Елена Миронова

Елена Миронова

Все стихи Елены Мироновой

* * *

 

...А в комнате иная жизнь текла:
к лицу склонялась лампа близоруко,
и ночь, где больше не было ни звука,
плыла по обе стороны стола,
задумавшись о чём-то о своём
и не касаясь ни рукой, ни взглядом.
Мы с безупречной тишиной, вдвоём,
неразделённые – очнулись рядом.

Качался свет на тонком стебельке,
к нему тянулось – прорастая – Слово,
и тишина, припавшая к щеке,
была уже не более, чем повод
открыть окно, бессонное, и стечь
на дно травы, и ощутить под кожей
желание врасти всей кровью в речь –

 

и первый звук вдохнуть неосторожно.

 

Ангельское

 

Колибри моя, кистепёрая,
жирафа моя, златокудрая,
мы были в той жизни сапёрами,
да, видимо, что-то напутали.

Война посейчас продолжается,
но некому мины выпытывать –

всё больше тропинка сужается,
всё больше теряем убитыми.

Не плачь, мой пернатый воробышек,
жирафа моя тонконогая,
они по небесным дороженькам
идут, чтоб бессмертье попробовать.

Темнеет.
Тук-тук…
Слышишь, горлинка,
лети, отворяй нашу горницу,
жирафа моя ненаглядная,
встречай всех гостей по-парадному –
хлебсолью. И мёртвой водицею
кропи утомлённые лица их.

А утром водою живою
я им глазницы омою…

 

 

* * *

 

Выходи! Осень скажет «пиф-паф»,

только ты всё равно – выходи!

Тишину до кости распластав,

ляжет город в косые дожди.

 

Выходи ему грудь бинтовать

да прикладывать небо ко лбу

и ронять – словно крошки – слова

в нежилую его худобу.

 

Вырастая из серых пижам,

надыши на рассвет до утра.

Выходи, это утро прижав,

к накрахмаленной кромке ребра.

 

Уцелевших к теплу выводить –

выходи!.. даже если любя

жизнь по-вдовьи прижмётся к груди,

чтобы завтра оплакать тебя.

 

* * *

 

Гудит кромешный виноград,

глядит разбуженным глазком,

как море хлещет из ребра

и убегает босиком

на сушу –

          в тонкий

                    лён

                      песков –

расправить позвонки о-крест –

и сорок тысяч рыбаков

с насиженных срывают мест

тела и, прикипев к волне,

становятся, в конце концов,

подобием тебя во мне,

не помнящей свое лицо,

с которого не пить воды,

не шить для окуня кафтан;

в котором столько (ле)беды,

что не доплыть до дальних стран

ни с тем, ни с этим: всё одно –

                                                 на дно.

                                                           Бери ребро –

                                                                              беги!

 

а виноградное вино

не пей, когда пойдёшь к другим.

 

* * *

 

абсолютно золотая

смерть по имени полина.

Алексей Сальников

 

Капли… Цапли… Цепеллины…

Смерть по имени полина

золотится ближе к краю –

и рукой подать до рая.

 

Раи рвут в полях ромашки.

Смерть читает по бумажке.

Ты читаешь по губам,

говоришь ей – не отдам.

 

Но она тебя не слышит,

холодком на травы дышит,

рыбий открывая рот.

И ромашки (раз)даёт.

 

Раз – и нету больше оли…

Затерялась в чистом поле,

заблудилась меж травы,

закатилася во рвы.

 

Два – ушла за ней марина…

Три – сергей исчез недлинно,

серебрился на ветру

да истаял весь к утру…

 

Утром кончились ромашки.

Ветер выхватил бумажку

из недрогнувшей руки.

 

К цепеллинам льнули цапли

и цедили свет по капле.

 

В поле зрели колоски.

 

Кошка-Луна. Серебряное и золотое

 

Отпусти в синеву свой серебряный слух –

притаилась на облаке кошка-луна

и, шурша сединой легкокрылых старух,

ловит теплую мышь беспокойного сна.

И макает усы – в молоко февраля.

И царапает белую смальту окна.

Онемевшие губы к ней тянет земля –

Только кошка всегда остается одна.

И крадется вдоль крыш, золотым животом

не касаясь седой черепичной фольги –

и серебряный иней встает над кустом,

и серебряный ангел плетёт из пурги

нежный профиль зимы…

полукружье плеча…

непослушную линию тонкой ноги…

 

И в серебряный лес отступает печаль,

раскачав фонарей золотые круги.

 

* * *

 

Ливень свесился с карниза –

поглазеть чужие сны.

От кофейного сервиза

откололось полстраны.

 

Местность сбрасывает кожу –

значит, время повзрослеть:

осень пить из чашек Божьих,

по карманам шарить медь.

 

Пахнет йодом и карболкой

в непроглядной чаще букв –

положи меня на полку,

не выпрашивай судьбу.

 

Но когда подступит к горлу

острым лезвием вода –

встань у входа в Чёрный город,

не пускай меня туда!

 

* * *

 

Может, я. А может, ты…

Колос медленный иссушен.

Спрячь, дружок, рояль в кусты.

Колыбельную послушай.

 

Будешь мне почти что брат,

засыпай, мой Авель, крепко.

Виноват – не виноват,

а землица держит цепко.

 

Над тобой и надо мной

пролетают птицы-люди

и вращают голубой

шар, как голову на блюде.

 

Ты лежишь там или я –

им по-прежнему нет дела.

И кровавая стерня

зарастает чистотелом…

 

 

Набросок дождливого настроения

 

Вода к воде сходящая с ума

сама с собою водит хороводы

и тянет с неба в город задарма

дождливую погоду и повзводно

считает возведенные дома…

 

Вода в воде нащупавшая цель

вколачивает гвозди в дёрн умело…

Мельчает лето, севшее на мель…

Стрекозы, нарисованные мелом,

во рту катают солнца карамель…

 

Вода с водой идущая пешком

в простом пальто свободного покроя,

расчёсывает время гребешком,

глотает всё, на что зрачок настроен…

Нас трое у неё под языком…

 

Но тот, который третий, лишь молчит…

И, повернувшись к каждому спиною,

вода, от дома потеряв ключи,

который день меж нас стоит стеною –

сплошною, как китайский алфавит… 

 

 

* * *

 

Нас утром жизнь отпросит у судьбы,

а ночью смерть надышит медь на веки.

И дни, как придорожные столбы,

растерянно уткнутся в снег. И реки

во сне зайдутся льдом. И облака

нахохлятся… но с ангельской подачи

отыщут нас в глубоких тайниках

и в голубые травы перепрячут.

 

Не-пара-Лельное

 

Я решка… я решенье… решето…
Бери меня – глотай пустую воду,
веди гулять озябшее пальто,
готовое в любую непогоду
тебе составить пару –
                                   паралЛель –
она не я, а я останусь дома
и никогда не стану сожалеть,
что всё могло сложиться по-другому.

 

* * *

 

(памяти мамы)

 

Останься. Задержись хотя б на день!

Позволь... позволь такой тебя запомнить:

ты утром платье новое надень

и свет впусти бродить по дебрям комнат.

 

Забудь, как плачут яблоки во сне,

подёрнутые близостью паденья,

о том, что время, спящее на дне,

вот-вот проснётся и за нить заденет.

 

И оборвёт. И выстудит, едва

недлинным холодком дохнув на спины.

Опустит сад пустые рукава

в промерзшую глухонемую глину.

 

Останься... – в этом платьице простом

шагнувшая навстречу мне из круга,

как будто нет ни дальше, ни потом,

а есть лишь мы, обнявшие друг друга.

 

 

Пароходик

 

У меня внутри колёсико.

Просыпаюсь, завожу.

В сентябре простоволосое

солнце катится в межу.

 

Вдохновенно и расслабленно

сон уходит в облака.

Пароходик спелым яблоком

греет влажные бока.

 

Ты плыви, плыви, хороший мой,

не касаясь килем дна,

не смотри, что солнце брошено,

словно мячик из окна,

 

что не крутится колёсико –

смолкло в зарослях зари.

Ты вези меня по осени

с новой музыкой внутри

 

Полёты во сне и наяву

 

Светлане Улановой


ты быстрее воды, на глазах замерзающей в венах,
потому и летишь
...............................напролом
.................................................напрямик
..................................................................до конца.
просыпается лес – мотыльков осыпает с коленей
и, в тебе заблудившись, нигде не находит лица.

в перепончатой тьме – к тишине подмешав влажный шорох –

прорастает трава и ползёт за тобой по пятам.
ты кустарник вины, обнесённый высоким забором,
над которым безумное солнце бросают с моста.

умирает листва, ожидая в тебе повторенья,
разломив, словно хлеб, чернозём перекошенным ртом.
ты растешь в чьём-то медленном сне на развалинах зренья
и всё время летишь, не касаясь земли животом.

 

* * *

 

Стихают улицы. Мелеет двор.

Дом приглушает запахи и звуки.

Выходит ночь в ослепший коридор

и в пустоту протягивает руки.

Ей, бесприютной, так же как и мне,

сейчас не спится. И в глубокой тьме

пытаясь дно нащупать осторожно,

она едва касается лица –

и я вдруг понимаю до конца,

как одиноко ей и как тревожно.

 

Обрушиваясь с верхних этажей,

зима теряется в домашнем хламе.

Стеклянных звёзд безвкусное драже

бездомно лепится к оконной раме.

Сгорают рукописи – из золы

выклевывая зёрна горькой мглы,

ночь сходство обнаруживает с птицей,

захоронившей в чернозём крыла

полмира и ко мне на край стола

присевшей –

терпкой музыки напиться.

 

* * *

 

Ты испуг и больница, в которой врачи

заблудились в осоке бессонниц подробных.

По углам димедрола расселись грачи.

Обнажили потёмки подгнившие рёбра.

 

Спотыкается взгляд, не умея совпасть

пусть хоть краем одежды с небесной обложкой,

и бросает пространство в бездонную пасть

непрочитанных бабочек хлебные крошки.

 

Надвигается время. Разбухшим веслом

неуклюже цепляет за жабры окрестность –

и летит серебро чешуи на стекло,

и от звёзд в твоём взгляде становится тесно.

 

Их одну за другой подбирают грачи,

воровато уносят в раёк карандашный,

где над телом твоим наклонились врачи

и колдуют… колдуют… и больше не страшно.

 

 

* * *

 

Ты с райских кустов состригаешь сухую листву,
присядь на чуть-чуть, подержи мою скрипочку, Отче.
В молчанье губами припасть к Твоему рукаву,
да речь не пускает: бормочет… бормочет… бормочет…

не сделать и шагу: всё кормит с руки – на убой!
Но что-то осталось во мне от загласного зренья,
в котором слова превращаются в свет голубой
и, расплываясь, теряют любые значенья –

там сбудется всё и отхлынет, как эта листва.
Небесные пчёлы мою соберут медуницу,
и свет отворится и спрячет в свои рукава,
на самое дно, где лишь музыка длится и длится.

 

* * *

 

Человечек умещается в руке,

но тоска его, тоска так велика,

что рука становится – река,

целый мир вместившая в зрачке.

 

Человечек говорит: «пусти-пусти –

в дивный сад, в бессмертную траву…»,

но река всё держит на плаву,

веточкой легко зажав горсти.

 

Держит… повторяет набелО…

всё к губам подносит ледяным –

снова жизнь подходит со спины

и в затылок дышит тяжело:

 

«не пора». И в говоре часов

новый день расправит позвонки,

и, присев на берегу реки,

срежет заусенцы с голосов.

 

Чёрно-белое кино

Диптих

 

1.

Зреют тучи на осинах.
Чёрный Ворон не дыша,
взгромоздившись на вершину,
цедит звёзды из ковша.
Зацепившись треуголкой
за серебряный крючок,
чёрный Ворон смотрит волком
в мой надраенный зрачок.
Цедит Ворон Воронович,
отмеряет каждый шаг.
Ближе. Ближе. С каждым словом
всё серебряней дышать.
Не успев понять подмены,
может, лет так через сто
или завтра я надену
воронёное пальто.
И обмякну. И не вспомню
самый простенький мотив,
в нежилых скорлупках комнат
даже имя позабыв.
Отряхнув с деревьев шелест,
встанут тучи у виска –
чёрный Ворон станет белым,
хлынут звёзды с потолка
в неприученное горло –
так полынно-холодны…

Ворон белый, белый Ворон,
как же сны твои черны!

2.

Белопенной медсестрице
на «спасибо» нацежу
да заветную вещицу
в изголовье положу –
гребешок, чтоб друг сердешный
мне приснился ночью тёмной.
И без страха и печали
сон последний развяжу.

Встрепенётся медсестрица:
глядь-поглядь – ан, нет меня:
лишь серебряную спицу
нянчит утро в простынях,
да серебряная птица,
теребя кудрявый облак,
что-то весело щебечет
в этом мире-без-меня.

 

Яблочное

 

Яблоко гула, червивое до кости,
катит гроза. Догрызает своих щенков.
Господи, может быть, можно кого спасти,
вытравив мёртвый гравий из их зрачков?!

Ночь погоняет тучных коров дождя,
гулкое яблоко пробует на зубок –
косточки в землю бросает, где черви бдят
всякого, кто помечен (как цель) судьбой.

Господи! хоть одного – за подкладку дней
и промолчать о том, что пора ему.
Только всё ближе голодный рёв, сильней:
– Стройся!
с вещами на выход!
по одному! –
в тьму, где давно поджидает нас всех вода,
катится яблоком, вяжет кислинкой рот…

Падаем яблочно… катимся – кто куда.
Утром Отец каждого приберёт.

 

* * *

 

время ли в темечко клюёт или душа прорастает?

когда-нибудь нас всех из землицы вынут:

тебя, меня, серёжку, марусю, раю –

и будет свет дышать нам всем в спину.

и станет жизнь не пульсом, а словом биться –

совсем простым, чуть-чуть с изнанки солёным,

как море, где нам с тобой предстоит родиться

и выкликать оставшихся поимённо.

 

* * *

 

и видит море и водит море
тебя за руку тебя слепого
и плачет море и прячет море
тебя в серёдку совсем как слово

и отступает
всё тише тише
ты привыкаешь к его молчанью
а море слушает море слышит
и открывает тебя ключами

и привкус речи как море горек
и соль натёрла твои зрачки
но

но видит море и помнит море
и ты и море неотличимы

 

* * *

 

и пока нас (незрячих) Господь не снимает с огня

и пока поспевает черешня и бродит в зрачках

ты меня обними обмани и забудь про меня

променяй пронеси мимо рук в непослушных руках

 

и пока нас крадёт друг у друга пернатая речь

(онемевших) ведёт за три моря чернея лицом

обо мне помолчи не умея как прежде сберечь

то что сказано было когда-то небесным Отцом

 

и пока в нас (оглохших) течёт неживая вода

словно камни морские серебряный слух обточив

ты бессмертную птицу поймай в обгоревших садах

и черешней с руки накорми и с собою сличи

 

 

* * *

 

как просто с этой горки соскользнуть:

взять верх и низ – и поменять местами.

вот самолетик вышивает путь.

вот чай остыл.

а вот – тебя не стало.

 

ещё легко прочесть на небе след.

заварен чай. есть место для ночлега.

и только зачерствел в ладонях хлеб –

не утолить ни голода, ни бега.

 

* * *

 

стеклянный свет. и холодно. едва

в дыхание вмещаются слова.

нас не доспят и в грусти треугольной

забудут, потеряют до утра,

в сухой траве оставят умирать,

где будет свет нас обнимать небольно

и целовать простуженно в висок.

 

на клёне побелеет волосок.

потянутся мостки поближе к раю.

пройдётся ночь по снегу босиком

и обмакнёт легонько в молоко

сухарик тьмы, обкусанный по краю.

 

* * *

 

ты лодкою ушедшая на дно –

ни имени, ни чёрт не вспомнить даже:
так кислород, продёрнутый в окно,
становится и светом, и пейзажем
и тянется обратно – в облака,
где ангел (про)ступает в каждом встречном,
где ты в меня впадаешь, как река,
и оживаешь – воздухом и речью...

 

* * *

 

чёрствой крошкой со стола

божий день к губам прилип.

ходит в угол из угла

город мой по рёбрам лип.

носит воду решетом –

ни утешить, ни унять.

в каменном его пальто

меж вещей найди меня.

отогрей и спрячь в дому,

никому не отдавай –

 

город катится во тьму,

как свихнувшийся трамвай…

 

шекспир forever

 

Как холодно! и ветер резкий дует...

Шекспир  /Гамлет/

 

как холодно и ветер нынче зол
я сам себя как поле перешёл
[но вышел мимо]

найдя закут в  дурной моей башке
безумие там руту рвёт в тоске
[необъяснимой]

светило разминает свой кадык
отчизне намечается кирдык
[из всех орудий]

здесь даже воздух до костей прогнил
Офелия стрижет с ракушек ил
[сбежав отсюда]

мой бедный Йорик нам так не свезло
нас будет жизнь выкусывать как блох
[ежеминутно]

приговорит пожизненно к шестку
альцгеймеру бобруйску и прыжку
[без парашюта]