Диалоги о...

Часть пятая

 

Часть первая в №21 (441)

Часть вторая в №22 (442)

Часть третья в №23 (443)

Часть четвёртая в №24 (444)

 

Молоко Кентавра

 

Дни стояли тёплые. Мы лежали с М. рядом и смотрели, как ветер играет с песчинками. Солнце ласково грело спины. Шевелиться категорически не хотелось. Чтобы не заснуть, я предложила старую детскую игру: зарываю свою руку в песок, а М. должна её раскопать, не дотронувшись до кожи. Такое сапёрное развлечение.

Захваченная процессом М. внезапно спросила:

– А хочешь ещё одну игру?

– Почему нет? – если честно, мне было всё равно, что она предложит. В любом случае, затея обещала быть интересной.

– Тогда давай так – я читаю стихотворение, а ты пробуешь рассказать об авторе, – и, не дожидаясь ответа М. начала, –

 

Я топтала рассветные травы,

из-под ног снегирями зори взлетали.

Ради горькой моей славы

люди имя моё узнали.

Я – чудовище! Полулошадь!

Но мерцают груди, как луны.

Моя жизнь – это скорбная ноша,

насмешка злая фортуны,

роковое кровей смешение,

в гулком сердце разряды гроз!

Сверхлошадиное напряжение

дотянуться до синих звёзд!

 

Я хотела улучить момент, чтобы начать говорить. Но поймала взгляд М. и решила отложить свои догадки.

 

Я устала уже топтаться

посреди трясин и болот.

Мне б в движении распластаться,

ощутить всем телом полёт!

Но медленно облетают

листья с рыжих осин.

Я не летаю.

Куда мне – в синь?

 

М., видимо, побоявшись “засыпаться”, убрала руки и продолжила читать.

 

Болота грязны и вязки,

и круп как свинцом налит.

Без крика и без огласки

сердце моё болит.

Однажды оно перестанет,

замрёт на последнем толчке,

и никто, никто не узнает

о звёздной моей тоске.

Лишь осенний ветер промозглый,

этот мрачный лихой танцор,

будет сыпать снежные звёзды

в запрокинутое лицо.

 

Как ни в чем не бывало, М. вернулась к раскопкам и стала сосредоточенно дуть, освобождая мою кисть от остатков песка. Я молчала, пытаясь переварить услышанное. М., не отрываясь от своего занятия, перевела взгляд на меня и вопросительно подняла бровь.

 

– Даже не знаю, с чего начать... – я мялась, понимая, что любые предположения будут выстрелом вслепую. Слишком уж стихотворение “разное” внутри себя.

– Попробуй представить и описать мне автора.

– Знаешь, стих мне не кажется классически женским. Допускаю, что мог написать и мужчина. А если всё же дама – то очень сильная.

– Сильная? – М. продолжала смотреть вопросительно, а я не очень понимала, что она хочет услышать. Но, хотя бы догадалась – всё-таки автор женщина.

– Может быть, я как-то не так выразилась...

– Ладно, допустим. Как ты думаешь, сколько автору лет было на момент написания?

– Ну, лет тридцать, может быть, вряд ли больше...

– Тююю, дорогая, сегодня твоя интуиция не в форме! – М. хохотнула и хитро прищурилась. – Ладно, я знала, что такое невозможно угадать, просто хотела тебя удивить.  Автора зовут Людмила Дербина и на момент написания ей было за семьдесят.

 

Я дернулась и задела М., которая как раз собиралась продолжить игру с песком.

 

– Ну нееет, так не считается!

– За семьдесят? – я не верила своим ушам.

– А что тебя так удивило? Знаешь ли, все возрасты покорны не только любви, но и поэзии. – М. чуть обиженно отряхивала руки.

 

На какое-то время мы обе замолчали. Я смотрела на руки М., которые, несмотря на все её старания, всё-таки покрывали прилипшие песчинки.

 

Она тихонько повторила:

 

Болота грязны и вязки,

и круп как свинцом налит.

Без крика и без огласки

сердце моё болит.

 

– Ты же понимаешь, что кентавр, вязнущий в болоте – почти архетип? Жизнь бьёт сильных и вяжет их... И выход, освобождение – в смерти, в лице, подставленном звёздам... В этих строчках очень чёткий выход на тоску – нечеловеческую, сверхлошадиную...

 

Казалось, М. разговаривает сама с собой. Мне нечего было добавить – она как всегда считывала стихотворение именно так, как виделось мне. Каждый раз я думала – пора перестать этому удивляться. Пора просто принять - мы обе в какой-то степени дивергенты. Воспринимаем мир одинаково, пусть и немного искажённо. Но эти искажения у нас настолько идентичны, одномоментны, что если бы в олимпийской программе появился вид спорта «синхронное сумасшествие» – мы бы наверняка были минимум в призах.

А ещё меня поражало то, насколько комфортно мне с ней молчать. Вот я и наслаждалась молчанием, и всё же заговорила:

 

– Знаешь, я никогда не любила зоопарки... Видеть, что сильное и красивое животное заперто в клетке – спорное удовольствие. А в этом стихотворении что-то меня наталкивает примерно на такой мыслеобраз.

– Как ты думаешь, в чем отличие дикого зверя от домашнего?

– Расскажи мне, ты ведь уже придумала ответ. – я не могла сдержать улыбку.

– В загадочной, неосознаваемой красоте, в его редкости, силе и главное – в свободе… Ты заметила, в стихе очень рваный ритм, разносложный – это как раз подчёркивает удивительную силу и свободу кентавра.

 

Улыбка  не сходила с моего лица. Когда М. начинала о чём-то увлеченно рассуждать, она казалась ещё красивее. Но я решила продолжить мысль:

 

– Всё-таки, кентавры – не просто звери. У них – мудрость и безудержная страсть. В конце концов, с ними даже Олимпийские боги пировали за одним столом.

– Безудержная страсть... Ты как никогда права. Больше тебе скажу, если уж мы добрались до мифов древней Эллады, вспомни, насколько ничтожна в них ценность человеческой жизни. Если бы ты знала биографию автора... Впрочем, не будем об этом. Знаешь, мне кажется, мы уже обгорели. Пойдём?

 

Часть шестую читайте в №30 (450)