Одуванчики
В шлемах прозрачно-молочных,
средь комариных засад,
пять одуванчиков – точно
инопланетный десант.
Луг – мотыльковое чудо –
острая, тонкая стать.
Хоть и домой, но отсюда
так нелегко улетать.
Странно и тихо землянам.
Пятеро эти... они –
словно фужеры с туманом,
словно прощальные дни.
В сумерках неторопливо
белым просеяло высь.
О, – встрепенулась крапива –
телепортировались...
Бессонница
1
Вы бессонницей своей удивлены.
И сознание качается, как цапля,
над трясиною столичной тишины,
где окошки полуночников. И каплет
недовыжатое грузное бельё.
И звенит беззвучно тёмное пространство.
За окошками кто чай, кто водку пьёт.
От бессонницы у всех своё лекарство.
Много вас, и много их, и много нас.
А бессонница одна – ей не угнаться
за прозрачным бредом полусонных фраз
и за нервными движениями пальцев.
Цаплей лунною над городом ночным
наше общее качается сознанье.
То ли тучки, то ли дрёма, то ли дым,
то ли просто переливчатые ткани.
А в трясине пробегают огоньки…
Вот забулькал телевизор у кого-то.
И стоим – и мы, и вы, как дураки.
Спать охота, спать охота, спать охота.
2
Только ляжешь ты и снова кутерьма –
разговор с самим собою, как быстрее
через воды полутрезвого ума
переправиться на призрачной идее.
Поднимаешься – четвёртый час идёт.
Ты вращаешь ручку радио ночного.
Из буфета достаёшь прозрачный мёд
и любуешься прозрачностью медовой.
Пьёшь с водою и выходишь на балкон.
Смотришь вдаль и видишь всполохи неона.
Где-то прячется невыловленный сон
в звёздных водах тёмно-синего затона.
И галактики вокруг тебя лежат.
Всё смещается – планеты и заботы.
А бессонница цветёт, как пышный сад.
Спать охота, спать охота, спать охота.
Зелёный ливень
Мне приснился зелёный ливень –
солнце в гранях текучей вазы...
Небо, джунгли, деревни, зримо
он вместил, без прелюдий, сразу...
Наблюдал я в окно вагона
пальмы, струи в зелёном свете
и чужую судьбу, влюбленно,
как свою на другой планете...
Я сошёл, я искал кого-то...
Ливень стих, а с деревьев птицы
окрыляли свои полёты...
Я не думал, что это снится...
Мне казалось: увижу джонку
и отправлюсь я в край счастливый,
и найду в том краю ребёнка,
что разбужен зелёным ливнем...
Так украдкой, неторопливо
пробирается в сердце небыль...
Так грустят о зелёном ливне
и стране, где ни разу не был...
Так по бликам на стенах комнат,
по тетрадям, где свой же почерк
я себя открываю в ком-то,
незнакомом, но близком очень...
Ионолёт
Осенний мягкий воздух, благодать.
Эх, если б взять сейчас и полетать,
как мы давным-давно во снах летали.
А вдруг не зря об этом говорим?
Ведь будет тело, обещал А. Грин,
из прочной, розовой и лёгкой стали.
В ютубе отыскал эксперимент –
без крыльев, без пропеллера макет
поднялся и завис, примерно в метре.
У человека бездна скрытых сил.
Представьте: я без аппарата взмыл,
парю, где птицы, на ионном ветре.
Представьте: я – живой ионолёт,
не только я один, но целый флот,
людской воздушный флот висит над рощей.
Висит и в первый и в последний раз.
а снизу псы и кошки ищут нас,
да красный клён попался к ветру в ощип.
А снизу вьются тропки и ручьи,
трепещет флюгер, тишина молчит,
в полях трава, наполненная снами.
И дальше, там, в лиловом далеке,
в еловой мгле, в топлёном молоке,
там дремлет всё несбывшееся с нами.
Мы долетим, конечно, в те места.
По слухам там такая красота!
Там щука млеет в голубой эмали.
Ни резкий ветер, ни осенний дым
не помешают прочным и литым
телам как будто сделанным из стали...
Для туч светило – тот же дырокол.
Сверкает флюгер над особняком,
и плющ течёт со стен иных владений.
Взлетели искры – над трамваем чуб.
А я иду и вовсе не лечу.
Исчезла храбрость аэровидений.
К чему мечтать? Заботы ждут, пора.
Но стойте, вон – из школы детвора
плывёт сквозь листопад столичной липы.
Нам не успеть, нам поздно, знаю сам.
Ионолёт не будет в небесах.
Но в детстве мы, наверное, смогли бы.
Быть не собой
1
Каждый день по пути на работу
понимаешь, как страшно устал...
На углу побирается кто-то,
воробьи ещё спят по кустам.
С крыши дома не капает – льётся,
на стоянке дежурит такси.
Даже солнце, весеннее солнце
освещает отсутствие сил...
Ну, а вечером ясным и тёплым,
пробуждаешься, как ото сна,
и зовёт, отражённая в стёклах
заходящего солнца блесна.
В те мгновения неудержимо
так охота побыть не собой,
и почуять руками чужими
ветер медленный и низовой...
2
Я иду, не спеша, по аллее,
я не помню четверг ли, среда.
Вдоль стены объявления клеят
и казалось бы, всё как всегда...
А вокруг заходящее солнце,
и какая-то в сердце тоска,
вон стаканчик бумажный несётся
за машинами в вихре песка.
Может где-то над жёлтой мимозой,
молча, смотрит в оконный проём
и мечтает, объявленный в розыск,
чтобы все позабыли о нём.
Затеряться б ему, раствориться,
как умеют герои кино
и смотреть в проходящие лица
из окна захолустной пивной...
* * *
Грусть моя, как сумрак меж стволов,
дождь белёсых листьев на поляне.
Кажется, я чувствую любовь
к поздней тишине и зыбким граням.
Странный ветер ходит по листве
точно в «Blowup» Антониони.
Не пытаюсь я найти ответ,
наблюдая тьму на небосклоне.
Грусть моя, любовь моя, печаль,
чёрная вода, водовороты...
Никогда я так не ощущал
дикую поэзию природы.
Никогда не знал я, как велик,
тот, хранящий речек переписку,
грозовой, лихой, сквозной язык,
тот язык, что слышал Баратынский.
Нет, не буйство и не робость чувств –
это блеск змеи и клёкот птицы,
токи потаённые искусств,
то, что заставляет строчку длиться.
В листьях, чья изнанка – серебро,
в проблесках ночных метеоритов,
в трепетных пространствах у Коро –
грусть моя, любовь моя разлита.
Осеннее солнце
Солнце, солнце, осеннее, мирное
дольше, дольше у нас погости,
словно кто-то рассеяно выронил
пряди света из лёгкой горсти...
Словно радость внезапная, шалая
переливами – прямо в окно
сквозь дырявое, обветшалое,
золотое, лимонное, алое –
многоцветной листвы полотно.
Кошка нежится в доме за стёклами
(сразу видно – неплохо живёт).
Под лучами широкими, тёплыми
греет белый пушистый живот.
Смотрит, как пробегают прохожие,
кто на службу, а кто по гостям,
мимо тополя с тонкою кожею
и проулка, где ивы грустят.
Сказки, сказки от бабушки осени,
закадычный, заманчивый рай:
кладовые, амбары и россыпи.
Хочешь сказок – бери, выбирай.
Свет гуляет по узеньким улицам,
по дворам, по цветочным коврам.
Кладовщик и чихает, и жмурится,
как подземный волшебник Бахрам.
Осень, осень, звенящая, чистая...
Словно роза, свои лепестки
жизнь оставила – ветер их выстирал
от печали, от бед и тоски.
И деревья от первого холода
ноги спрятали в лиственный плед.
Осень – чашка, а чашка – расколота,
и течёт нескончаемый свет...
Черепаховый суп
Снаружи смерча – сплетни черепах –
За гранью – корабли, как черепа
Трещат в гигантской пасти океана.
А панцирные тётушки сидят,
И не боятся: больше не съедят –
В щепу разбился камбуз окаянный.
С водой смешался ненавистный суп,
И красный перец, что щипал в носу.
Ко дну пошёл мерцающий кофейник.
Черны, как ночь, громадные валы,
Луна сияет сквозь разрывы мглы.
И будет дождь из серебристых денег.
Снаружи смерча – суша, полный штиль.
Не нужен черепахам нашатырь.
Они вальяжны, сыты, несерьёзны.
И сонно наблюдают, как взметнул
К луне, фигурки скатов и акул,
Могучий кто-то хоботом межзвёздным.
Зимний сон или воробьи
… Я продолжаю спать. И двери
скрипят в квартирах у соседей.
Мне кажется, что это ходят
друг к дружке в гости воробьи.
Что в шалях, тапочках махровых
они похожи на медведей.
И крошки хлебные, как сушки
у самовара. Солнца луч
уже проник сквозь занавески,
упал на мятые подушки…
Я сплю и вижу воробьиху
в пуховом кружевном платке.
Она щипцами колет сахар.
А за окном плывут снежинки
и никого. И тихо, тихо
от этой дивной красоты.
Сквозь сон я слышу, как по трубам
течёт вода. Мне снятся реки
подземные. На зимних склонах
источники в наплывах льда…
На холм, цепочкой, в старых шубах
с ведерками по узкой тропке,
среди мигающих снежинок
идут по воду воробьи.
Уже спустился синий вечер
на лес, на пышные сугробы,
на липы с чёрными ветвями
в подробной зимней тишине.
Уже в глухих оврагах тени
застыли. Лишь тихонько шепчет
внизу под толстым слоем снега
о чём-то крохотный ручей.
Во мгле, по краю леса, словно
цветные леденцы, окошки
теплеют сказочным уютом.
Наверное, там самовар.
Огромный, с ручками резными
и чашки старые и ложки,
ножи различные и вилки.
В цветастом блюде пирожки.
Там воробьи пекут и варят,
толкутся, топчутся, щебечут.
Кустодиев висит на стенке
и рядом на бечёвке лук.
Там воробей читает книгу.
Сидит, укрытый пледом, в кресле.
Картинки яркие листает,
и рядом дети-воробьи.
А на картинке – я в постели.
Я вижу сон и слышу двери
скрипят в квартирах – это ходят
друг к дружке в гости воробьи.
Шумит дверями лифт старинный.
Сосед стучит зачем-то в стену.
Снег падает и солнце светит.
Я просыпаюсь. Два часа.
О любви бессмысленно писать
О любви бессмысленно писать,
если всё, что пишешь – о любви.
В абрикос вгрызается оса
и пьянеет от сладчайших вин.
Если всё вокруг любовь, как есть,
то не так уж важно кто со мной:
лучшая из сказочных принцесс
или потаскуха из пивной.
Вот Сервантес это понимал
и наверно кто-нибудь ещё...
Милая, букет кричаще ал,
у тебя нежнее прелесть щёк.
И не розы нам сейчас нужны –
спелые лимоны, штучек шесть,
и кусок отменной ветчины
в топку страсти, ревности, блаженств.
У господ для подвигов все дни.
Нам – купить бы перца и вина.
И гони ты этих ос, гони,
не для них в корзине ветчина.
Рыцарь будет биться, всё всерьёз.
Помаши, железному, вослед.
Трёт оруженосец абрикос
о рубаху, сидя на осле...
Чертополох, василёк
Курит папановский волк
возле рабочей столовой.
Чертополох, василёк –
синий, колючий, лиловый.
Чертополох, василёк
ярче ребячьих игрушек,
крепче железных дорог
и жизнерадостней Хрюши.
С горочки через мосток
Вася спешит Куралесов.
Чертополох, василёк –
розы для сельской принцессы.
Чертополох, василёк –
это так просто. Неужто?
Юный кузнечик – прыг-скок
прямо в лягушкино брюшко.
Всё это как-то не так.
Груздь конфликтует с горохом.
Русь – васильковый бардак
с иглами
чертополоха.
© Игорь Гонохов, 2008–2023.
© 45-я параллель, 2023.