* * *
А ведь оно – не озорство,
когда откушав по поллитрику,
сидевшие за воровство
кричат – сидели за политику.
Спокойно и разумно судячи,
смотри – вся нынешняя власть,
настырно таковою будучи,
не в состоянии не красть.
При здравом пониманьи должности,
куда она ни держит путь,
нет малой у неё возможности
чтобы не тырить что-нибудь.
* * *
Дебил из чиновного дома
диплом получил эконома,
и то ль в аспиранты попал он,
те ль сразу профессором стал он.
Идут капиталоэндемики
Порой напрямик в академики.
Не то в этом деле опасно,
что их величают напрасно,
не лишние деньги к оплате
трудов их, обувок и платий,
не право совать своё рыло
туда, где иные мерила,
нежели способность дебила.
А то, что обычно, когда они
глаза на посты вытаращивают,
нужны в подчиненье им дауны,
и даунов тоже выращивают.
* * *
Друг друга губ касались и рассола
последних слез – детей тоски и мук,
и разошлись – один искать позора,
другой – не вправе помешать ему.
Вся канитель иным бы вышла боком,
иных бы удостоилась огней,
когда б та пьеса не писалась Богом,
когда б Голгофа не царила в ней.
Заради судьбоносного сюжета
был обречён на пагубу актёр.
И он шагнул. И он сыграл клеврета.
И к нам навеки фабулу притёр.
В дуэте том он дал такую втору,
что рухнул мир былой своей судьбой,
и обеспечил грозному партнеру
бессмертную победу над собой.
1966 г.
К «Автопортрету» Гойи
И святость в том, и святотатство –
собою хвастаться, хвататься
за кисть что-
бы не оставаться
наедине с собой – себя –
себя! – писать
и рисоваться,
анфас лицо своё следя.
Убрать из охры голубое,
в багряном синее являть,
и пот над верхнею губою
то утирать, то оставлять.
Все оправдать,
всему пролиться
на холст – желаньем и судьбой.
И лишь дыханьем не делиться
с таким совсем самим собой.
1981 г.
* * *
Как втемяшить в башку младу-зелену –
тем, кто нынче в игре и во гриме –
в увлеченье исконными землями
не сломали бы зубы на Крыме.
Потерявших истоки оплота
и ура-патриота, и выжигу
без судов черноморского флота
вслед за ними оттуда вас вышибут.
Вам досталась немалая заводь,
но на прежних гребцов косоротясь,
вы ещё не умеете плавать,
а уже мореходить берётесь.
В кой-то день без крещёного флага
на священных камнях инкерманских –
вы, проклявшие ужас ГУЛАГа,
не в адах ли проснётесь исламских?
И накатит на берег вода –
как всегда, как всегда, как всегда.
* * *
Который век никем не покоряем
в миру буянит, а с трибун молчит
убогий вид казарменных окраин,
где наше большинство себя влачит.
Друзья мои, и правым, и неправым,
и тем, кто юн, и тем, кто ныне стар,
вам не в новинку прыгать по канавам
от магазина до постельных нар.
Устав от матерщины и от шуток,
сюда стремясь перекемарить ночь,
из духоты измученных маршруток
по щиколотку месиво толочь.
На зданьях крыша – как колпак холопа,
сквозь окна свет – как пьяная луна.
Неужто это все – почти Европа?
Неужто это отчая страна?
Напялив позолоты и мундиры
и потащившись на заморский бренд,
неужто этой грязи командиры
себя зовут премьер и президент?
Охочим до свалившихся новаций
на фоне том, где нам судьбина – спать,
не стыдно ли вот так именоваться,
не стыдно ли в дворцы свои ступать?
И около святынь голодомора,
Когда в амбарах – покати шаром,
не провалиться ль власти от позора,
что, как она, мы и сейчас не жрём?
Погрязшие в тринадесятом царстве,
ведущие краплёную игру,
не смейте говорить о государстве –
пока что мы деревня на юру.
* * *
Куда ты движешься, толпа?
Твои усилия невнятны,
и страхом выбрана навряд ли
к спасенью верная тропа.
На месте праведности давней,
оставленной на образах,
как лук на грядках – ожиданье
удара
пиками в глазах.
В словах, какими завершилась
себя продавшая судьба, –
не только чёрная решимость,
но и последняя мольба.
К безвестности эксперимента
по мостовым и рельсам вброд,
как фраза у интеллигента,
с оглядкой публика идёт.
У ваших дел то ложь, то бальность –
плывёт качельная доска.
Да что мне ваша социальность,
когда эстетика мерзка.
Вхожу в трамвай, гоню слова,
читаю старую афишу.
Быть может, женщину увижу,
и разболится голова.
1973 г.
* * *
Наши досуги достаточно пёстры,
каждый по-своему в этом упрям –
то норовим проиграться в напёрстки,
те утыкаемся носом в экран.
В разных ролях напридуманной сцены
кто-то оборвыш, а кто-то кокот,
кто-то паскудит подъездные стены,
кто-то по митингам бродит, как кот.
Выросши на подхалимских газетах
сами готовые к рабству по гроб
кто-то – давно живописец в клозетах,
кто-то – недавно поклонник европ.
Как от шута, заломившего тулью
на колпаке из картёжных мастей,
пахнет какой-то заведомой дурью
от необузданных наших страстей.
Глупые морды являет отрада
и у младенца, и у старика.
Это кому-то, естественно, надо.
Это кому-то – как лыку строка.
В нашей раскупленной напрочь Отчизне,
неоседлавшей коня своего,
им наживаться на идиотизме
и безопасней, и проще всего.
Слышь – усмехаются те, кто покруче,
те, кто от жира привык опухать, –
был бы дурак, а с него мы получим,
был бы дикарь, мы заставим пахпть.
Сколь ниже плинтуса наши рассудки,
столь выше гор их наваров коса.
Вот где попало и гадят ублюдки,
вот и пирует по залам попса.
Что там в истории было-не было?
Новый взялись городить огород,
где поощряется рыло дебила,
и не волнуется этим народ.
Ах, загубили такую породу!
Нет по лесам ни груздей, ни опят.
Что, человек, тебе плюнули в морду?
Вот оботрешься, и плюнут опять.
* * *
Не знаю, чем вкусна прохлада,
не ведаю имён у Будд.
Хочу учиться, но не надо
меня учить чему-нибудь.
* * *
Они придут, товарищи мои –
красивые, умелые, другие.
Как тетивы натянутся тугие
связующие нити,
и – мани
в полет стрелы мою строфу их нежность.
Каких костей не выбелит земля
к тому приходу,
чтоб стоять в музее
не только Ньютону и Моисею,
но всем, кто плача жил и веселя,
и плохо жил, и оттого и умер.
Суровой сказкой трудный наш итог
там зазвучит товарищам пришедшим,
своих детей прислушаться приведшим.
Чтоб было так, в углу своих берлог
мы им стихи и музыку оставим.
Пасха
И заиграли купола,
и пролились колокола.
Народ нацелился глазами
в притвор, но у порога замер –
там строились напротив камер
телевидийных те, кто в чине –
крестились, как вчера учили,
а чтобы свечку не всучили,
имелась баба при мужчине.
Вдруг стали тишь и ожиданье,
как будто важное созданье
опаздывало на свиданье.
Но – чу! – послышалось движенье
и меж чиновников волненье,
и президент, толкая братство,
сумел попереду пробраться.
Поп микрофон приклеил к усу,
в улыбку сгрёб почёт и лесть.
И разрешили Иисусу
в сей час воистину воскресть.
Конечно, нам грешно равняться с ним.
Он жил не так, не нашей показухой,
и хлеб наш ежедневный несравним
с его макухой.
За то, что власти правдою бесил –
не нам чета, не нынешним острогам –
он даже не наручники носил,
а кандалами лязгал по дорогам.
О том, что он – зачинщик смут и бед,
что в снах его – анафемская сила,
донос писал не барину сосед,
сама империя народу доносила.
И на рассвете возле очага
под песнопенья северных хоралов
его вязал не шавка из ЧК,
ему в надсмотрщики давали генералов.
Среди чужих казарменных мокрот
его вернули к рабским укоротам.
И, как всегда, безмолвствовал народ
и он заплакал над своим народом.
Прошли года, ведя свою игру,
и полетев по свету стаей книжек,
вдруг новой власти стал он по нутру.
Я не пойму – с каких-таких коврижек.
Взяв под уздцы другие времена,
то в атаманы, то в святые мылясь,
уж так ли отличается она
от тех сученок, что над ним глумились?
Все те же вертухаи и псари
с густым сачком, каким крамолу ловят,
с какого хрена новые цари
слышнее нас Тараса славословят?
Всю жизнь свою – тому свидетель Бог,
и скреплено делами и словами, –
не он ли вас, как грязь, стирал с сапог,
не он ли руки мыл, расставшись с вами?
Так что же вы на свой иконостас
его мастырите, натужа шеи бычьи?
Нет, не за вас отбедовал Тарас.
Покайтесь прежде, чем его величить.
1964 г.
Поправка
«…благому делу страшен не Иуда,
а породивший недруга Христос».
(Из моих давних стихов)
Причём они – профессор и студент?
Все получилось волею судеб,
поскольку в тишине земного храма,
на полпути меж овном и стрельцом
была столь поучительная драма,
как все и вся написана Творцом
заранее –
в далёком плиоцене,
когда вина не ведал виноград,
а этим двум на палестинской сцене
осталось только выйти и сыграть.
И как сыграли! Лицедейский гений
достиг высот, необъяснимых нам,
пока они, как из ручья олени,
Господню чашу пили пополам.
* * *
Пора мариновать слова и мысли,
чтобы они напрасно не прокисли,
и водку пить не в барах, а нигде,
и пламени рассыпаться на искры,
и по теченью Волги или Истры
промчаться отраженьями в воде.
Уже не будет небо небосводом,
стена – преградой, зеркало – уродом,
уже внутри не станет суеты.
Сольются в одночасье год за годом,
и надо не забыть перед уходом
полить на подоконнике цветы.