Елена
Асенчик

* * *

Впасть не в отчаянье – в стихи,

как только ночь права предъявит

на мир, внося в разряд стихий

сон, омывающий от яви.

Забыться. Впрочем, не дано:

дурные мысли всюду вхожи,

особенно – когда темно,

когда мурашками по коже

картины виденного днём.

Я от тоски спасаюсь чаем...

Согреться. Думать об одном –

что этот мир необычаен;

что всё на свете по плечу

тому, кто не страшится ноши

(так жертва верит палачу

в слепой агонии: «А может..?»)

А может, всё - черновики

ещё не высказанных истин?

...Мост у задумчивой реки

моими помыслами выстлан.

Бежать от этого моста,

не зная, дальше делать – что мне?

(мои глаголы неспроста

все в НЕопределённой форме).

Но мир в уставшие мехи

души вдохнёт беспечность дали,

где суждено моей печали

впасть не в отчаянье –

в стихи.

* * *

Всё это было: город чужой, но милый,

Душное лето, высохшее до пыли.

Помню, какую бурю в душе носила,

как по ночам рыдала, теряя силы,

а по утрам опять надевала крылья.

Всё подчинялось логике катастрофы;

всё никогда и не было бы иначе.

Ночью дневную боль изливала в строфы,

а поутру, нутро обжигая кофе,

нежной улыбкой приманивала удачу.

Долго хранила письма твои – в коробке,

спрятанной – лишь бы дальше – в потёмках хлама.

Счастье? Конечно, выдалось! Но коротким.

И ненадёжным. Даже каким-то робким:

я от него, убогенького, устала.

Мне-то хотелось – бешеного, ознобом,

или пожаром, или девятым валом:

детская вера в то, что сюжет основан

нашей любви – не разлукой, а чем-то новым,

чем-то особенным, ранее небывалым...

Время шепнуло: меняются только даты!

Всё остальное миру известно столь же,

как и гадалке, раскидывающей карты...

Господи, я ничего не боюсь, пока Ты

веришь в меня, даже если – никто больше…

* * *

Вкусней чем любовь

отравленный кофе.

Владимир Бродский

«Мистерия-буфф»

Гуща тумана к стёклам окна прилипла;

тени рассыпаны, словно конструктор «Lego».

Осень бредёт по городу, дышит хрипло,

кутает плечи – ветром, а ноги – снегом.

Холодно. Снова холодно. И тоскливо.

Столик в кафе сегодня – ковчегом Ноя,

точкой опоры – и время течёт мимо,

на поворотах, как ветер в трубе, воя.

Знаешь, а я согреться хочу всё меньше;

даже стихи – с метелями притерпелись.

Счастье? – напраслина: взбалмошно, сумасшедше –

не выходя из комы, впадает в ересь.

Беды похлеще умеют слагать строфы,

ставя автограф морщинами в междубровье...

Чувствуешь горечь? – опять отравили кофе.

Кто этот яд умудрился назвать любовью?

Дао

Китайцы читают сказку. Русскую. И китайцы

видят в ней добра молодца, стоящего перед камнем,

не знающего, куда бы с распутья ему податься:

на камне – путеводитель. Он выдолблен не руками.

Короче, нерукотворный. Придумай такое, слышь-ка:

направо пойдёшь – погибнешь, налево – коня угробишь,

а прямо – и вовсе криво: там, в «пряме» – обоим крышка.

Такое вот триединство, безвыходность в кубе, то бишь.

Китайцы болбочут что-то гортанными голосами,

какого, мол, дао надо у камня просить совета?

Известно ж, что нас дороги всегда выбирают сами:

иди себе на здоровье – в любом направленье света!

– А в чём, – протестую, – воля отдельного персонажа?!

Он должен платить за выбор! – Китайцы вздыхают: – Да-а-а-а... –

мол, трудно с тобой! – А выбор идущим уже не важен:

он входит в комплект дороги! – Такое вот, в общем, Дао!

Два города

Один приютил: бережёт и кормит.

Ты счастлив и сыт: полудикий кот. Но

другой в твою душу пускает корни,

и это мучительно и щекотно...

Один шумноват суматохой пылкой,

но в целом привычен, почти уютен...

Другой невзначай обернулся «ссылкой»:

так статус местам сочиняют люди.

Один создавал. А другой, нарушив

привычность (ну, капельку, может быть),

тревожит, ведь корни, вросшие в душу,

куда мощнее, чем вросшие в быт...

* * *

До сумерек – лишь несколько минут,

и снова птицы облаком кудлатым

остатки дня на крыльях унесут

туда, где небо ранено закатом...

Шкатулка снов закрыта на «сезам».

Да к чёрту! В ночь-обрыв лечу, не веря

твоим улыбкам, собственным слезам –

всей той странице прошлого, что пере-

листнула, ни строки не изменив...

Ну вот, опять я – в образности тропов...

Какой «обрыв»?! - типичный нервный срыв,

а может, бунт каких-нибудь микробов,

то бишь болезнь... Ату её, ату!

Пойду-ка съем таблетку аспирина,

а то жую какую-то мечту,

реальный мир бессовестно отринув!

Горячий душ. Потом – горячий чай

с гречишным мёдом. Или нет – с бальзамом:

прощай, простуда! И хандра, прощай:

пойду взгляну в лицо телепрограммам;

в уютности диванного нутра

боевичком каким-нибудь помаюсь.

И – крепкий сон. До самого утра.

Но это будет не моя реальность...

Карточный домик

И было у отца три сына:

двое умных, а третий дурак

Грешных, спаси нас, Господи, сохрани!

Бездна за краем остро щекочет нервы.

Время колодой карт разбросало дни:

поровну всем, но кто-то закончит первым.

Кто-то везучий (к такому и карты льнут

только высокой масти да всё по паре)?

Или кому натурою – ловкость рук,

если другая удача – увы – в опале?

Или азартный, всецело вошедший в раж –

тот, что ни мига сомнениям не оставил?..

Вся наша жизнь – не более чем мираж,

карточный домик с глухим лабиринтом правил.

Много ли значат – козыри на руках

в этой никем не познанной круговерти?

Тот, кто остался якобы в дураках,

чаще всего выигрывает у смерти.

Когда наступает время

Когда наступало время тоски и вечера,

он, зá день своё положенное избéгав,

утюжил рубашки, бережно вешал на плечики;

все белые-белые, белей твоего снега.

Ходил, любовался. Мурлыкал под нос мелодии.

Следил, чтобы всё в порядке – любая малость:

ему так казалось, что он не один. И вроде бы,

рубашкам тоже так нравилось и казалось.

Вздыхал, что его чудеса зарастают былями,

что люди свои проблемы решают «сами»...

Рубашки, впуская людей, шелестели крыльями.

Хранили, спасали...

* * *

Лето закончилось. Круг разорван. Ночь просочилась в окна.

Сердцу наскучил обычный ритм: выпрыгнуть норовит.

Рыжий фонарь посреди газона в сумерки светом воткнут:

ночь для него – это тьма снаружи, а для неё – внутри.

Руки повсюду находят дело, мысли находят память,

полную боли, и прячь не прячь её – отзвуки налицо.

Так, без кольца показался голым ей безымянный палец

правой руки, и кричащим – левой, если надеть кольцо.

Фотоальбомы ласкает взглядом: призрачный мир подобий,

ставший реальней, чем всё, что рядом: зрячесть любви и снов.

Целые числа давно в опале: время слагает дроби,

словно осколки совместных дат – прежних её основ.

Господи, есть ли на свете солнце, что золотисто тронет

бледные будни её событий, нервный её покой?!.

Ей не хватает одной-единственной линии на ладони –

той, что была – на двоих – судьбою: он её взял с собой...

* * *

Мысли прозой, казалось, проще:

говори себе, говори.

Меньше ритма, компактней площадь

(ничего себе алгоритм?!)

Проговаривай, примиряясь,

сочетание «быт и я»,

в пышный куст превращая завязь

немудрёного бытия...

«У меня всё отлично!» – тренинг,

«Кроме...» – дальше идёт сюжет,

тот, что выпестовало время

на невидимом рубеже;

просчитало немало партий,

лучший вычислив вариант,

но опять я смешала карты,

и штрафной потянула фант:

то грущу, то болею, ноя;

и кошмарные вижу сны.

Всё, конечно, пройдёт: весною

нет спасения от весны!

Отсвирепствовали морозы,

март капелью красноречив.

Вот и я выдаю (не прозой!)

бесполезный речитатив.

Запереть бы сундук наитий,

ключ на радости променяв...

Если ищете вы событий,

то найдёте. Не у меня.

Не в стихах.

Словно спящий улей,

жизнь рассвета смиренно ждёт.

Счастье – вечное «накануне»,

а событья – уже не в счёт.

На целую вечность

1.

Скрыла тучами зима

звёзды.

До Христова Рождества –

постно...

Мир заснеженный белёс,

пресен...

мне же хочется – до слёз! –

песен.

«Замолчавшее» перо –

плата?

Но, сменив на серебро

злато –

солнца свет на озорной

вечер,

наколдую нам с тобой

встречу,

где, коснувшись неги уст

(устья),

в душу тёплою вольюсь

грустью;

разомкну твои уста

страстью,

потому что нет поста –

счастью.

2.

Ты в тело входишь, как в собор

молитвой входит прихожанин,

где осторожно, словно вор,

за витражами многогранен

и осуждён извечно, мир

струится гибкими лучами...

Ты, уходящая ночами

отсюда – в сумрачный эфир

(легко минуя шесть небес,

в своё заветное – седьмое),

рождаешь смутный интерес –

земным проверить неземное.

А возвратившись, не спеша

обрывки снов сплетаешь в ересь...

Но как же мы с тобою спелись,

моя мятежная душа...

3.

Ещё от горя в горле ком,

а я угадываю звёзды

над туч мохнатым потолком.

Так неожиданным мазком

бывает новый мир воссоздан

(слияньем тысячи примет,

себя не вписывая в драму –

случайно выплеснут сюжет

за позолоченную раму):

в морозный воздух – дым из труб

исторгнут: печи «надышали».

И вьётся, тёплое, у губ

моих дыханье...

Не душа ли?..

4.

Вчера ещё грусть меня –

в молчании уличила,

но как же в смятенье я

вдруг стала красноречива!

Душа от рутины – прочь

спешит, презирая даты,

в ту – выдуманную – ночь,

в тот нежный момент, когда ты

закроешь (ох, неспроста

любовь называют драмой)

своими – мои уста:

я стану безмолвной самой

на целую вечность –

миг…

Накладывай время пластырем

Идёшь – ни овцой, ни пастырем –

от «если бы» до «кабы» ...

Накладывай время пластырем

на раны своей судьбы.

Когда-то боялся: нечего

отдать на алтарь Пути!

Затягивай их, залечивай:

ещё далеко идти.

Паёк вдохновений суточный

расписан на сотни лет...

И груз у тебя нешуточный,

и бонусов больше нет.

И лишь позабыв о немощи,

с котомками снов и слов,

дойдёшь – оглянись на верящих

в надёжность твоих следов.

Настроение

А дай-ка мне, говорит, пару снов твоих и чая ещё,

но сначала наплачь-ка немного аперитива.

А почему это, говорит, ты со мной не прощаешься?

Я же тебе почти всё приятное запретило:

не спишь, не пишешь, не шутишь. Какого лешего?!

Или правда, говорит, что к мучителю прикипает мучимая?

Ярлыки на себя немыслимые навешивая,

гаечки нервов до предела закручивая,

рисуешь картины мысленно – одна другой кровожаднее,

а это ж всё равно как ходить, обвешавшись гирями!

Да что судьба, говорит: а ты возьми и попробуй нажать на неё,

а вдруг она в ответ адекватно отреагирует?

А то сидишь себе в пыли и бурьянности у обочины,

тридцать три несчастия призывая всуе!

Можно подумать, говорит, они твоей персоною озабочены,

да их совсем другое в мире интересует!

Понимаешь, они ведь в сути своей – все одинаковые:

им нужен простор, как, например, верблюду пустыня,

чтобы вас, людей, как фигурки, друг с другом сталкивая,

знать, что глинтвейн эмоций неделями не остынет.

Что болезнь одного, говорит? Им подавай эпидемии.

Им подавай войны, драки, диковатые междоусобицы...

Вот тогда я одно на всех популярное настроение,

правда, говорит, никак не могу к этому приспособиться.

Мне сподручней один на один запускать в беду свои коготочки

и её выцарапывать – вот таким немудрёным девайсом.

Потому-то из бездны вас вытягивать поодиночке

мне гораздо легче.

                        Улыбайся, говорит, улыбайся...

Неторопливое

Там, где не важно – рассвет ли, вечерняя ли заря,

где в сути едины колыбельные и будильники,

древний бог разливает время в ячейки календаря,

и будущее кладёт на полочки в холодильнике.

Оно хрупкое: не так вздохнёшь – разлетится в прах,

на свету передержишь – засветишь, как плёнку, и что потом?

Перегреешь – испортится. Лучше держать впотьмах,

в разумном холоде, и вблизи разговаривать шёпотом.

А у нас тут листва облетела: идёшь – шуршит;

день на грани обморока, а у ночи – сезон разлива, и

накрывает волной, невзирая на рубежи,

и длится, тянется... Толку, что мы спешим –

у неё-то время нынче неторопливое...

И велик соблазн – закутаться в ночь, вяло существовать, пока

бог достанет к весне немного будущего, нацедит, тающего.

Но у него-то всё разложено по полочкам – на века,

а у меня – ни черта ещё...

* * *

Ну как же мне теперь называться взрослою

(не много значит, что детские мерки жмут!),

когда так явно заполнено небо звёздами,

и я под ними – невидимый лилипут...

Вот было же время: задумайся и – нанизывай

слова на нити мыслей: святые дни.

А нынче период не то чтобы очень низменный,

но слишком уж прозаический, чёрт возьми!..

Заполненный суетливо делами малыми

да знойным маревом: лишнего не дыши...

Как будто его очерчивали лекалами

по старым меркам меняющейся души...

Дни наступают завтраками и завтрами,

лелеют когда молитву, когда грешок.

А ночи к осени делаются внезапными,

и мне в них спится, правда, не хорошо.

И мне молчится – яростно, до испарины,

до тонкой грани: чуть-чуть – и порвётся нить...

До тех стихов, которые не исправлены

пока никем из умеющих говорить...

Перемена

Сейчас он поставит чайник, заварит чай,

добавит корицей пахнущего бальзама...

Нескромный взгляд, объятия при свечах:

такая вполне «заигранная» программа,

но в день рожденья – всё, что угодно ей:

пусть даже эта обычность всегда угодна...

Да что застыл-то: и не зажёг свечей,

и чайник так и оставил стоять холодным?!

Стареет, наверно: от старости средства нет.

Вздохнул, тревожно взгляд задержав на стенах...

Ну что за мода – ленточку на портрет?!

И вдруг так горько вспомнил о переменах...

Метнулся к двери (чтоб не услышал кто!

не шаркнуть тапкой, не загреметь замками!),

пытаясь попадать в рукава пальто,

ещё по привычке думая, что руками...

Стрела

Вся жизнь – преддверие разлук

того, что нам казалось целым...

Судьба натягивает лук,

в него закладывая стрелы,

и, словно мастер, не спешит

лишить творение опеки.

Как подошли! Как хороши!

И вместе – думали – навеки...

Головку положив на грудь

слегка взволнованного лука,

стрела ещё не знает: суть

соединения – разлука.

Хозяин

Уходя – уходи. А его задержали между:

видно, слишком большой оказалась цена билета.

Он сначала грустил и угрюмо не верил в это,

затаился в шкафу и от скуки считал одежду,

полотенца, салфетки, наволочки, скелеты.

А потом осмелел. Выходил – только ночь настанет,

поднастроил скрип половиц под свои мотивы,

и бродил, словно пел. А когда от тоски мутило,

он лелеял слова в онемевшей своей гортани,

но вовне из неё лишь шипение выходило...

Он теперь в темноте, словно кот, различал предметы,

а его средь предметов различала хозяйская кошка.

Удивлялась, следила, боялась (совсем немножко).

Он ей что-то шептал, и она понимала это,

и порой разрешала забираться в своё лукошко.

Он вживался в роль. И всё больше сживался с домом.

Перестал удивляться, что в тулупе все швы наружу,

что ему никто заглянуть не пытался в душу,

что пока весь день он дремал в уголке укромном,

ни один злодей не смел его сон нарушить.

Примирился с тем, что для мира неосязаем.

И когда однажды на прохладный каскад ступенек

человек перед ним положил, поклонившись, веник

и сказал: «Тут пожил – у нас поживи, Хозяин», –

встрепенулось сердце: «не видят» не есть «не верят»!

И, вздохнув, разорвал неоплаченный свой билетик,

став навеки связным у миров. Между Тем и Этим...

Четвёртый Рим

Грустный город спит, распластав дороги и провода,

ни пароль от грусти, ни её секрет никому не выдав...

Помести этот город, однажды и навсегда,

в зеркало заднего вида.

Зачерпни – на дорожку – немного его реки;

в ней вода мертва, но она от бед, говорили, лечит.

Зачерпни – и выпей. Не пакуй походные рюкзаки:

будут свободны плечи...

Сохрани в себе эти спящие улочки и дома,

что черны под слоями ночи, словно обувь под гуталином.

Сохрани, чтобы вспомнить, когда загрустишь сама:

клин вышибают клином.

И когда в душе ярой жизнью заблагоухает сад,

и любой сюжет станет важным, неповторимым,

ты увидишь, что тихий город, всеми другими над,

выжил Четвёртым Римом.

* * *

Я всё придумала сама,

И вы, друзья, не виноваты,

что время выдало сполна

моих фантазий результаты.

Как много в мире дивных мест!

Но я себя лишила места,

создав отчаянный подтекст

несуществующего текста.

В сюжет вписаться и не тщусь:

виной придавливает плечи...

Я миру верить научусь,

когда за все долги отвечу.