Анна
Гуркова

* * *

В крутом одиночестве хлопать дверьми –

Дождям не разбить затвердевшие лужи;

На тающий город смотреть изнутри,

Представив, как он эфемерен снаружи;

Ловить карнавал обезлюбленных лиц,

Из спутанных мыслей составить систему,

Отшвыривать взгляд от извечных страниц,

Стараясь не думать на вечные темы;

Просматривать жизнь, как немое кино,

Слова убивать подурневшею ночью,

Как будто бы небу не важен давно

Тот факт, что никто в него верить не хочет.

Другу

Нас хранила чужая беда и чужая любовь,

Мы гуляли по травам, они – по трамвайным рельсам.

Я прошу, если друг, – не позволь мне забыть про боль,

Не позволь мне забыться, скурвиться, притереться.

И когда ты мне скажешь: «На то особый резон»,

В телевизор засунешь мой голос, моё лицо,

И когда оправданием станет для подлецов

Стихоплётство моё (Я ведь знаю, что не сезон

Для открытой боли), не дай мне забыть про боль,

Не позволь мне лицо моё прятать в твою ладонь,

Осуди мою глупую, злую, смешную роль,

Только верь, что огонь, в котором пляшу, – всё равно огонь.

* * *

За чужие печали в твоих погребах вовек

Ты не выпросишь Бога у тех, кто тебя призрел.

Ты, наверно, из тех, кто безропотно в путь потек,

Чтоб к утру вернуться с заправкой для новых стрел.

Ты уже привыкаешь и яд принимаешь внутрь,

и тогда забываешь, что раньше не так жилось.

Ты, наверно, из тех, кто послал тебя в этот путь,

А иначе, откуда такая чужая злость.

А верёвочка кончится, если её не вить,

Но отравленный властно глядит со своих высот.

Невозможно поверить, как мало у нас любви.

Почему в моём зеркале только твоё лицо?

* * *

Когда я приду к тебе старой, забытой, больной,

Побитой жизнью, совестью, пьяным мужем,

Я не скажу, конечно, что ты мне нужен.

Ты будешь такой же добрый и холостой.

У тебя будут жить коты, а девичьи глаза со стен

Посмотрят на нас так, как будто нам всё прощают,

И какая-то женщина угостит меня чаем,

И какой-то кот не слезет с моих колен,

Когда мне будет пора уходить отсюда;

И мне придётся снять его, положить на кресло.

Я захочу исчезнуть, и я исчезну,

Но перед этим помою твою посуду...

А потом, невпопад, как во времена другие,

Я спрошу тебя: «Было же? Было здесь…»

Ты ответишь беспомощно: «Это есть»,

И улыбнёшься, больно, как все дорогие.

* * *

Мы стали не добрее и не злее,

Нам, как богам, святыни не нужны.

Как будто боги, мы упасены

От песен златокудрой Лорелеи.

Но боги эти песни сами пели

На полотне ли, в зареве войны,

В пастушеской купели тишины,

В порыве волн, несущих Одиссея.

То прозревал божественный Гомер,

А мы, не зная тонкостей и мер,

Багровое решили звать пурпурным.

Нам всё равно, когда последний срок.

Смех детских снов давно зарыт в песок

В гордыне, обессиленной и мудрой.

* * *

«Не песня страшная, а распевочка.

Найдите Бога хоть одного!»

«А что ты знаешь о Боге, девочка?»

«Не знаю, милые, ничего».

«Чего ж ты ходишь по нашим нервочкам?

Мы все издёрганы и честны,

И в том, что ты народилась, девочка,

Нет нашей прихоти и вины.

Свою рубашку носи-донашивай,

В какой с рожденья, другой не сшить.

Не стыдно в лавках чужих выпрашивать

Клочочки воздуха для души?

И песня страшная и распевочка,

Да всё ж без песни страшней всего.

Но что ты знаешь о смерти, девочка?»

«Не знаю, милые, ничего…»

* * *

Очень хочется жить. Но и год начинает зима.

Места жительства много: застолья, и книжки, и сплетни.

Мы напьёмся, наплачемся, будем игрушки ломать,

Мы придумаем песни, и сами же их не заметим.

Я люблю тебя. Лгу? Я любить не умею утрат.

Я любить не умею, не знаю, как праздники делать.

Ты, конечно, простишь, потому что не ты виноват.

Мне всегда так прощали, как девочке в фартучке белом.

Мне моё покаянье уже не даётся с трудом,

И совсем не даётся, и так надоело об этом.

А какой-то – малыш ли, малышка – опять о святом,

Пьёт чаёк и страдает, и явно родился поэтом.

Я не он – я о выборах между «до края» и «дном»,

между жизнью и радостью, меж чердаком и подвалом,

Меж надеждой и верностью, между собой и врагом,

Между сном и TV, между простынью и одеялом.

Постреляем всех кошек, убив заодно и собак,

И могилки поставим, и даже цветочки положим.

Помянём наши души светло. Обойдёмся без драк –

Не на праздниках мы, а на память стреляться негоже,

Тут и так не забудется. Меж не тем и не тем

Эти выборы – зря, ведь беда обернётся победой

Как всегда и случайно. Поэтому нету проблем,

Жизнь случится, и в песни свои мы когда-нибудь въедем

С белым флагом, в рубахе ли белой, споём ли, порвём...

Если ноги не сломят, хотя бы потешатся черти.

Я – белковое тело. Живу. И потом мы умрём.

Пусть страдает... Ведь жизнь – это, кажется, повод к бессмертью.

Песенка

Кто-то пел, а я не пела.

Каждый был, бесспорно, прав.

Я пожать кулак хотела,

А наткнулась на рукав

Без руки. И разум замер –

Что ж ты сделала, война?

Одиночных много камер –

Где же вечная весна?

Впрочем, все сидели в школе:

Бьёшь не лично ты, а класс.

На Голгофе кока-кола

Для пришедших на сеанс.

Негде жить, так стройся, дурень –

Много брёвнышек в глазу.

Дом сгорит – козёл прикурит

И пойдёт снимать козу.

* * *

Поплакать бы в примявшийся рукав,

Оставить бы в слепых ладонях пятна

Помады, но свобода и тоска,

Стихи читать отторженно и внятно.

Пусть злые люди кушают с руки,

Пусть старые становятся моложе –

Чертоги Бога слишком высоки,

Да и свои теперь чертоги тоже.

Ребёнок, притаившийся в углу,

Похож на подожжённое полено,

Игрушки на покрашенном полу

И светлячки. Отчаяньем и ленью

Он будет жить. Горячие глаза,

Горячий лоб. Игрушки собирает.

Сказала бы. Но что мне им сказать?

Он плачет. И никто о нём не знает.

* * *

Раздавали тумаки россыпью,

А монетки в кулаках плакали.

Научи меня не лгать, Господи,

И любить тебя в лице всякого.

Отпевали нашу боль тостами,

Покрестили после драк каждого.

Я валяю дурака, Господи,

И свалился мой дурак заживо.

И валяется дурак сутками,

И не хочет, чтобы встать, голоса,

И прощают дурака шутками:

«"Он не лгущий, намолчит золота».

А глаза у дурака злющие,

Мол, по новым не могу правилам:

Было золото в руках бьющего,

А в свечах оно дотла стаяло.

А рука у дурака тёплая,

Мол, глаза-то не мертвы – молоды,

И не злоба в них двумя стёклами –

Просто слёзы, только им холодно.

И валяется дурак сутками,

И не верит ни глазам, ни рукам,

И спасается дурак шутками:

«Наша правда, как звезда далека».

.........................................................

С неба звёздочка, как с айсберга, бросилась,

Прикорнула в дураковой горсти...

Научи меня с Тобой по-хорошему,

Ведь иначе-то Тебя не снести.

Я – Ты

Нет, не желания – что-то свободней их,

То, что, наверно, как-то уже зовут...

Я понимаю, будто случайный стих,

Всё, что зовётся жизнью, и я живу:

Время, пространство, судьбы, надежды, рок,

Что-то другое, странное до беды:

Призрак движенья, синтез веществ и строк

(А у свободы форма и вкус воды);

Белые стены, терпкость церковных вин,

Нищие руки, серые, как вина;

Тёплый асфальт для выпавших из окна,

Таинство жалости, сутолоку любви;

Роскошь прощаний, выцветших, как земля;

Чёрные книги, тяжесть чужих небес;

Ложь и веселье в «продано» и «нельзя»;

Вечная тайна слова «уйди», и мест

Нет для поклонов. Больше, чем капли ртом:

После водички – твёрдость зеркальных плит.

Я не хочу тебе говорить о том,

Что ты скрываешь, и прекращаю жить.