Всего-то
Всего-то радости
сегодня было мне –
блик солнца на закате
нежно-рдяный,
что радуги по лужам
разбросал...
Всего-то мне любви
за жизнь мою
и было, что – кабацкий поцелуй,
дешёвый, мимолётный:
после – утром –
что колокол на башне, сердце билось
размеренно.
Всего-то.
День печали
Ах, дня печали
лёгкое дыханье,
мне пить тебя
и пить –
и не напиться.
Туманит морось
листья лип большие,
и осень уж близка,
хоть лета
не бывало.
Ах, дня печали
тихое дыханье,
не угасаешь ты – но для кого? –
как песнь шагов в ночи –
ведь мне уже
безликих куцых дней
с лихвой довольно,
и так наскучил
этот камень –
сердце.
Мой друг
Мой друг – тот, кто не умеет жить
чьи крылья ласточки быстрее
кто грусти комья в ветер бросит
струны обрывок зазвучать заставит
Мой друг – тот, в глазах сны кипят
берег оставит, за новой землёй
о бывшем не погрустит
кто любит жизнь дёшево и серо
и трубами встречает день невидный
Перевёл с латышского Никита Андреевс
* * * /отрывок/
Не родился ещё на земле человек,
Который не отдаст всё счастье века своего
За красивый цветок весны жизни –
Любовь...
Привет
Девушка из Йошивары,
вишни сломленный цвет,
шлю из портового бара
тебе через море привет.
Тщетно любовника мачты
высматриваешь с утра,
вряд ли сумеешь прознать ты,
где он спускает трап.
Тюльпаны твои – в поклонах,
твои выкипают чаи,
в глазах его сине-зелёных
цветут улыбки мои.
Позабыл в Йошиваре
девушку мореход:
в северном городе, в баре
с другой всю ночь напролёт.
Короткая ночь такая,
в путь кораблю чуть свет –
в спешке привет посылаю,
вишни сломленный цвет!
Перевела с латышского Лиене Ацтиня
Пустота
Сколь ты юна, сколь – чересчур юна ты,
коль любишь ты ещё
глядеть на звёзды
и пустоту
не замечать за ними.
Они тебе разбрасывают искры,
что очи, мало знавшие слезу,
и ледяные синие лучи –
на диво тусклые,
подобные рукам,
что стороной скользят, лаская лоб
чужой,
а о тебе
забыли.
Ещё не веришь ты,
что в пустоте кончается любовь,
что человек стареет год от года
и остывает почва, и на солнце
всё больше пятен,
хоть и лес и луг
свои цвета меняют непрестанно,
и молода ещё весна, на море
ломающая льды, –
и вот – иная осень
да иные
печали – чуждые –
усталое лицо
перечеркнут морщин тенями...
И в осень – звёзды оземь,
дней птицы перелётные спешат
к закату жизни,
и всё, всё
во гробе льдистом
безбрежная объемлет пустота.
Стихотворение «Машинистка» – два перевода
* * * /underwood/
допотопный мой underwood
позволь же голову мне положить
на твои железные плечи
слушая песнь тиши
знаю же, что когда-нибудь буду тебя проклинать
чтоб меня не подвёл старый твой валик
при наборе стихов
печальных, к тому же, как серые рощи лифляндских берёз
ещё и паршивых
точно рабочей окраины пыльные улицы
я буду тебя заклинать в последний свой раз
выбивая министерскую резолюцию
машинистка такая-сякая
высоким требованиями государственной службы
не соответствует
и тогда
когда терять, в общем-то, будет уже решительно нечего
посреди сутолоки, шума и гама
биржи всемирной
одна я услышу
и сразу узнаю невесёлую печальную
скорбную песнь о хлебе насущном
а по желобам труб водосточных
понесутся грязи ручьи
и женщины, бледные
точно рыхлый апрельский нерастаявший снег
будут весной торговать на бульварах по куску на отрез
а дети улиц запев про броненосец «Потёмкин» под знаменем алым
будут строить через лужи мосты
в новую
счастливую жизнь
которую мне и друзьями моим оборванцам на веку своём не видать
ведь апрельский паводок смоет, унесёт прочь и нас
вслед бумажным мостам как отжившего прошлого часть
допотопный мой underwood
позволь же голову мне положить
на твои железные плечи
слушая песнь тиши
гремящими костяшкам литеров
не набивать новых букв готическим шрифтом
на белой бумаге
а солнце дамой-кокеткой
усмешкой просияет прямо в лицо
сквозь стекло оконных решёток и рам
на столешнице акты с укором хлопнут обложек ресницами
в то же время я слышу
шелест приводного ремня и вижу вращение смазанной втулки
на английском сталелитейном заводе
рабочие шёпотом тихим ведут разговор
об Африке, что пробуждается
о гражданской войне с Гоминьданом в Китае
и о свободе даром для всех, которой нет и нету у них,
но, быть может, они говорят
однажды в самом сердце Европы
возгорится пожар мировой революции, и машинистка
стремительным ударами пальцев
будет чеканить на белой бумаге
буквы пламенеющих слов,
продиктованных искренностью новой эпохи
Перевёл с латышского Тим Настин
Машинистка
Старенький мой ундервуд,
разреши мне прижаться
к твоей металлической
клетке грудной
и тишиной
надышаться.
Знаю – когда-нибудь возненавижу тебя я
за то, что истёртые валики не поломались
от стихотворений моих,
печальных, как рощи латышские,
скверных,
как мостовая окраинной улицы.
Возненавижу тебя я,
отстукивая последний
приказ господина министра:
о том, что указанная машинистка
непригодна
для государственной службы...
И когда уже нечего будет терять мне
на бирже всемирной, –
я выучу песню,
одну лишь
трагичную песню о хлебе…
В сточных канавах
ручьи зажурчат,
и женщины,
бледные, точно апрельский
истаявший снег, на бульвары
выйдут весну продавать,
и мальчишки засвищут
песню «Вперёд, краснофлотцы!»,
строя мосты через лужи
к новой, счастливейшей жизни,
той, что ни мне,
ни моим босоногим друзьям
не увидеть вовек,
потому что нас всех,
кто остался от прошлой эпохи,
снесёт половодьем апрельским,
как мостик бумажный…
Старенький мой ундервуд,
разреши мне прижаться
к твоей металлической клетке грудной
и тишиной
надышаться!
Буквочек ровных
на белой бумаге
не ставят уж
клавиши,
солнце сквозь стёкла
в лицо
надо мной насмехается,
папки с делами
подмигивают игриво, –
а я
слышу, как где-то –
в Англии, скажем –
в цеху прокопчённом
ремни приводные хрипят,
вращая лоснящиеся валы,
а рабочие шепчутся тихо
о бунтах в Африке,
о Китае,
и о свободе, которой
от века они не знавали.
Может быть, говорят и о том,
что когда-нибудь на континенте
машинистка
быстрыми пальцами
выбьет на белой бумаге
горящие буквы –
слова, которые ей продиктует
сердце новой эпохи…
Перевёл с латышского Вл.Невский
Утро
В саду городском
уже просыпаются птицы.
И скоро повозки молочниц
с крыш тишину спугнут.
Что лето, ночь полна была цветами;
что лето,
улетела и она
вослед мечтаний журавлям.
И я совсем недолгое мгновенье
глядела сквозь ночную темноту
и видела: глаза смыкают окна;
и слышала: беседуют деревья
вишнёвые – о ягодах своих,
что рдеют, будто молодые
губы.
Уж день сметает
к ящикам помойным
сердец осколки.