* * *
Я дышала
над влажным виском
над влажным виском
темноты,
недосказанным словом
ласкала цветы,
поверяла привычные меры.
Отражений искала
в глубинах зрачка.
И кричала, и билась
под жалом смычка.
И срывалась в седые кальдеры.
Проникала
жемчужными
реками в дом –
я в руках была глиной,
белёным холстом,
отливалась в тугие хореи.
Мой возлюбленный!
недосказанным словом
ласкала цветы,
поверяла привычные меры.
Отражений искала
в глубинах зрачка.
И кричала, и билась
под жалом смычка.
И срывалась в седые кальдеры.
Проникала
жемчужными
реками в дом –
я в руках была глиной,
белёным холстом,
отливалась в тугие хореи.
Мой возлюбленный!
Муж мой, Ваятель,
скажи,
для чего же сегодня
ты мечешь ножи
в беззащитную грудь Галатеи?..
скажи,
для чего же сегодня
ты мечешь ножи
в беззащитную грудь Галатеи?..
Первый снег
По аспиду прочерченные мелом,
дрожат снежинки высью без конца.
Пейзаж в окне вечернем запотелом
сединами любимого лица
нежданно и уже невозвратимо
встречает и становится ясней,
как страшно потерять тебя, любимый...
Как страшно жить с собой наедине.
* * *
Отвернуться от сенсаций и от сплетен
и смотреть из-за стекла заворожённо,
как рассерженно грозит кому-то ветер
раскалёнными резцами листьев клёна.
Можно распахнуть окно пошире
и слететь – ему в объятья птицей...
если б только знать, что горше в мире
зла, чем эта смерть не приключится.
и смотреть из-за стекла заворожённо,
как рассерженно грозит кому-то ветер
раскалёнными резцами листьев клёна.
Можно распахнуть окно пошире
и слететь – ему в объятья птицей...
если б только знать, что горше в мире
зла, чем эта смерть не приключится.
* * *
Ртутный столбик уходит в пятки.
Окна проём...
Черепки-скорлупки...
Крупица лакомая.
Положу в котомку
только дважды моё –
Вожделенное раз
и раз оплаканное.
Окна проём...
Черепки-скорлупки...
Крупица лакомая.
Положу в котомку
только дважды моё –
Вожделенное раз
и раз оплаканное.
* * *
Когда-нибудь все будет позади –
отлюблено, оплакано, пропето.
Пальтишко и скамья на склоне лета,
безмолвие, собачки в поводи...
Опушены сухой травой ресниц,
глаза, читая внутренние строки
романа жизни, и грустны и строги
становятся в конце иных страниц.
Дверь, издали встававшая стеной –
беззвучная калитка у порога
и путь домой... я стану частью Бога
и кара мне – судить себя самой.
отлюблено, оплакано, пропето.
Пальтишко и скамья на склоне лета,
безмолвие, собачки в поводи...
Опушены сухой травой ресниц,
глаза, читая внутренние строки
романа жизни, и грустны и строги
становятся в конце иных страниц.
Дверь, издали встававшая стеной –
беззвучная калитка у порога
и путь домой... я стану частью Бога
и кара мне – судить себя самой.
* * *
Старушка об руку со смертью,
на чёрный опираясь зонт,
бредёт поутру в мокрый сквер, где
считает дни, за годом год.
Спектакль кончился. Актёры
все восвояси разбрелись,
оставив сцену, на которой
её разыгрывалась жизнь.
На привокзалье рыбный запах
борделей. Раб своей мошны,
крадётся муж на задних лапах
под носом бдительной жены.
Прохожим уши треплет ветер
неразличимых новостей.
Сквозят вагоны. В жёлтом свете
трамвая личики детей,
когда-то ею не рождённых...
Им нет имён. Их нет нигде.
И мужа нет. Сквозят вагоны...
Проснувшись утром в пустоте,
она бредёт... Считает будни
дождливой старости и ждёт,
когда немногословный спутник
над ней раскроет чёрный зонт.
на чёрный опираясь зонт,
бредёт поутру в мокрый сквер, где
считает дни, за годом год.
Спектакль кончился. Актёры
все восвояси разбрелись,
оставив сцену, на которой
её разыгрывалась жизнь.
На привокзалье рыбный запах
борделей. Раб своей мошны,
крадётся муж на задних лапах
под носом бдительной жены.
Прохожим уши треплет ветер
неразличимых новостей.
Сквозят вагоны. В жёлтом свете
трамвая личики детей,
когда-то ею не рождённых...
Им нет имён. Их нет нигде.
И мужа нет. Сквозят вагоны...
Проснувшись утром в пустоте,
она бредёт... Считает будни
дождливой старости и ждёт,
когда немногословный спутник
над ней раскроет чёрный зонт.
* * *
Последней хилой желтизной
на фоне реденького неба
истаял клён и день смурной
на поиски дневного хлеба
ревниво гонит от окна
напоминанием оброка,
надежды не давая на
исход до суженого срока...
на фоне реденького неба
истаял клён и день смурной
на поиски дневного хлеба
ревниво гонит от окна
напоминанием оброка,
надежды не давая на
исход до суженого срока...
Vaterstetten
На душе тишина,
ни тумана, ни птичьего солнца,
ни лавины взъярённой,
ни светлой осенней слезы.
Горизонт между белым и чёрным,
сегодня не рвётся,
равнодушны глаза
сегодня не рвётся,
равнодушны глаза
и так тяжеловесен язык.
Громогласие Мюнхена
тонет в беззвучьи предместий.
Благолепье во всем,
не покинуть своих берегов
даже Вечности сáмой –
сюда лишь доносятся вести
о всемирных потопах,
рожденьи и смерти богов.
Все вопросы поставлены,
выданы впрок все ответы.
Раствориться в тиши,
усмиряя последние страсти.
Так приходит к смирению каждый
когда-то и где-то,
осознав, что ни в чём,
даже в собственной смерти,
не властен.
даже в собственной смерти,
не властен.
* * *
Холодно здесь. Неизбывно холодно.
Переполняю собой квартиру.
Стены мои с безучастием молота
чавкают кровью в коллекторе мира.
Я остываю. Забыв ненàчатое,
перехожу ко вчера забытому…
Жизнь, похоже, готова начерно,
кто-то стучит за стеною копытами.
Мимо. Ресницы сомкнув за окнами,
переползаю от желудка к желудочку,
выше и выше, гортанью мокрою…
и родничок раздирая – в будущее.
Переполняю собой квартиру.
Стены мои с безучастием молота
чавкают кровью в коллекторе мира.
Я остываю. Забыв ненàчатое,
перехожу ко вчера забытому…
Жизнь, похоже, готова начерно,
кто-то стучит за стеною копытами.
Мимо. Ресницы сомкнув за окнами,
переползаю от желудка к желудочку,
выше и выше, гортанью мокрою…
и родничок раздирая – в будущее.
* * *
И кожи патина и вечер подглазий
скрывали от зеркала, и не раз,
шутную коммуну моих ипостасей,
теснящуюся за оправою глаз.
Льняная рубаха и ванна в дорогу –
вернуться ль когда-нибудь мне сюда?
Сегодня меня пригласили к порогу
воронки в зияющее никуда...
скрывали от зеркала, и не раз,
шутную коммуну моих ипостасей,
теснящуюся за оправою глаз.
Льняная рубаха и ванна в дорогу –
вернуться ль когда-нибудь мне сюда?
Сегодня меня пригласили к порогу
воронки в зияющее никуда...
* * *
Заполночь. Титры дневного кино.
Вéками занавес, кошка урчит.
Входят виденья... Вот, скажем, одно –
как-то привиделось в зимней ночи,
что череду перелётных годин
вдруг отменил поднебесный судья
и от щедрот мне оставил один
месяц на сборы в иные края.
Месяц!!! – затикал взахлёб метроном,
темень круша в бисер микросекунд,
ночь объявляя непрожитым днем...
минус неделя!! как стрелки бегут!
Планов – достало бы путь устелить,
в рай – мимо ада – по мелкой воде...
Сколько успею ещё сотворить
в жизни своей!.. за оставшийся день?!
День лишь... И тихо окончится мой
срок обученья науке любви.
Годы листаю в надежде немой,
что оправдаю пробелы свои.
Нет же, не след убеждать мне судью!
Что я в итоге? – вот тема для дум!
Поздно, трубят... призывают в ладью.
Примет как есть.
Вéками занавес, кошка урчит.
Входят виденья... Вот, скажем, одно –
как-то привиделось в зимней ночи,
что череду перелётных годин
вдруг отменил поднебесный судья
и от щедрот мне оставил один
месяц на сборы в иные края.
Месяц!!! – затикал взахлёб метроном,
темень круша в бисер микросекунд,
ночь объявляя непрожитым днем...
минус неделя!! как стрелки бегут!
Планов – достало бы путь устелить,
в рай – мимо ада – по мелкой воде...
Сколько успею ещё сотворить
в жизни своей!.. за оставшийся день?!
День лишь... И тихо окончится мой
срок обученья науке любви.
Годы листаю в надежде немой,
что оправдаю пробелы свои.
Нет же, не след убеждать мне судью!
Что я в итоге? – вот тема для дум!
Поздно, трубят... призывают в ладью.
Примет как есть.
Я готова.
Иду!
* * *
Затмило солнце душною полынью
и рокотом дохнуло среди дня –
то оседают стен моих твердыни,
под осыпью нещадно хороня
трепещущие жизнью паутины.
Последнее прозренье сгоряча
смывают веки, тяжелы, неотвратимы.
И глухота ложится на плеча.
Предвечный час, когда дневные тени
пространство заполняют не спеша,
колышась, кроны иссиня густеют,
витает обнажённая душа.
В заветный этот час дракон заката
зевнёт ещё из облачных перин,
взлетает небо мелочью пернатой,
с бессмертьем оставляя на один.
Очнуться... и, подхваченной собора
готическою чащей в вышину,
последнего крылатого убора
примерить вековую тишину.
И плыть, внимая эху, что рассыплет
наивная баллада витражей
под сводами. И знать, что кубок выпит.
И не печалиться о том уже.
Бессмертие. Кундера
С бессмертием играешь в прятки,
кропя во времени свой путь,
и всё надеешься бесплатно
в глаза горгоне заглянуть?
Но платой – суд! Пытливый, тонкий,
усерден и неумолим,
что учинят, любя, потомки
над изваянием твоим.
кропя во времени свой путь,
и всё надеешься бесплатно
в глаза горгоне заглянуть?
Но платой – суд! Пытливый, тонкий,
усерден и неумолим,
что учинят, любя, потомки
над изваянием твоим.
© Дина Дронфорт, 2002–2011.
© 45-я параллель, 2011.