оттуда:

«Здесь тоже жизнь! Ребята! Чудо!

Жизнь продолжается! Ура!».

 

Жизнь продолжается… Хотя

зачем? Нет. Нет, с меня довольно!

А то мне снова будет больно

и страшно у неё в когтях.

 

Я выпил чашу бытия

до капли, до предела тела.

Лети, душа, куда хотела!

Найди там рай себе. А я…

 

А я сигаю в никуда,

как зайка в лодочку к Мазаю.

И, слава Богу, исчезаю,

как время, то есть навсегда.

 

Переделкино

 

Я снимал уголок на околице Третьего Рима,

где кукушка за окнами громче настенных часов.

Я там жил богачом, но владел только тем, что незримо.

И дружил с амазонкой из гиперборейских лесов.

 

Лето шло к сентябрю. В роще ягодным пахло сиропом.

Вся в берёзовом золоте, грезила вьюгами ель.

Мы гуляли вдвоём, по окрестным опушкам и тропам,

и, как дети на чудо, глядели на дягиль и хмель,

 

нам кивал иван-чай, к нам тянулись душица и мята,

а когда колокольчик в лесной раздавался тиши,

от язычества трав мы спешили к порогу Булата,

за стихами. И просто за дон-диги-дон для души.

 

По железной стезе пробегали, крича, электрички.

Громыхающий «боинг» цеплялся за маковки крон.

А мы скромненько так, как на жердочке райские птички,

вдохновенно и рядышком слушали дон-диги-дон.

 

И в какой бы глухой я потом ни свернул переулок,

мне, представьте, навек стал отрадой тех дней аромат.

А ведь в жизни моей было много удачных прогулок,

и счастливых находок, и очень печальных утрат.

 

Жизнь играла со мной: то кнутом угощая, то лавром.

Я и нынче не знаю – в опале я или в цене.

Но когда я плохой – я к фанфарам хочу и к литаврам.

А вот звон колокольчика – доброе будит во мне.

 

И спасибо судьбе, что она мне досталась такая

и что тот колокольчик, как прежде, тревожит мой дом.

И волнует меня, и звенит, серебром истекая –

Диги-дон, возвращайся, мы все тебя ждём, диги-дон.

 

И тогда я иду, а навстречу мне – козы, коровы,

паутинки и бабочки, птицы, деревья, цветы,

И Булат, и Борис, и Арсений – все живы, здоровы,

и Земля ещё вертится, и горизонты чисты.

 

А поодаль, в тени, та, чьё имя не названо выше,

ибо в этой истории, в общем, хватает имён.

Да и память о ней – чем прекрасней, тем дальше и тише,

будто дон-диги-дон колокольчика дон-диги-дон…

 

Превращение

 

I

То ли нож купить, то ли ложь копить,

то ли водку пить чайной ложкою.

То ли шить суму, то ли самому

стать в чужом пиру хлебной крошкою.

 

Или в жёлтый дом? – мол, секу с трудом,

где тут лес, а где околесица.

Там собрать на сход весь чумной народ,

предсказать потоп и повеситься.

 

II

Я и с волком выл, и в подъезде пил

с Геростратом за дым Отечества,

но как дождь с небес, так и шепчет бес –

Бог, мол, плюнул на человечество.

 

«Мне теперь почёт! – веселится чёрт, –

Сколько лет меня било-корчило!

Но зато сейчас мой козырный час,

я теперь у вас тут за кормчего.

 

Слушай мой приказ – Бог оставил вас.

Свечи все гаси, бей подсвечники!

Начинаем бег в край кайфов и нег,

но войдут туда только грешники!

 

Эй, в ком жив азарт – выходи на старт!

Вор, проверь свой фарт, и, алкаш, давай!

Приз не пресный корж, а хрустальный ковш,

а на дне ковша – куш для каждого.

 

На бегу грызи всех, кто есть вблизи,

конкурентов жги злыми взглядами –

на клыки врага есть у нас рога,

а на челюсти – зубы с ядами…

 

Пусть там чёртов строй, но жратва – горой,

вам понравится жить с простейшими.

Не больничный бокс – волю даст вольвокс,

инфузории станут гейшами…

 

III

Вот и дно ковша, здесь кишат шурша,

кореша мои и знакомые.

Все гудят, жуя, и меж ними – я,

очень сытый я. Насекомый я.

 

Фаворит

 

Свет в дожде и ночи тонет,

лижут лужи фонари,

а в продрогшем фаэтоне,

едет бывший фаворит.

 

Он вчера был первой скрипкой,

но судьба, тузы меча,

повела по тропке зыбкой

виртуоза-скрипача.

 

Было всё: успех и слава

И «виват!» и «боже мой!»

И опять «ура!» и «браво!»

И букеты от самой…

 

Гений… он умел так мало –

лишь по скрипочке смычком…

А судьба всё поднимала,

все катила снежный ком.

 

Сквозь мазурки и бостоны

до дворцового крыльца,

где царицы бабьи стоны

погубили молодца…

 

…Свет в дожде и ночи тонет,

сняли шляпы фонари,

а в роскошном фаэтоне

едет новый фаворит.

 

 

Хеппи-энд

 

В знойной Аргентине, тёмными ночами,

на разбой выходит юноша-креол.

Острый нож под пончо, шляпа за плечами,

все штаны в лампасах, а в кармане ствол.

 

В эту ночь в пампасах, грозный и зловещий,

женщину-индейца в плен берёт бандит.

Всё с неё снимает – бусы, кольца, вещи –

а взамен вставляет в рот ей динамит.

 

А потом уходит по высоким травам

отдохнуть на ранчо после грабежа.

А там ждёт метиска, жаркая как лава,

в предвкушение денег, от любви дрожа.

 

Вот уже девчонка дарит парню ласки,

а он ей добычи целый чемодан.

А отряд индейцев в боевой раскраске

в это время скачет по его следам.

 

А потом индейцы приступают к мести:

первым с пулей в сердце падает креол.

а за ним девицу все лишают чести, –

в общем, страх и ужас, жуть и произвол.

 

Что-то стало грустно. Где же музыканты?

Я же помню, раньше тут играл джаз-бэнд.

А теперь у стойки плачут эмигранты

и кричат: «Мы ту-та! Где же хэппи-энд?»

 

Я

 

Я – часть когда-то великой державы,

равно достойной позора и славы,

рухнувшей громко, как падала Троя,

я, в настоящем бастард новостроя,

названный мерою всяческой вещи,

миром их взятый в железные клещи,

и, как бронёй, окружённый делами,

связями, бытом, роднёй, зеркалами,

слабый от нежности, сильный от злости,

брошенный времени в качестве кости,

ряженный страхом в одежды героя,

выигравший бой и не принявший боя,

я без контекста, вне пафоса тела,

смертью себе не кладущий предела,

истинный я, предающий огласке

только свои бесконечные маски, –

что я отвечу на тихое: Кто там? –

в бурю приблизившись к райским воротам,

и для кого попрошу я покоя,

там на коленях пред Вечностью стоя?

Кто я?

 

Я поэт

 

Я поэт. Я, как птица, ужасен вблизи.

Не ловите меня – я свободная птаха!

Я могу испугаться и клюнуть от страха.

Но любить меня можно. И в этой связи

вы ищите меня настоящего – там,

не на улицах и не на книжных прилавках,

а когда я с божественным грошиком в лапках

опускаюсь на голую паперть листа.

 

В этот миг я – как солнечный луч на росе…

Я пронизан любовью, как рыбами море.

Ну а в прочие миги – я сам себе горе.

И, как все, одинок. И ужасен, как все.