Петров день
Не грести, не рулить, не лежать, а беззаботно валяться в дрейфе.
Михаил Бару
Не грести, не рулить, а безвольно валяться, лечь в дрейф:
якорь брошен, петух пропел, – Пётр чист, преломляет рыбу на берегу
с сочным хрустом, наблюдая, как кружит лист, размывается шельф,
на душе легко, как под панцирем у лангуста.
Он как прежде молод, в лучах восхода, и как будто не виден в свете их,
но как только он вступит в морскую воду, тень скользнёт по лицу,
с шумным плеском, – всё по кругу одно за другим, завтра сети
расставит на Пелопоннесском,
вряд ли это спасёт от вины и стыда,
но пока время есть –
остается пройти петуха
не замеченным,
не отрекшимся –
и остаться таким
навсегда.
С котом
и надо думать, что ничто не треснет, по швам не разойдутся рукава,
и нет(!), не ты такой пижон, а чья-то морда тебе хамит и делает кнутом,
уже потом – на старых фотоснимках, где ты босой в пижаме и с котом
в обнимку, никто не заключит: мол, «был скотом»,
а деликатно промолчав в ухмылке,
откупорит бутылку за фантом,
не грянет гром,
вдруг взявшись ниоткуда,
а как-то незаметно, между дел
проводит пара-тройка чьих-то тел,
которые не ждали, в общем, чуда: что им отпишут, дом или посуду,
жакет от Кардашьян или комод такого хлама, – но слухи поползут,
что «этот жлоб» зажилил что-то напоследок на Карибах
и злободневно сдох.
……………………
но надо думать,
что пока ничто не треснет,
по швам не разойдутся рукава,
а если разойдутся, такова
их участь.
Мало что
Мало что – не ссужен, не гнут, не гол, не диктатор, не диктор и не монгол –
изменилось мало – в замышленном нарративе мы глядимся серым пятном слепым
за немой досадой, за голубым,
за бескрайним садом,
и картонный аист не полетит, вырвав нить из рук, смерив шансы взглядом,
мало что – раскинулось и лежит от тебя до МКАДа,
в негативе пленки видно, видно, что под ребром – у кого просвечивает нутро
до какого ада. Правда в том, что стихло и не звучит
ни в груди, ни рядом.
Будут май на Рижской и на Тверской, бесконечно Мирной и Заводской,
и греметь парады.
Мало что – ты думаешь в той дали, собираясь, мучаясь от Бали,
отболи это всё когда-нибудь, отболи, только соль останется, и на пленке
ты сидишь трехмесячным на пеленке
и никак не думаешь про рубли.
Эпилог
Я движим чем-то: гулкой тишины безволием, щелчком замка дверного,
когда ты молча держишься стены, целуешь и выходишь с богом,
укором в спину, тяжестью вины, пустым желудком, жаждой выходного,
когда в упор не замечают, как нужны, затянутым нелепым эпилогом,
грозы мерцаньем, утренней росой, травой примятой,
когда не с той ноги, еще босой, душистой мятой,
сказанным в лицо, забытым чем-то,
когда выходишь утром на крыльцо, и бабушка жива, и прямо в лето.
Лучше бы не
Светлой памяти моей любимой бабушки
Я подписываю этот чек на совместную нашу старость,
на болезненную близорукость, на последний земной фуршет…
Те, кто знали нас в двадцать два, не оценят, что с нами сталось,
и каким прошедшим сквозит теперь из манжет.
Мы включали блюз, запускали кольца, ретушировали пробел,
изолентой клеили оголённый … провод, штамб шиповника или нерв
до того, что он загрубел до кости,
и на выцветших фотографиях профиль бел.
Здравствуй, друг мой! Мне двадцать восемь
скоро стукнет, и лучше б не.
Гуще белый туман, и сквозняк как осенняя слабость,
нагибает к земле, пробирая сквозь петли в пальто…
Те, кто видят нас в шестьдесят, не поверят, какая адовость
нас толкала выспорить на слабо.
Ты уже отвоёвываешь меня у страсти
к позабытым ключам, корвалолу и тишине,
и, не бог весть, о чем проступают следы на запястье,
как закладка, как росчерк, и лучше бы не.
Корица
Чужие смерти тощи и сухи,
и в сотнях спиц.
И горькие духи
по комнате – корица,
шалфей – до притолоки
неразлучны,
в дверные петли упершись беззвучно.
Уложенное тело, и виски
чуть вздуются и снова внутрь прогнутся,
как будто от несказанной тоски.
Ласточки
Ласточки ни при чём, просто вьют гнёзда прямо над твоим плечом,
мы стоим, упершись, под самой крышей,
я вдыхаю воздух, а ты им дышишь,
баржа гудит, кто-то жуёт кумкват,
и ты поминутно взглядываешь на циферблат.
Я отдам что угодно, и что угодно при мне,
чтобы баржа гудела сейчас на дне,
чтобы всё вокруг погрузилось в белый кисель тумана,
чтобы эта минута, как течь из крана,
как ни вкручивай, ни залечивай, не кончалась,
и от капель ходили волны ремнём причала.
Вздор, и это моя коррида, из окна, видавшего разные виды:
и Голконду Магритта, и реди-мейд, –
ни следа поражений, ни списка побед,
ни Большой Садовой с крыльца балкона,
опьяненной тёплым глинтвейном Дона.
Мне смертельно грустно, что нам не встретиться снова
ни с Петром, ни с Павлом, ни с праведником Иовом,
я сжимаю в горсть то, что было Словом, так
что крест врезается до крови.
Свет тускнеет и становится фоном, звуки глохнут,
номера рассыпаются цифрами телефонов,
по которым не хлебные крошки, а имена,
без двойного смысла, без второго дна.
Я прошу оставить мне всё как есть: и любовь любовью, и жестью жесть,
и раскаянье свечкой у аналоя, так чтоб было, где расплатиться.
То, чего нет
Стив, это вандефул, если смотреть с холма:
нет сомнений,
нет принципов,
нет бабла,
и любая боль изводится до клейма
и песка в сандалиях.
И пока роса говорит во рту, всё, что ниже, полощется на ветру –
всё, что ниже талии.
Умаляй и жуй меня, как хурму, и криви лицо, и кипи, как ртуть, –
забывай меня.
Линий матовых поперёк, как на рельсы, укладываюсь на блок
сигаретный, твой же того же – в дым –
Коктебель и Крым.
Так, как будто в тамбуре мы одном, сквозь густой туман
проглядывается дно,
только вера, любовь и свет – то,
чего между нами нет.
Deeply
мы почти вплотную,
не больше ста
километров в ретроспективе,
и едва-едва доведётся под два аккорда
оказаться застигнутым в объективе,
где-то в нише огромной сваи нелепо гордым,
безучастным придурком,
не тронув ни чьей души –
глубоко-глубоко –
искусственным флажолетом
между поздней весной и полуприкрытым светом
на касание выпасть, смешавшись с мелочью файв-энд-дайм,
где ломается бесконечность и начинается край
со своей безупречностью будней,
случайностью овертайма –
глубоко-глубоко –
увязнув в без четверти трёх пополудни,
мы ничуть не ближе к себе самим,
хоть почти вплотную…
Genatsvale
Этажи ложатся на этажи, на один и тот же, как мы с тобой,
не вставай, не дергайся, не дыши, мой беспечный,
снедаемый немотой,
генацвале,
от меня до тебя ровно столько, как и вначале –
ляжет тень, сожмётся до тонкой полоски шва, –
как бы ни был май перманентен и чрезвычаен,
мы его разняли на синема
на речном причале,
теперь едва
в нём найдется место пустой печали –
так, под титры, сползающие с экрана
в абсолютно тёмное никуда,
разойдёмся-разжижимся без следа
как бы странны
ни были мы тогда,
как случайны...
© Эгвина Фаталь, 2012-2014.
© «45-я параллель», 2014.