Елена Асенчик

Елена Асенчик

Четвёртое измерение № 26 (338) от 11 сентября 2015 года

Ода Дао

 

Когда наступает время

 

Когда наступало время тоски и вечера,

он, зá день своё положенное избéгав,

утюжил рубашки, бережно вешал на плечики;

все белые-белые, белей твоего снега.

Ходил, любовался. Мурлыкал под нос мелодии.

Следил, чтобы всё в порядке – любая малость:

ему так казалось, что он не один. И вроде бы,

рубашкам тоже так нравилось и казалось.

Вздыхал, что его чудеса зарастают былями,

что люди свои проблемы решают «сами»...

Рубашки, впуская людей, шелестели крыльями.

Хранили, спасали...

 

Дао

 

Китайцы читают сказку. Русскую. И китайцы

видят в ней добра молодца, стоящего перед камнем,

не знающего, куда бы с распутья ему податься:

на камне – путеводитель. Он выдолблен не руками.

 

Короче, нерукотворный. Придумай такое, слышь-ка:

направо пойдёшь – погибнешь, налево – коня угробишь,

а прямо – и вовсе криво: там, в «пряме» – обоим крышка.

Такое вот триединство, безвыходность в кубе, то бишь.

 

Китайцы болбочут что-то гортанными голосами,

какого, мол, дао надо у камня просить совета?

Известно ж, что нас дороги всегда выбирают сами:

иди себе на здоровье – в любом направленье света!

 

– А в чём, – протестую, – воля отдельного персонажа?!

Он должен платить за выбор! – Китайцы вздыхают: – Да-а-а-а... –

мол, трудно с тобой! – А выбор идущим уже не важен:

он входит в комплект дороги! – Такое вот, в общем, Дао!

 

Два города

 

Один приютил: бережёт и кормит.

Ты счастлив и сыт: полудикий кот. Но

другой в твою душу пускает корни,

и это мучительно и щекотно...

 

Один шумноват суматохой пылкой,

но в целом привычен, почти уютен...

Другой невзначай обернулся «ссылкой»:

так статус местам сочиняют люди.

 

Один создавал. А другой, нарушив

привычность (ну, капельку, может быть),

тревожит, ведь корни, вросшие в душу,

куда мощнее, чем вросшие в быт...

 

Накладывай время пластырем

 

Идёшь – ни овцой, ни пастырем –

от «если бы» до «кабы» ...

Накладывай время пластырем

на раны своей судьбы.

 

Когда-то боялся: нечего

отдать на алтарь Пути!

Затягивай их, залечивай:

ещё далеко идти.

 

Паёк вдохновений суточный

расписан на сотни лет...

И груз у тебя нешуточный,

и бонусов больше нет.

 

И лишь позабыв о немощи,

с котомками снов и слов,

дойдёшь – оглянись на верящих

в надёжность твоих следов.

 

Перемена

 

Сейчас он поставит чайник, заварит чай,

добавит корицей пахнущего бальзама...

Нескромный взгляд, объятия при свечах:

такая вполне «заигранная» программа,

но в день рожденья – всё, что угодно ей:

пусть даже эта обычность всегда угодна...

Да что застыл-то: и не зажёг свечей,

и чайник так и оставил стоять холодным?!

Стареет, наверно: от старости средства нет.

Вздохнул, тревожно взгляд задержав на стенах...

Ну что за мода – ленточку на портрет?!

И вдруг так горько вспомнил о переменах...

Метнулся к двери (чтоб не услышал кто!

не шаркнуть тапкой, не загреметь замками!),

пытаясь попадать в рукава пальто,

ещё по привычке думая, что руками...

 

Четвёртый Рим

 

Грустный город спит, распластав дороги и провода,

ни пароль от грусти, ни её секрет никому не выдав...

Помести этот город, однажды и навсегда,

в зеркало заднего вида.

 

Зачерпни – на дорожку – немного его реки;

в ней вода мертва, но она от бед, говорили, лечит.

Зачерпни – и выпей. Не пакуй походные рюкзаки:

будут свободны плечи...

 

Сохрани в себе эти спящие улочки и дома,

что черны под слоями ночи, словно обувь под гуталином.

Сохрани, чтобы вспомнить, когда загрустишь сама:

клин вышибают клином.

 

И когда в душе ярой жизнью заблагоухает сад,

и любой сюжет станет важным, неповторимым,

ты увидишь, что тихий город, всеми другими над,

выжил Четвёртым Римом.

 

Хозяин

 

Уходя – уходи. А его задержали между:

видно, слишком большой оказалась цена билета.

Он сначала грустил и угрюмо не верил в это,

затаился в шкафу и от скуки считал одежду,

полотенца, салфетки, наволочки, скелеты.

 

А потом осмелел. Выходил – только ночь настанет,

поднастроил скрип половиц под свои мотивы,

и бродил, словно пел. А когда от тоски мутило,

он лелеял слова в онемевшей своей гортани,

но вовне из неё лишь шипение выходило...

 

Он теперь в темноте, словно кот, различал предметы,

а его средь предметов различала хозяйская кошка.

Удивлялась, следила, боялась (совсем немножко).

Он ей что-то шептал, и она понимала это,

и порой разрешала забираться в своё лукошко.

 

Он вживался в роль. И всё больше сживался с домом.

Перестал удивляться, что в тулупе все швы наружу,

что ему никто заглянуть не пытался в душу,

что пока весь день он дремал в уголке укромном,

ни один злодей не смел его сон нарушить.

 

Примирился с тем, что для мира неосязаем.

И когда однажды на прохладный каскад ступенек

человек перед ним положил, поклонившись, веник

и сказал: «Тут пожил – у нас поживи, Хозяин», –

встрепенулось сердце: «не видят» не есть «не верят»!

 

И, вздохнув, разорвал неоплаченный свой билетик,

став навеки связным у миров. Между Тем и Этим...

 

Неторопливое

 

Там, где не важно – рассвет ли, вечерняя ли заря,

где в сути едины колыбельные и будильники,

древний бог разливает время в ячейки календаря,

и будущее кладёт на полочки в холодильнике.

Оно хрупкое: не так вздохнёшь – разлетится в прах,

на свету передержишь – засветишь, как плёнку, и что потом?

Перегреешь – испортится. Лучше держать впотьмах,

в разумном холоде, и вблизи разговаривать шёпотом.

 

А у нас тут листва облетела: идёшь – шуршит;

день на грани обморока, а у ночи – сезон разлива, и

накрывает волной, невзирая на рубежи,

и длится, тянется... Толку, что мы спешим –

у неё-то время нынче неторопливое...

И велик соблазн – закутаться в ночь, вяло существовать, пока

бог достанет к весне немного будущего, нацедит, тающего.

Но у него-то всё разложено по полочкам – на века,

а у меня – ни черта ещё...

 

Настроение

 

А дай-ка мне, говорит, пару снов твоих и чая ещё,

но сначала наплачь-ка немного аперитива.

А почему это, говорит, ты со мной не прощаешься?

Я же тебе почти всё приятное запретило:

не спишь, не пишешь, не шутишь. Какого лешего?!

Или правда, говорит, что к мучителю прикипает мучимая?

Ярлыки на себя немыслимые навешивая,

гаечки нервов до предела закручивая,

рисуешь картины мысленно – одна другой кровожаднее,

а это ж всё равно как ходить, обвешавшись гирями!

Да что судьба, говорит: а ты возьми и попробуй нажать на неё,

а вдруг она в ответ адекватно отреагирует?

А то сидишь себе в пыли и бурьянности у обочины,

тридцать три несчастия призывая всуе!

Можно подумать, говорит, они твоей персоною озабочены,

да их совсем другое в мире интересует!

Понимаешь, они ведь в сути своей – все одинаковые:

им нужен простор, как, например, верблюду пустыня,

чтобы вас, людей, как фигурки, друг с другом сталкивая,

знать, что глинтвейн эмоций неделями не остынет.

Что болезнь одного, говорит? Им подавай эпидемии.

Им подавай войны, драки, диковатые междоусобицы...

Вот тогда я одно на всех популярное настроение,

правда, говорит, никак не могу к этому приспособиться.

Мне сподручней один на один запускать в беду свои коготочки

и её выцарапывать – вот таким немудрёным девайсом.

Потому-то из бездны вас вытягивать поодиночке

мне гораздо легче.

Улыбайся, говорит, улыбайся...