Борис
Кокотов

Pетро

Питер Пен наливает Алисе drink

(мягкое освещение, приглушенная музыка).

Мэри Попинс показывает им язык

и, косо взмыв на зонте, панталоны-унты.

Репродукция Моны Дализы висит на стене

с прилизанными стрелками, часовой и минутной.

Рухнул железный занавес имени Жанны Дарк,

похоронив под собой ковчег Тура Хердала.

Было такое явленье культуры: «рок на костях»,

а потом амбразура сама себя замуровала.

«На бабочку поэтиного сердца...»

Поэтино сердце, пупочек и почки –

пыхтят потроха в суповой упаковке...

– Какие пахучие сочные строчки!...

– А вырезка? Разве в рабочей столовке,

пусть даже под праздник, отыщешь такое...

 – Язык бесподобен!... – Известное дело:

умел заливать... – Высший класс заливное!

– Жаль вымени нет... и филе подгорело...

– Уймитесь, филолог: не в имени цимес!

– Метафора гадость! Возьми лучше ножку...

– Гурманы, мать вашу, чтоб вы подавились!

– Уже отщипнул от всего понемножку?..

– Был в гуще событий, во всех заварушках...

– Кто будет расхлёбывать ту писанину...

– Вот взъелись! Да хрен с ним, ей-богу, с Петрушкой!

– Каноны... канцоны... мне б лучше конину!

– На, бабочку сердца! – Он, часом, не гомик?

Обглоданы косточки и перемыты.

На полку поставив замызганный томик,

– Во вкусе нельзя отказать – хмыкнул критик.

бездна

остановилось сердце к постели подходят деревья

прибежала лиса под кроватью фыркает ёжик

расплываются силуэты твердеет воздух

по нему уже можно ступать босыми ногами

остановилось сердце трудилось долго

бесшумно-безропотно-безотказно

сквозь лазурную стену проходит дюна

и без просыпа осыпается песчаным смехом

остановилось время где оно было раньше

в тёмно-зелёном сосуде в запахе земляники

в ускользнувшей мысли в бабочке-инфанте

в прятках-салочках детских фантазий

остановилась вселенная столпились планеты

в бездыханной комнате с низкими потолками

воссияли звёзды похожие на снежинки

тает твой мир тает мир другого уже не будет

остановилось сознание конечная остановка

за которой ни света ни тьмы за которой бездна

что предшествует жизни и на миг становится ею

безымянная вечность пронизанная любовью

* * *

Был ли мальчик? В самом деле,

может, девочка была?

Ах, качели-карусели –

солнце село, жизнь прошла.

Где тот пионерский галстук?

Комсомольский где значок?

Несказанное богатство:

компас, гаги и смычок.

Школьный двор, дорога к дому,

электричка в никуда.

По-простому, по-дурному,

без оглядки, без следа.

Стопка книг на книжной полке.

Керосинка, патефон.

Пересуды, кривотолки

незапамятных времён.

Две соседки, три кастрюли,

скверик, станция метро.

Взяли, выпили, уснули.

Встали, вынесли ведро.

Ты направо, я налево –

только ведь не в этом суть.

Ничего нельзя поделать,

ничего нельзя вернуть.

До угла, до поворота.

Не в обиду, не в укор.

Мальчик был. Любил кого-то.

Может, любит до сих пор...

Взгляд на историю

Что знаем мы о жителях Урарту?

Они изобрели зубило и гринкарту,

скрестили с ишаком электрокофемолку,

затеяли войну без смысла и без толку.

Отрыты черепки, монеты и таблички:

мы помним тех царей, их скверные привычки.

Раскопаны пивбар, гараж, останки бани –

нехило чувакам жилось при талибане!

Любили зимний спорт; недавно в нижнем слое

нашли фрагмент лыжни и номера плейбоя.

Охота на сурков была в большом почёте,

и брякал орденок на каждом патриоте.

Нам ведомо о них не так уже и мало,

чтоб закидать землёй – и всё начать сначала.

Имя

Забывается незабываемое,

как ты свои истории не пестуй.

Напрасный труд затверживать названия

вещей, которым суждено исчезнуть.

И неспроста обожествили Имя:

жизнь безымянная сладка и беззаконна.

Вокруг себя мы видим лишь руины –

как не поверить в трубы Иерихона!

Кукла

Кукла снимает трусики; в целлулоидной наготе –

вызов: бесстыдная холодность целки

(пуговки, кнопки, бретельки, гляделки,

попка, пупок и прочие части те

ла). Снимает лифчик нулевого размера,

с глупой улыбкой отстёгивает ногу

(при гребле только мешает, ей-богу!).

Дружно гребём под музыку, под «фанеру»...

Её голова, словно лампочка из патрона,

выворачивается – вакханальная поза!

Чтобы отдалить конвульсию апофеоза,

следут думать о чём-нибудь постороннем,

а не о ней, лепечущей: yes, o yes!

как заведённая, безостановочно, монотонно...

О моя Галатея, моя Мадонна!

Локоны, шпильки, пластик, опилки –

What a terrible mess!

Монолог в театральном фойе

С годами я почти не изменился –

ну, разве что, ушел немного в тень.

Меня не жалуют прогрессивисты.

Мне родственнее Гёте и Монтень.

Желанный гость картинной галереи.

В окрестных парках провожу часы.

Играю в бридж. В еде умерен,

Люблю балет. Не выношу попсы.

Ко мне приходит пылкая Елена.

С ней можно перекинуться словцом.

Нас разделяет пара поколений.

Стараюсь не ударить в грязь лицом.

Заглядывает юноша пригожий,

чтобы узнать секреты ремесла.

Усердствует – аж лезет вон из кожи.

Вернее, из штанов, коль речь зашла...

Жизнь состоит из медленных движений

под сенью прихотливых каллиграмм.

Не отличать побед от поражений

легко, когда победы – по очкам.

Мотылёк

Всего за несколько минут –

и ни секунды лишней –

я научиться смог всему,

что надобно для жизни.

Хватило нескольких часов –

не больше и не меньше –

чтобы понять, как свет хорош

на фоне тьмы кромешной.

Мой век – неповторимый миг

счастливого полёта.

Всего лишь миг! Но я постиг,

что жизнь неподотчётна

случайности. Быть мотыльком –

неслыханная милость:

всё мирозданье целиком

во мне осуществилось!

Оплывает сумерек...

Оплывает сумерек стеариновая свеча...

Осень потроха... (не путать с Осенью Патриарха)

Вытягиваю из себя паутинку, лапками суча,

вздрагивая судорожно, как заправский арахна.

Эфирная сеть усеяна усохших планет комочками,

высосанными воображением прячущегося в засаде

Повелителя Мух (не путать с задроченным

богом философов, помешанных на пиноколаде).

Буратины букварь – злые прописи лесопосадок,

шестипалая школа любви в Окнах Роста...

Обескровленный свет, как строка, выпадает в осадок

и ложится на музыку трав так бессмысленно просто.

Оранжерея

Изгнание из рая, растянувшееся на века,

близится к завершению; перемещённые лица,

всё это время валявшие дурака,

по инерции продолжают плодиться

и размножаться. На первый взгляд

просторная оранжерея с солнечным обогревом

в точности повторяет эдемский сад:

за исключением, пожалуй, древа

жизни и древа познанья добра и зла

прочая растительность – в полном ассортименте,

а также звери и птицы; сущая куча-мала

рыб, насекомых, червей... С появлением смерти

(затурканной, робкой, готовой на компромисс)

изменилось немногое, но, уверяют,

к лучшему: привилегиям для единиц

назначен срок годности. Идея рая

бесповоротно утвердилась в умах

(вопреки ожиданиям) в качестве мифа

скорее всего оттого, что ландшафт

подвержен загадочной порче (и фант

азии – тоже!). чего ни коснись,

ущерб гнездится в самой сердцевине

вещей: какой-то фатальный изъ

ян и насмешка, словно в помине

не было пастбищ и светлых рек –

одни пустотелые оболочки,

дрянной каталог, бестолковый рек

визит разложенья, распада, в рассрочку

выданный тем, кто понуро бредёт

сквозь топкое время, зачем-то лелея

мысль об изгнании. Безначальный исход

близится к завершению.

Оранжерея?

* * *

Природа вся, как на ладони,

Но торжествует на холсте

Мазков лукавая гармония,

Стреноженная светотень.

Природа вся в неясном гуле:

В глухих раскатах дышит дух –

А в зале оркестрант лютует,

На ноты расщепляя звук.

Природа вся в безгласном слове:

Реки реченья, птичий гам –

А стихотворец рифму ловит

С грехом и гуглом пополам.

ретро

жил в полуподвале дворник касым

но все его звали по дружбе хусим

он был невысок коренаст безбород

всегда был с народом и сам был народ

в любую погоду в жару и метель

три дома и двор содержал в чистоте

он был вездесущ со своею метлой

не пил не курил и не дрался с женой

жену его звали антуанет

ей было семнадцать мальчишеских лет

хусиму годилась она в сыновья

хорошая крепкая очень семья

к нему заходил я не раз и не два

особенно вкусной казалась халва

поев мы садились на низкий диван

у нас на коленях дремал антуан

а мы толковали о том и о сём

о сарданапале и о басё

о поле чудес и о поле де кок

шицзин и ригведу он знал назубок

еще о погоде мол нет больше зим

зато больше лет возражал мне хусим

потом антуан доставала кларнет

и в полуподвале звучал менуэт

тревожные были тогда времена

стране не до сна и нам не до сна

стране не до нас но за нами москва

особенно вкусной казалась халва

ах где этот дворник и где этот двор

где улица эта и бах ре минор

где мир на планете и третий где рим

хусими смеётся бессмертный хусим

Рефлексия

Архивариус, внук орхидеи,

на гармонике хриплой играет.

Стрекоза-кинокамера ловит мгновенья фасеточным оком.

Умное тело плывёт по извилинам мозга.

Дважды в один гераклитов поток входите вы:

выпуклых бедёр мираж возникает на слайде.

Лишь осязанье не вышло ещё из доверия:

щекой прикасаешься к тёплой макушке ребёнка.

мысль – продолжение кожи. В звёздные дали

корабли наших тел уплывают. Любовь

больше не кажется неразрешимой загадкой.

Семь квазисонетов

1.

Однажды я сделал открытие

в области молекулярной химии –

и тут же его забыл,

дабы не искушать судьбу.

Таблицу Менделеева знал назубок,

но когда уезжал из страны,

Менделеева не выпустили,

и таблица решила остаться с ним.

Феррум, аргентум, силициум,

и вы, родные редкоземельные –

не поиграть ли нам в классики?

Никаких открытий! – увещевает сова.

Никаких таблиц! – клянется оптометрист.

Уезжая уезжай! – дребезжит Менделеев.

2.

Я не совершал открытий

в области физики твёрдого тела,

но ни физика, ни твёрдое тело

от этого не пострадали.

Когда-то я многое знал

о коллиматоре Аббе –

теперь даже Аббе не знает

что это такое.

Гиперболоид бывшего инженера

служит верой и правдой

в качестве ёлочного украшения.

От неумелого поцелуя остались

только круглые скобки

в уравнении с двумя неизвестными.

3.

Решительно не понимаю

зачем затевать ремонт,

зачем менять полы

в нашей спальне.

Паркет местами протёрся –

его можно перециклевать.

Пара планок подпорчена –

можно положить коврик.

Зачем перестилать полы?

Зачем двигать мебель?

Зачем менять шило на шилова?

Она хочет новое и красивое,

я хочу гулять вокруг озера,

кошка хочет, чтобы её гладили.

4.

Очки на все случаи жизни:

одни для близи,

другие для дали,

третьи куда-то пропали.

Четвертые для блезиру,

пятые для понта,

шестые не портят картину,

седьмые для ровного счёта.

Каждая пара в своём футляре,

но если в баре дадут по харе,

и кто-то растопчет твои Bulgary,

футляр с эмблемой не пригодится:

пол приблизится, дверь отдалится.

Мир без диоптрий сверкает, искрится!

5.

Каждые семнадцать лет, в конце весны,

они выходят из земли на свет божий,

скапливаются на кустах и деревьях,

спариваются, откладывают яйца и умирают.

Как было в прошлый раз, помню смутно,

и вот опять, строго по календарю,

появились эти красноглазые создания,

Magicicadacassinii на звонкой латыни.

С утра и до вечера, день за днём,

окрестности наполняет свиристящий гул.

На исходе месяца миллионы бурых тел

устилают тротуары, газоны и мостовые.

Где твои семнадцать лет, цикада?

Некоторые ещё шевелятся. Стараюсь не наступить.

6.              

И надо оставлять пробелы...

Борис Пастернак

Вслед за чёрным квадратом Малевича

и трёхчастным молчанием Кэйджа

итальянский скульптор Сальваторе Гарау

создал невидимую статую – и умудрился

продать её за пятнадцать тысяч евро.

Отдадим должное предприимчивости

наследника Микельанджело и Леонардо.

Порадуемся вкусу ценителей искусства.

Но почему бы не подхватить эстафету,

подумалось мне. Стих-невидимка,

без буковок и знаков пунктуации!

Опоздал я с этим: Сапгир, а до него Аронзон,

давным-давно сочинили сонеты, состоящие

из четырнадцати безупречных пробелов!

7.

Когда мне было шестнадцать,

я изобрел вечный двигатель,

и назвал его Pervertummobile.

Он не нуждается в починке,

он не нуждается в нас

с нашим абсурдно коротким заводом,

с нашей уверенностью в том,

что существующее подчиняется

навязанным ему законам и обязано

быть доступным для понимания.

В шестнадцать лет я был убеждён,

что только бесполезные вещи

имеют какой-то смысл...

Название мне всё ещё нравится.

Урок родной речи

Родная речь, всё-то в ней не по правилам!

Постыдное дело «разбор предложения».

Скорее – развал! Речь – сплошные развалины!

А учим мы что? – Да одни исключения!

Колючая пропись в косую линейку –

Казённая грамота витиевата.

Распад предложения – так будет точнее.

Слова – это просто продукты распада!

Да здравствует Речь, будь она трижды неладна!

Родная страна широка инфернально.

Я вызван к доске, а на краешке парты –

Стальное перо в саркофаге пенала.

* * *

Шло развитье по спирали.

Истончился хронотоп.

Скопом жали на педали –

подле наc уже потоп!

Коли так – айда к соседям!

Там уютно и тепло.

Вместе с плюшевым медведем

нас подхватит НЛО.

Аккуратно упакован:

руки-ноги-голова.

Хочешь жить на всем готовом

в бархатном созвездье Льва?

Под смурными небесами

ждёт обещанный приют.

Приголубят, обласкают,

на запчасти разберут.

Этимологический словарь

Том тёмно-красный Фасмера смотрю,

От Е до М листаю наугад.

«Слова, слова, слова...», доверясь словарю,

к истокам речи я вернуться рад.

Корней славянских юная семья

не заслоняет строгую латынь,

сосед-германец сердится: Ja, Ja!

На север оттеснён горластый финн.

Эллады полустёртые лады

в церковном сумраке свой доживают век,

и конница гортанная Орды

спит мёртвым сном, не довершив набег.

Язык Авесты, царственный санскрит

и Ханаана сладостный жаргон –

травой забвенья проросли меж плит

на кладбище названий и имён.

Суть соответствий не вмещает ум:

до обнажённых звуков добредя,

Шумера тростниковый слышу шум –

глоссарий ветра, моря и дождя.

Захлопываю тёмно-красный том.

Я оглушён и умудрённо нем,

покамест проступает стих-фантом

сквозь сполохи вокабул и фонем.

Я проплываю...

Я проплываю над ночной столицей,

неотвратимо двигаясь к «Трубе»,

нелепый призрак в талесе и цицес,

бездомный странник в кедах и кипе.

Я мимо Форума стекаю по Садовой –

крылато к подворотням липнет тень.

И вот – «Труба», вот школа-рядом-с-домом,

вот двор наш, утонувший в темноте.

И я завис бесплотен абсолютно

над этим утлым уголком земли,

над переулком, спящим беспробудно,

над липовою тайной старых лип.

Мне не за что просить у них прощенья,

мне нечего бояться их суда:

я если и вернусь – то только тенью,

но если я вернусь – то навсегда.

анабиоз любви

отпразнуем любви анабиоз

по образцу находчивой мадам

обдуманно расставив по местам

воспоминаний разноцветный воск.

погружены в асиметричный сон

те, кто пронзён иглою наповал:

вот это – ты, надменный адмирал,

а это – я, поддатый махаон.

...гербарий губ засушенных и слов

оброненных в горячке, второпях...

дотронешься – и обратится в прах

скупое время пыльных мотыльков.

асфальтовою света чешуёй

залит посёлок инобытия:

вот это – ты, с открытой книгой дня,

а это – я, с протянутой рукой...

болеро

живя с попутного ветра женой

с её отраженьем в тройных зеркалах

с её улыбкой ланчем ночной

сорочкой скомканной впопыхах

c picture-in-picture в уголках глаз

c i-love-you в угольке уст

с пучком уклончивых перифраз

с её подругою (в смысле?) – oops!

с её подругой на другом конце

провода (wireless goes as well)

с непосредствамностью оправдавшей це

ль с её роялем в сто тонн децибелл

с опозданиями возведёнными в принц

ип с беспечностью ставшей дог

мой под шорох вставных ресниц

с её акцентом японский бог!

живя с попутного ветра женой

обнаружишь однажды – порыв утих

ланч несъедобен хоть падай хоть стой

где металось трюмо коченеет триптих

каждый божий день болеро-равель

с подругой в партере как на посту

what-a-pleasure! гудишь как усталый шмель

а в ответ летальное i-love-you-too.

жертвам солнечных затмений

одно неосторожное движенье –

в привычном теле хрящик пошатнётся

рассыпется магический кристалл

домашний термоядерный очаг

уютно полыхает и кастрюля

от всей души благословляет кошер

найми лассо ловить крысиный хвост

найди кремень кастрировать хрониста

и с гостем раздели свой скромный ум

заброшенные букволомни грёз

обходит омраченное светило

ты защищён от посторонних краж

как талисманом песнью песняров

царь-пушкою без ядер в голове

клеёнчатой кевларовой накидкой

востоковеденье – вот вера и пароль!

но иероглиф вставший на фо-па

напоминает о судьбе тирекса:

одно неосторожное затменье...

чучелы

1.

как едко пошутил таксидермист,

дуреешь ошиваясь среди чучел...

живой пример такое отчебучил

(учили ж: не умеешь – не берись!),

что мог бы лишь заядлый манекен

себе позволить, рявкнув: шашки к бою!

нафарширован дымчатой душою

с походным ранцем, в робе до колен...

но тот, кто деловито зачинал

в пробирке неизвестного солдата,

спохватится: щетина жестковата

и вместо глаз стекляшка – не опал...

2.

мы, экспонаты, знаем: мир – не розов

по обе стороны сверкающей витрины.

почём фунт лиха всякий отморозок

постигнет, в неродные палестины

намылясь. самомнение трофея

встречает пыль и лампы вполнакала –

вот и влачим-с, овально (стиль – камея),

на белый свет разинувши хлебала.

безрадостны гастроли по обмену

(врут – «с миссией». на деле – по заданью):

затормошат, прощупают, проденут

кольцо в ноздрю или пришьют задами

друг к дружке, словно так оно и было

задумано завистливым изгоем...

а мы – молчок: пусть тешатся, дебилы,

покуда им обзор не перекроем.

* * *

В голове – картина мира,
Позывные трын-травы.
На гвозде висит картина
Отсечённой головы.

На подносе ли, на блюде
Или в шлеме на траве –
Говорить о том не будем:
Отдых нужен голове.

Смехотворны возраженья
Против розничной игры,
Где кровят изображенья,
Оживая изнутри.

Если вякнешь, если пикнешь,
Вмиг объявится халдей,
Дабы обезглавить пиксель
И напомнить о гвозде.

Самадхи

если долго глядеть на пламя свечи
отражённое в чаше с водой
если долго глядеть на пламя свечи
наступает покой

если молча смотреть как мерцает свеча
умеряется смута ума
если молча смотреть как мерцает свеча
расступается тьма

если тихо глядеть на пламя свечи
отражённое в тихой воде
если тихо глядеть на пламя свечи
наступает нигде

если пламя свечи только пламя свечи
то вода это только вода
если пламя живёт а вода ворожит
наступает всегда

в ореоле свечи в пустоте золотой
утопает невидящий взгляд
тает воск оплывает владевший тобой
многоликий разлад

если с пламенем слившись в себя заглянуть
безымянные тени замрут
и в воде отразится вневременный путь
избавленья от пут

догорает свеча в зазеркалье воды
еле светится зыбкая нить
и трепещет она и безмолвствуешь ты
перед тем как не быть

Минералы

1

умозаключённому в четырёх стенах
с видом на упавшее дерево
и другими удобствами
слышатся голоса минералов
заглушаемые клёкотом вертолёта
кружащего над близлежащим озером
где обитают канадские гуси
оставляющие следы своей жизнедеятельности
на траве и дорожках
тем самым понуждая пенсионеров
гуляющих группами вокруг озера
не терять бдительность
что иногда случается
в ходе оживленного обсуждения
политических новостей
или когда кто-то из них
задерёт голову провожая взглядом
пресловутый вертолёт
совершающий ритуальные круги
с тем же завидным постоянством
с каким справляют нужду канадские гуси

2

фредерик рухнул ночью во время грозы
не успев сгруппироваться
чтобы избежать удара
о бетонное ограждение
с трудом очухавшись от падения
попытался приподняться
упираясь сучьями в землю
хотя минералы шептали
мол бесполезно
надо беречь силы
а он не мог уразуметь
для чего
но когда рассвело
и из-за туч выглянуло солнце
ему показалось
что в окне дома появилась
знакомая фигура
собрав всю свою волю
шевельнул в знак приветствия
уцелевшей ветвью
и тут сознание окончательно покинуло его

3

на внеочередном собрании минералов
несмотря на возражения
отдельных участников
дескать нечего лезть в чужие дела
своих проблем хватает
большинством голосов
было принято решение доложить
о ночном происшествии наверх
сказано – сделано
реакции однако не последовало
то ли умозаключённый
оставил сообщение без внимания
то ли оно вообще до него не дошло
подобное бывало и раньше
так что всеобщее недоумение
было в значительной мере наигранным
о случившемся вскоре забыли
даже в царстве неживой материи
жизнь продолжается
говаривал покойный фредерик
роняя листья на землю

* * *

Очутившись в крутом сериале,
демиурга звезды не гневи:
ты молился, тебе обещали,
вот теперь и крутись – се ля ви.

Но не смей посягать на устои:
ложный шаг – и тебя обнулят.
Сериал грубовато устроен:
все различия только в ролях.

Ни второго, ни третьего плана,
лотерея с утра до утра,
под истошные крики «Осанна!»
на колёсиках едет гора.

Свет струится из пыльных софитов,
проникая сквозь толщу минут.
В бутафорских садах алгоритма
восьмеричные счёты сведут

с теми, кто пожелал разобраться,
звал куда-то, о чём-то просил,
верил в смену – властей? декораций?
Сериал никого не простил.

Дом

Кирпичный, шестиэтажный, с лифтом и чёрным ходом.
Топили зимой исправно, мы никогда не мёрзли.

Каждую подворотню помню в таких деталях,
Хоть вызывай Uber, кричи что есть силы: alles!

Помню каждую движимость, каждую выемку
Нашей жилой площади в 16 квадратных выдумок.

Помню рамы двойные, потолки высокие
В комнатке той на Сретенке и у бабуси на Соколе.

Помню всё до беспамятства, до потери пульса:
Ура, телефон поставили!..
До трубки не дотянуться.

* * *

Знаменитый своею харизмой чел
(из прославленной как бы плеяды)
веселит побасёнками о ЦДЛ
кружок подпевал – те безумно рады.

В кулуарах, в курилке, в гостях у вдовы,
на премьере, на выставке, на биеннале –
он всегда и везде: а слыхали ль вы?
Львы, разумеется, не слыхали.

Упомянут презрительно критик-дебил,
на какой-то тусовке лягнувший мэтра.
Упомянут писатель: не то чтобы пил,
но трезвым бывал чрезвычайно редко.

Упомянуты дача, вереница подруг,
легендарная в прошлом пассия чела.
Узок их круг. Ах, всё уже их круг:
когорта пугающе поредела.

Он в обойме пожизненно. Немудрено:
в альманахах стихи, в Википедии имя.
Боевые патроны кончились, но
можно для понта пальнуть холостыми.

* * *

Звёздное небо, отданное на откуп
радиотелескопу, что оно знает
о нравственном законе Канта?

Красный гигант поглощает планету,
одна галактика поедает другую,
чёрная дыра пожирает всё подряд.

Наши тела состоят из тех же частиц,
что тела небесные – какому императиву
подчиняются их траектории?

Заповедь нулевая: возлюби гравитацию!
Далее по списку, в конце которого
семь пар чистых и семеро самураев.

Только я решаю, где кошер, а где халяль –
провозглашает Андромеда,
искоса поглядывая на Млечный Путь.

Позвольте и мне самому решать,
какой кусок положить себе в рот,
прежде чем Сколль догонит солнце.

Всепогодный триптих