Игорь
Гонохов

Алые шары

с проводами и розой ветров перепуталась связка шаров.
(перед окнами хирургии пляшут – звонкие и тугие).
их считает лежачая Тая, да заденет душа, пролетая...

к изголовью больничной постели поднимается звук свиристелей.
как морозные звёзды лучист и наркозу подобен их свист.
перепутались в кружеве веток звон мобильника, щебет студенток...
Тая дремлет, и между миров пляшет алая связка шаров...

а в раю улыбаются, машут – брат Андрюха и бабушка Маша.
там не больно, там свет и уют, там планеты о чём-то поют.
две слезы покатились у Таи, Тая хрупкой снежинкою тает...

...шар над городом, звонкий такой – проплывая задела рукой.

Бессонница

1

Вы бессонницей своей удивлены.

И сознание качается, как цапля,

над трясиною столичной тишины,

где окошки полуночников. И каплет

недовыжатое грузное бельё.

И звенит беззвучно тёмное пространство.

За окошками кто чай, кто водку пьёт.

От бессонницы у всех своё лекарство.

Много вас, и много их, и много нас.

А бессонница одна – ей не угнаться

за прозрачным бредом полусонных фраз

и за нервными движениями пальцев.

Цаплей лунною над городом ночным

наше общее качается сознанье.

То ли тучки, то ли дрёма, то ли дым,

то ли просто переливчатые ткани.

А в трясине пробегают огоньки…

Вот забулькал телевизор у кого-то.

И стоим – и мы, и вы, как дураки.

Спать охота, спать охота, спать охота.

2

Только ляжешь ты и снова кутерьма –

разговор с самим собою, как быстрее

через воды полутрезвого ума

переправиться на призрачной идее.

Поднимаешься – четвёртый час идёт.

Ты вращаешь ручку радио ночного.

Из буфета достаёшь прозрачный мёд

и любуешься прозрачностью медовой.

Пьёшь с водою и выходишь на балкон.

Смотришь вдаль и видишь всполохи неона.

Где-то прячется невыловленный сон

в звёздных водах тёмно-синего затона.

И галактики вокруг тебя лежат.

Всё смещается – планеты и заботы.

А бессонница цветёт, как пышный сад.

Спать охота, спать охота, спать охота.

Быть не собой

1

Каждый день по пути на работу

понимаешь, как страшно устал...

На углу побирается кто-то,

воробьи ещё спят по кустам.

С крыши дома не капает – льётся,

на стоянке дежурит такси.

Даже солнце, весеннее солнце

освещает отсутствие сил...

Ну, а вечером ясным и тёплым,

пробуждаешься, как ото сна,

и зовёт, отражённая в стёклах

заходящего солнца блесна.

В те мгновения неудержимо

так охота побыть не собой,

и почуять руками чужими

ветер медленный и низовой...

2

Я иду, не спеша, по аллее,

я не помню четверг ли, среда.

Вдоль стены объявления клеят

и казалось бы, всё как всегда...

А вокруг заходящее солнце,

и какая-то в сердце тоска,

вон стаканчик бумажный несётся

за машинами в вихре песка.

Может где-то над жёлтой мимозой,

молча, смотрит в оконный проём

и мечтает, объявленный в розыск,

чтобы все позабыли о нём.

Затеряться б ему, раствориться,

как умеют герои кино

и смотреть в проходящие лица

из окна захолустной пивной...

Вечер. Охота

В десять ещё не поздно.
В десять светло в июле.
Кошка, засев под розой,
Бабочек караулит.

Мимо летит огнёвка
Медленно и картинно.
Кошка подпрыгнет ловко
И захрустит хитином.

В мире светло, беспечно,
Солнце лежит у края...
Роза, лиловый вечер...
Так, говорят, бывает:

С крыльев слетают пятна
В жаркой кошачьей пасти.
Это и есть, ребята,
Сущность любовной страсти.

Гроза

Столичный вечер. Грозовая панорама.
Таксист таксиста оскорбляет: «я твой мама»...
(Гром заглушает половину фразы,
ай, что там скажет выходец с Кавказа)...

Кругом стемнело. Хлобыснёт определённо.
Гляди, серьёзно ветер принялся за клёны:
кидает их направо и налево.
Галопом скачут офисные девы.

В метро бежит толпа под вспышки синих молний,
теряя портмоне и бегунки от молний.
В стекле хайтека стали много круче,
куда страшнее, чем в реале тучи.

Сквозь воздух движется волна огромной силы.
Ещё немного, чуть, ну всё, копец, накрыло...

А вон стоят два мужика у гастронома.
Перетирают за друзей, за песни НОМа.
Им ливень тёплый, как горох по барабану,
таким большущим, лысым, розовым и пьяным...

* * *

Грусть моя, как сумрак меж стволов,

дождь белёсых листьев на поляне.

Кажется, я чувствую любовь

к поздней тишине и зыбким граням.

Странный ветер ходит по листве

точно в «Blowup» Антониони.

Не пытаюсь я найти ответ,

наблюдая тьму на небосклоне.

Грусть моя, любовь моя, печаль,

чёрная вода, водовороты...

Никогда я так не ощущал

дикую поэзию природы.

Никогда не знал я, как велик,

тот, хранящий речек переписку,

грозовой, лихой, сквозной язык,

тот язык, что слышал Баратынский.

Нет, не буйство и не робость чувств –

это блеск змеи и клёкот птицы,

токи потаённые искусств,

то, что заставляет строчку длиться.

В листьях, чья изнанка – серебро,

в проблесках ночных метеоритов,

в трепетных пространствах у Коро –

грусть моя, любовь моя разлита.

Дачные строфы

старый забор совсем завалился на бок,
дачник, уставший, мозоли себе натёр.
в этом году немного созрело яблок,
разве китайка, а так – облепиха, тёрн...

я приезжаю в гости, увы, не часто.
встретятся мать и отец по дороге в дом,
запах укропа, ветер прохладный, счастье...
знаешь, а тихое счастье возможно в том,

в том чтобы, взяв на улицу кружку чая,
видеть, как там, где берёзы густой стеной,
жёлтые косы ветер легко качает...
и ощущать родительский дом за спиной.

здесь у калитки хмель облетает дикий,
слышится голос (сосед наш, Семён Ильич)
– надо, мол, будет срочно купить мастики...
вспомнить, что в среду к пяти подвезут кирпич...

мы же с отцом опилки в траву сметаем...
снова пилою по брёвнышку – вжик да вжик...
а на поленьях белым пятном сметанным
крупный мохнатый котяра, уснув, лежит.

тихо кругом, я – радости мирный пленник,
что мне желать? загадывать я не мастак...
если б Господь в своих неземных селеньях
так же приветил, как в этих земных местах.

здесь ранним утром стынут на травах росы,
где-то у леса дачный стучит молоток.
и не пойму я, мать ли на кухне? осень?
красного перца бросила в яркий желток.

Зелёный ливень

Мне приснился зелёный ливень –

солнце в гранях текучей вазы...

Небо, джунгли, деревни, зримо

он вместил, без прелюдий, сразу...

Наблюдал я в окно вагона

пальмы, струи в зелёном свете

и чужую судьбу, влюбленно,

как свою на другой планете...

Я сошёл, я искал кого-то...

Ливень стих, а с деревьев птицы

окрыляли свои полёты...

Я не думал, что это снится...

Мне казалось: увижу джонку

и отправлюсь я в край счастливый,

и найду в том краю ребёнка,

что разбужен зелёным ливнем...

Так украдкой, неторопливо

пробирается в сердце небыль...

Так грустят о зелёном ливне

и стране, где ни разу не был...

Так по бликам на стенах комнат,

по тетрадям, где свой же почерк

я себя открываю в ком-то,

незнакомом, но близком очень...

Зимний сон или воробьи

…Я продолжаю спать. И двери

скрипят в квартирах у соседей.

Мне кажется, что это ходят

друг к дружке в гости воробьи.

Что в шалях, тапочках махровых

они похожи на медведей.

И крошки хлебные, как сушки

у самовара. Солнца луч

уже проник сквозь занавески,

упал на мятые подушки…

Я сплю и вижу воробьиху

в пуховом кружевном платке.

Она щипцами колет сахар.

А за окном плывут снежинки

и никого. И тихо, тихо

от этой дивной красоты.

Сквозь сон я слышу, как по трубам

течёт вода. Мне снятся реки

подземные. На зимних склонах

источники в наплывах льда…

На холм, цепочкой, в старых шубах

с ведерками по узкой тропке,

среди мигающих снежинок

идут по воду воробьи.

Уже спустился синий вечер

на лес, на пышные сугробы,

на липы с чёрными ветвями

в подробной зимней тишине.

Уже в глухих оврагах тени

застыли. Лишь тихонько шепчет

внизу под толстым слоем снега

о чём-то крохотный ручей.

Во мгле, по краю леса, словно

цветные леденцы, окошки

теплеют сказочным уютом.

Наверное, там самовар.

Огромный, с ручками резными

и чашки старые и ложки,

ножи различные и вилки.

В цветастом блюде пирожки.

Там воробьи пекут и варят,

толкутся, топчутся, щебечут.

Кустодиев висит на стенке

и рядом на бечёвке лук.

Там воробей читает книгу.

Сидит, укрытый пледом, в кресле.

Картинки яркие листает,

и рядом дети-воробьи.

А на картинке – я в постели.

Я вижу сон и слышу двери

скрипят в квартирах – это ходят

друг к дружке в гости воробьи.

Шумит дверями лифт старинный.

Сосед стучит зачем-то в стену.

Снег падает и солнце светит.

Я просыпаюсь. Два часа.

Ионолёт

Осенний мягкий воздух, благодать.

Эх, если б взять сейчас и полетать,

как мы давным-давно во снах летали.

А вдруг не зря об этом говорим?

Ведь будет тело, обещал А. Грин,

из прочной, розовой и лёгкой стали.

В ютубе отыскал эксперимент –

без крыльев, без пропеллера макет

поднялся и завис, примерно в метре.

У человека бездна скрытых сил.

Представьте: я без аппарата взмыл,

парю, где птицы, на ионном ветре.

Представьте: я – живой ионолёт,

не только я один, но целый флот,

людской воздушный флот висит над рощей.

Висит и в первый и в последний раз.

а снизу псы и кошки ищут нас,

да красный клён попался к ветру в ощип.

А снизу вьются тропки и ручьи,

трепещет флюгер, тишина молчит,

в полях трава, наполненная снами.

И дальше, там, в лиловом далеке,

в еловой мгле, в топлёном молоке,

там дремлет всё несбывшееся с нами.

Мы долетим, конечно, в те места.

По слухам там такая красота!

Там щука млеет в голубой эмали.

Ни резкий ветер, ни осенний дым

не помешают прочным и литым

телам как будто сделанным из стали...

Для туч светило – тот же дырокол.

Сверкает флюгер над особняком,

и плющ течёт со стен иных владений.

Взлетели искры – над трамваем чуб.

А я иду и вовсе не лечу.

Исчезла храбрость аэровидений.

К чему мечтать? Заботы ждут, пора.

Но стойте, вон – из школы детвора

плывёт сквозь листопад столичной липы.

Нам не успеть, нам поздно, знаю сам.

Ионолёт не будет в небесах.

Но в детстве мы, наверное, смогли бы.

Кракен

побиралась в метро в одежде монашки
исчезла на год, появилась с коляской.
что в башке у неё, какие букашки –
хочешь, придумай драму, а хочешь – сказку.

что открыто: образы, символы, знаки
толкователей нет, но многие судьи
а во тьме свернул свои щупальца кракен
в герметично закрытом для всех сосуде.

мелкий кракен на воле разбухнет в монстра
словно китайское полотенце в ванной.
всей картины не видно – но виден остров
чьей-то бедной квартиры и ссоры пьяной.

проявился шалман, лихая бабёнка
в искривлённом пространстве чёрной обиды,
и давно ни в подряснике, ни с ребёнком
героини нашей в вагонах не видно.

только дело не в том, гадаю ли, брежу,
просто, правды не скажут – скорей убьются.
слышат люди в метро удары и скрежет,
снаружи к стёклам липнут присоски – с блюдце.

Му-му

Станет ясно – запнёшься, немея,
а пока можешь врать – говори.
Посмотри: вот – ни бе и ни ме я,
хы... аым... временами – ыи...

К ночи ясность возьмёт и потащит,
те слова, что сказал – на убой
в подсознание, в комнату-ящик,
чёрный ящик для встречи с собой.

Как же? в замкнутом наглухо слове
всё живое навроде зека?
Не с того ли Тарковский в «Рублёве»
скомороха лишил языка?

Человек, что большая собака,
но собака так много не пьёт.
А на утро – под мусорным баком
целый эпос в надтреснутом – ёпт!

Сдохнет речь, не захочется гавкать,
в пустоте протрезвеют мозги
и прочтёшь с отвращением Кафку:
обля... родя... усседи... гыги...

Мультик

На асфальте цветными мелками
Нарисованы чудные звери:
Светло-жёлтая мышь с коготками,
Ёж малиновый в огненных перьях,

Красно-синий жираф между ними.
Вот такие роскошные – трое.
Кто красивей из них? Кто любимей?
Тёплый ливень фигурки размоет...

Мышь и ёж и жираф растекутся
В колыбельных пространствах России,
В снах тюльпанов, фиалок, настурций –
Красным, жёлтым, малиновым, синим...

Если б так же и люди отсюда
Уходили легко и не больно...
В небе мрачная бьётся посуда,
На кусочки, по трещинам молний...

Вот и всё. Три фигурки исчезли,
Но в утрату нисколько не веря,
Смотрит девочка в дальние бездны,
Где лежат облака – точно звери...

Никто

Мне сорок шесть. По жизни я – Никто.
Стою в пивной, со мною хрен в пальто.
Ещё два чела мутного разлива.
Одна тарань, четыре кружки пива.

Двум челам ночью был фартовый знак,
Зовут на дело, знают, что верняк.
А мне плевать на их блатные знаки
Мне хоть на брюхе, только б до Итаки.

Я столько шёл, по ходу столько видел!
Врагов при власти и друзей в Аиде.
Отмазался от смерти, на потом,
Не раньше, чем вернусь обратно в дом.

Тут хрен в пальто сказал: плохое дело,
Совсем моя подруга озвиздела,
У ней же хахали... Такая фря!
Пока не трону. Я подумал – зря.

И посредине этого рассказа
Подходит к нам громадный, одноглазый,
Не человек – чудовище, как есть –
Гора горою, под рубахой – шерсть.

Печаль по кружкам, говорит, разлита
На четверых. Я вижу: два бандита,
Угрюмый хрен в коричневом пальто.
Тебя не знаю. Как зовут? – Никто!

Никто – ответил я – стою, не прячусь,
Пусть Полифем ты, люди много злей.
Не брезгуй, выпей с нами за удачу
И, усмехнувшись, он кивнул – налей!

Налил сполна, слежу за монстром в оба.
(Махнул тому, в пальто, не трогать нож) ...
А сам решил –  циклоп, твоя утроба
Прочна, как жбан, но нас не перепьёшь...
..............................................................
 

Поймай меня, попробуй. Я – Никто.
Разоблачи по стёршимся приметам.
Я уношусь на угнанном авто
Сквозь километры мглистого рассвета.

В порту Эгейском люди подсобят.
Я волен, хоть и спаян с остальными.
Как хорошо, что не сложилось имя,
(Иначе вовсе не найти себя).

Когда вернусь, тогда придёт само
Спокойствие – забуду штормы, драки,
Богов, полубогов, героев, мо...
Нет... как забудешь море на Итаке?!

О любви бессмысленно писать

О любви бессмысленно писать,

если всё, что пишешь – о любви.

В абрикос вгрызается оса

и пьянеет от сладчайших вин.

Если всё вокруг любовь, как есть,

то не так уж важно кто со мной:

лучшая из сказочных принцесс

или потаскуха из пивной.

Вот Сервантес это понимал

и наверно кто-нибудь ещё...

Милая, букет кричаще ал,

у тебя нежнее прелесть щёк.

И не розы нам сейчас нужны –

спелые лимоны, штучек шесть,

и кусок отменной ветчины

в топку страсти, ревности, блаженств.

У господ для подвигов все дни.

Нам – купить бы перца и вина.

И гони ты этих ос, гони,

не для них в корзине ветчина.

Рыцарь будет биться, всё всерьёз.

Помаши, железному, вослед.

Трёт оруженосец абрикос

о рубаху, сидя на осле...

Оборотень счастья

успешный малый, (посетивший зону),
недавно лошадь приобрёл к сезону.
погарцевал с любовницей на бис,
прошло два дня – и ноги отнялись.

одна мадам купила шубу Прада
и стала с этих пор себе не рада.
убила ночью мужа и детей
(народ о том узнал из новостей).

родился слух, случившемуся в такт,
мол, существует некий артефакт:
роскошнее, чем Гага на плакатах –
вещь-перевёртыш только для богатых.

не проездной, не куртка с кучей молний,
не в офисной кафешке бутерброд,
но эта вещь желание исполнит,
а, исполняя, – суть перевернёт.

хотел комфорта – подаются пытки,
хотел блистать – пожалуйте в дерьмо
всё что угодно, с горочкой, в избытке,
в цветной обёртке, с золотым клеймом.

(гордыне жмёт ошейник из железа,
глаз выбит, порван рот и нос отрезан.
она в крови, в алмазах и в мехах,
а весь рассказ мой мерзостью пропах)...

Одуванчики

В шлемах прозрачно-молочных,

средь комариных засад,

пять одуванчиков – точно

инопланетный десант.

Луг – мотыльковое чудо –

острая, тонкая стать.

Хоть и домой, но отсюда

так нелегко улетать.

Странно и тихо землянам.

Пятеро эти... они –

словно фужеры с туманом,

словно прощальные дни.

В сумерках неторопливо

белым просеяло высь.

О, – встрепенулась крапива –

телепортировались...

Осеннее солнце

Солнце, солнце, осеннее, мирное

дольше, дольше у нас погости,

словно кто-то рассеяно выронил

пряди света из лёгкой горсти...

Словно радость внезапная, шалая

переливами – прямо в окно

сквозь дырявое, обветшалое,

золотое, лимонное, алое –

многоцветной листвы полотно.

Кошка нежится в доме за стёклами

(сразу видно – неплохо живёт).

Под лучами широкими, тёплыми

греет белый пушистый живот.

Смотрит, как пробегают прохожие,

кто на службу, а кто по гостям,

мимо тополя с тонкою кожею

и проулка, где ивы грустят.

Сказки, сказки от бабушки осени,

закадычный, заманчивый рай:

кладовые, амбары и россыпи.

Хочешь сказок – бери, выбирай.

Свет гуляет по узеньким улицам,

по дворам, по цветочным коврам.

Кладовщик и чихает, и жмурится,

как подземный волшебник Бахрам.

Осень, осень, звенящая, чистая...

Словно роза, свои лепестки

жизнь оставила – ветер их выстирал

от печали, от бед и тоски.

И деревья от первого холода

ноги спрятали в лиственный плед.

Осень – чашка, а чашка – расколота,

и течёт нескончаемый свет...

Попытка этюда
 

Зима – идеал  композиций.
В ней краткость, пространство и воля.
Как чётко рассыпаны птицы
По ровному, белому полю!

Как точно расставлены дети,
И мамы расставлены с ними!
«Там скользко, не лезь туда, Петя»!
«Пойдём-ка мы к бабушке, Дима».

А может, и вправду не трудно,
Враз, набело и без помарки,
С натуры списать это чудо –
Январское, жгучее, яркое...

С деревьями – снежными люстрами,
С гирляндами, с запахом пиццы.
И с тем, что не видишь, но чувствуешь –
В мерцаниях, в снах, в композициях...

Черепаховый суп

Снаружи смерча – сплетни черепах –

За гранью – корабли, как черепа

Трещат в гигантской пасти океана.

А панцирные тётушки сидят,

И не боятся: больше не съедят –

В щепу разбился камбуз окаянный.

С водой смешался ненавистный суп,

И красный перец, что щипал в носу.

Ко дну пошёл мерцающий кофейник.

Черны, как ночь, громадные валы,

Луна сияет сквозь разрывы мглы.

И будет дождь из серебристых денег.

Снаружи смерча – суша, полный штиль.

Не нужен черепахам нашатырь.

Они вальяжны, сыты, несерьёзны.

И сонно наблюдают, как взметнул

К луне, фигурки скатов и акул,

Могучий кто-то хоботом межзвёздным.

Чертополох, василёк

Курит папановский волк

возле рабочей столовой.

Чертополох, василёк –

синий, колючий, лиловый.

Чертополох, василёк

ярче ребячьих игрушек,

крепче железных дорог

и жизнерадостней Хрюши.

С горочки через мосток

Вася спешит Куралесов.

Чертополох, василёк –

розы для сельской принцессы.

Чертополох, василёк –

это так просто. Неужто?

Юный кузнечик – прыг-скок

прямо в лягушкино брюшко.

Всё это как-то не так.

Груздь конфликтует с горохом.

Русь – васильковый бардак

с иглами

чертополоха.