* * *
В корневой системе вод,
где темно веками,
рыба-ветер к нам плывёт,
веет плавниками.
В глубине плывёт один,
чешуёю светит –
это новый господин,
это рыба-ветер.
Рыба, жабрами колышь –
пусть к утру родится
тело-лютик, дух-камыш
и душа-душица.
* * *
Пыли дорожной нечистые танцы,
слева подсолнухи, справа картофель,
я позабыла название станций –
помнится шахты египетский профиль.
Помню, что воздух полынный был горек,
простыни в крошеве угольной пыли,
крышу сарая и маленький дворик,
где мы бельё по субботам сушили.
Помню подвал и на полках – бутыли,
мусорник, старую каменоломню,
место роддома, который закрыли,
а вот причину рожденья – не помню.
Помню в окне своего кабинета
обруч копра, исполняющий сальто,
щёлкали счёты, вращалась планета,
и не сходилось конечное сальдо.
Дальнее время, начало начала,
стёртые знаки забытого мига,
необратимость того, что умчалось,
но отразилось в бухгалтерской книге.
Так и живу по привычке, иначе
мир не докажет своё постоянство.
Все мы наполнены космосом, значит,
я говорю не в пустое пространство.
* * *
Как много делалось со мной –
когда-то, помнится некстати,
я умирала под луной
на незаправленной кровати,
я воскресала, а потом
я снова уходила в место,
где волк с лазоревым котом
играли музыку оркестра;
моя недолгая душа
весной сворачивалась в завязь,
я умирала не спеша,
на цвет жасмина распадаясь;
я воскресала – белый дом
являл мне чёрные рояли,
где розу, ставшую гнездом,
дожди и ветры разоряли,
я горло песнями драла,
коту и волку подпевая,
и вот однажды умерла,
не понимая, что живая.
* * *
Сидел на камне человек, я помню, он сказал,
что этот город, этот дом, гостиница, вокзал,
химчистка, школа, магазин, деревья, детский сад,
дорога с вилками столбов и мэрии фасад,
плотина, небо над землей и даже облака,
всё это, в общем-то, ещё не создано пока,
а только кажется тому, кто в холоде возник,
от ветра сжался, приподнял высокий воротник,
тому, кто думает, что бог – огонь или рыбак,
тому, кто смотрит на пустырь, не замечая, как
сидит на камне человек, тот самый, что сказал:
всё это фенечка, пустяк, не верь своим глазам –
другой, хороший бог, в другом, нешуточном раю,
тебе подарит всю любовь, всю ненависть свою.
* * *
Они добры и большероты,
по кругу ходят, как часы,
живут ночные бегемоты
в болотах средней полосы.
Лакают солнце из кувшинов,
букашек ловят на лету,
из голубики и кувшинок
венки избранницам плетут.
Надев коричневые гетры,
толпой идут по глади вод.
Когда над ними воют ветры,
они ложатся на живот
и обнимают отраженья Жирафа, Лиры и Орла,
и души их, в одну сложившись, летят по небу, как стрела.
И мы с тобой когда-то будем лететь над брошенной землей,
сияя чистыми глазами и серебристой чешуей.
* * *
Строительство стеной обнесено,
у входа клён раскинулся, дряхлея;
посмотрит сторож в тёмное окно –
и вспомнит Канта или Галилея.
Он по ночам, как водится, не спит,
за ухо треплет рыжего котёнка
и слушает, как дом – растущий кит –
поёт во сне пронзительно и звонко.
У стражника отваги не отнять,
ведь он один из сотен миллионов
постиг искусство – честно охранять
поющие дома микрорайонов.
Потухли звёзды, ночь умерщвлена;
охранник видит: цвета солидола
плывёт в шелка одетая луна
и выпадает свет из-под подола.
* * *
Сердцелистный, равнобокий, весь в пушистой седине,
что ты, тополь серебристый, распоясался в окне,
колобродишь, наклоняясь, ветер лапами долбишь –
ты во мне переломаешь всю мечтательную тишь.
У твоих корней расселась стайка лёгких воробьих,
расскажи мне, расскажи мне что-то страшное о них.
Я услышу, испугаюсь, в одеяло завернусь,
и придёт ко мне лягушка – перепончатая грусть;
одарит меня прохладой, изомнёт мою кровать,
мы с ней будем обниматься и друг друга целовать.
Я пока ещё живая, мой стишок ещё не спет –
если ты меня волнуешь, значит, скоро будет свет.
Тополь, ты такой красивый, как перчатка на столбе,
я ль тобой не любовалась, не молилась о тебе?
Всё. Меня не существует. Я распалась изнутри.
Сотвори меня из пуха, белый тополь, сотвори.
* * *
Ночи стали тёмными и длинными,
солнце опустилось за паром,
воздух, переполненный дельфинами,
отдаёт водой и серебром.
Папоротник светится сквозь толщу,
из-за тучи видимый на треть, –
нужно быть внимательней и проще,
чтобы звезды в небе рассмотреть.
Чем светлей, тем делается ближе
запах бузины и чабреца,
лирика галактиками движет
и не останавливается.
* * *
Покуда солнце в форточке горит,
о чём молчать мечтательной натуре?
Я научилась с ветром говорить
о личности в большой литературе.
Откроешь лес – увидишь сериал,
и автора на ветке – паучиху,
Как тетерев Каренина сыграл!
Как Анна воплотилась в облепиху!
А ягоды трагических кустов!
А линия черёмух-королевен!
А яблони устойчивых сортов –
Улицкая, Сорокин и Пелевин!
Горчичный свет польётся с высоты,
деревья онемеют, станут голы,
и полетят, как жёлтые листы,
причастия, союзы и глаголы.
* * *
Таилось в низине Донбасса
одно небольшое село,
река из двойного атласа
его огибала. Стекло
её вод неглубоких
на дне отражало плотву,
лениво подводные боги
вращали в воронках листву.
Соцветия львиного зева
вода торфяная несла,
текла она справа налево
и слева направо текла.
Стрижи над рекою высоко
копили свой утренний гам,
и шарм придавала осока
высоким её берегам.
О радуге пели лягушки,
за окнами было свежо,
проснувшись у края подушки,
я думала: как хорошо.
Заря хороводилась ало,
закат розовел высоко,
и было так много, так мало
и так нестерпимо легко.
* * *
Темнота уже близка,
звёзд за ободом несметно –
ночь в стакане молока
наступает незаметно,
а вверху под потолком
свет струится бледнолицый –
это ангел в молоко
добавляет мёд с корицей
и мешает на весу
разнородные частицы,
быстро, словно колесу
больше не остановиться;
темнота неглубока,
и теперь уж на исходе
ночь в стакане молока
на ореховом комоде.
© Ганна Шевченко, 2022.
© 45-я параллель, 2022.