Андрей
Ивонин

Август

Дело к осени. Август.

Мириадами глаз

древнегреческий Аргус

смотрит с неба на нас.

Этот месяц античный

знает всё наперёд,                          

по бульварам столичным,

напевая, идёт.

В колее подворотен

катит дней колесо.                            

Словно воздух бесплотен

и почти невесом

самолётиком тает

в голубой синеве.                            

В косы ленту вплетает

порыжелой листве.

Дням безветренным, летним

поубавив огня,

поцелуем последним

осеняет меня.

Бог, в которого я не верю

Бог, в которого я не верю, всё же хочет меня спасти:

держит за руку, подстилает соломку. Сжимая в горсти,

как воробышка в тёплых ладонях, меня несёт.

Пылинки с меня сдувает и думает, что спасёт.

В бездорожье указывает мне путь, говорит – иди!

Если я оступлюсь, упаду, он поднимет, прижмёт к груди,

улыбнётся усталой улыбкой и скажет: «Ну что ж ты, родной?

Не ушибся? Вставай! Дай-ка я тебя пожалею, маленький мой».

От ненастья укроет меня, даже если я не просил.

И когда меня оставляют силы, даёт мне сил.

В самых тёмных моих закоулках включает свет.

Бог, в которого я не верю. Которого нет.

Вдохновение

В начале было слово…

Впрочем, нет.

Ещё до слова музыка звучала.

Неведомо откуда лился свет –

вот он-то и предшествовал началу.

В начале было слово…

Нет, не так.

Невидимый смычок                             

заветных струн касался.

Я шёл и слушал их, и каждый шаг                             

во мне неясным эхом отзывался.

И острый луч, пробившийся едва

сквозь облака, карабкался по стенам.

И было слышно, как растёт трава,

шумит листва, и кровь стучит по венам.

И только после было слово. А за ним

второе, третье… и сплошным потоком

плыла мелодия над миром, и другим

вдруг становился мир. Идя к истокам

сливались звуки в целое, в одно,

перевернув сознанье за мгновенье...

Вот так вот и рождается оно,

всё то, что называют вдохновеньем.

Война

Скажешь с досадой: пошёл ты на…

Разве не видишь – идёт война.

Идёт война, разрази меня гром,

света со светом, добра с добром.

Война всех со всеми и против всех

всех поровну делит на этих и тех.

Чуешь под кожей воинственный зуд?

Око за око, зуб за зуб.

Эти считают, что правы, а те

уверены также в своей правоте.

Ни этих, ни тех не упрятать в рукав.

Каждый из них по-своему прав.

В каждом есть свет, и на каждом вина.

Вот потому и идёт война,

в которой не так уж и важен успех.

Война всех со всеми и против всех.

Воробьи

Воробьи возвращаются в город, щебечут, галдят,

во дворах мельтешат, копошатся у талых помоек.

Вот один как из старого фильма, заправский пират,

а другой, посмотри, с жёлтым клювом, особенно боек.

Среди медленных, важных, клюющих зерно голубей

они словно шпана беспризорная из подворотни.

День встаёт над омытой дождями Москвой, и синей

бесконечное небо над Бибирево и Капотней.

Шумный город, как фокусник, прячет весну в рукаве.

Светит солнце вовсю, словно летом, уже без утайки.

И повсюду – на мокром асфальте, пожухлой траве –

рассыпаются шустрой гурьбой воробьиные стайки.

Вон их сколько! Шумят, задираются, прут на рожон.

А недавно ещё пропадали, и где – непонятно.

Наступает апрель. Начинается тёплый сезон.                                                     

Воробьи возвращаются в город. И это приятно.

Вот так и бывает

Вот так и бывает. Казалось навечно замрёт

природа и холодно станет от стыни внутри и снаружи.

И ломкий, колючий, с цветными прожилками лёд

покроет коростовой коркой окрестные лужи.

А где-то под снегом трава, ожидая команды «На старт!»,

для подвигов будущих силу таит в настоящем.

Вот тут-то внезапно, как выстрел, случается март.

И губы немеют, и сердце колотится чаще.

И ты остановишься вдруг удивлённо, почти не дыша.

И это бездонное небо тебя с головой накрывает.

И близкой становится чья-то чужая душа.

Вот так и бывает, поверьте, вот так и бывает.

Геометрия замкнутого пространства

Пол. Потолок. Четыре стены.

Геометрия замкнутого пространства

без надежды на выход. Чувство вины

за то, что не сбылось, за постоянство

памяти долгой как жизнь. Любой

скажет, впрочем, что всё это блажь, пустое.

Сублимация сна в совершенно конкретную боль.

Но даже она терпима и вряд ли стоит

твоего внимания, заострённого на

узкой полоске света на вертикали

задёрнутых штор, ведь только она одна

и имеет какой-то смысл. Да и то, едва ли.

* * *

Густое утро пробую на вкус,

на звук и цвет, на ощупь и на запах.

Морозный воздух пахнет, как арбуз.

И будущность стоит на задних лапах

передо мной и жарким языком

ладони лижет с радостью собачьей.

Мне слёзы застят свет, и в горле ком.

Но день пока не начался, а значит –

всё впереди ещё: и Божья благодать,

и горний путь, и этот мир пред нами,

что можно без конца перебирать

глазами, сердцем, пальцами, губами.

Зима в России

Зима в России больше чем зима.

Найти причину не сойти с ума,

когда слепа, бела и невесома,

кружась в нелепом танце, как в аду

метёт метель пять месяцев в году

не позволяя выбраться из дома.

Когда на стогнах родины моей

сквозит и дует изо всех щелей,

и воет ветер, как из преисподней;

над нами совершает произвол,

берёт за шиворот и тянет за подол,

подстерегая в тёмной подворотне.

Зима в России больше чем зима –

нам раздаёт подарки задарма:

вот вам меха, вот серебро – берите!

Ломает ледяную скорлупу,

стирает в пыль, и снежную крупу

спускает вниз по индевелым нитям.

И кажется, что это навсегда.

Зима в России больше, чем беда

и больше, чем судьба. И всё теснее

она беспечных, сонных и нагих

сжимает нас в объятиях своих.

И мы уже давно сроднились с нею.

* * *

Со временем былая пустота

наполнится вдруг воздухом, дыханьем,

прикосновеньем рук, сердцебиеньем,

и новой дивной музыкой. А та

в себя впитает шорох и цветенье

травы, деревьев, птичий щебет, цвет

закатных облаков. И будут слух и зренье.

И будет свет.

* * *

Услышать сквозь щемящий ветра свист,

как падает на землю жёлтый лист,

как дождь стучит по клавишам негромким

древесных крон, и музыка дождя,

соединив в себе все эти до и ля,

звучит в ветвях отзывчивых и ломких.

Увидеть, сидя в комнатном тепле,

как оставляет влага на стекле

прикрытого окна следы отметин

небесных струй, скользящих под углом;

как зыбкий мир за стынущим стеклом

уже почти невидим, незаметен.

Почувствовать внезапно, что и ты –

посильный отзвук этой темноты.

Черновик

Утро, похожее на черновик:

слово, ещё одно слово, помарка.

Комната, лестница, улица, арка,

выход во двор, переулок, тупик.

Годы… зачёркнуто. Счастье… зачёркнуто.

Будто с ног на голову перевёрнута

жизнь. Холодок от реки.

Кухонных диспутов крестики-нолики,

чайник на шатком обшарпанном столике

пишутся с новой строки.

Где я? Забор в рыжеватой окалине.

Богом затерянный дом на окраине.

То ли Братеево, то ли Чертаново.

Всё переписано. Начато заново.

В том времени

В том времени, не знаю сколько дней
живущем только в памяти моей,
закрыв глаза, я вижу наши лица.
Свет ночника струится в темноте,
и синим пламенем на газовой плите,
горит огонь, и чайник кипятится.

Там есть два стула, зеркало, кровать,
с которой нам не хочется вставать,
пружины всхлип, и лающие глухо
дворовые собаки за окном,
и высоко, под самым потолком,
невесть откуда взявшаяся муха.

Дымится кофе в кружке жестяной.
На мне кусачий свитер шерстяной.
И это ли не счастье в полной мере,
когда я отпираю дверь, и ты,
божественной не пряча наготы,
выходшь проводить меня до двери?

Пусть всё останется как было, как тогда,
в те памятные, прежние года,
где мы ещё так молоды. Пусть бьётся
настойчивая муха о стекло,
хотя давно то время истекло,
закончилось и больше не вернётся.

Горе

Сидя в плетёном кресле,
за временем не следить.
Можно представить, если
крепко глаза закрыть,
здесь, среди вечного лета,
словно бы наяву,
где-то за краем света
предпраздничную Москву.

Можно увидеть украдкой,
будто бы вон вдали,
пряничные палатки,
Старый Арбат, Фили.
Улочки в снежной истоме
торжественны и тихи.
Меня в нашем старом доме,
пишущего стихи.

Вот оказаться где бы...
Очнёшься, глаза открыв:
над головою небо,
а под ногой – прилив.
До горизонта море.
Такое житьё-бытьё.
Горе моё ты, горе.
Луковое моё.

Ищу человека

Ищу человека. По следу
по белому свету иду.
За ним зябкой полночью еду.
На станции с поезда жду.

Повсюду, везде, повсеместно.
Неделю, и месяц, и год.
Мне имя его неизвестно,
ни улица, где он живёт.

Ищу. Продираюсь сквозь темень
настойчивей день ото дня.
А он в то же самое время
наверное, ищет меня.

Он словно потерянный ходит,
судьбу свою горько кляня.
И тоже меня не находит.
И также страдает, как я.

Иду наудачу, плутаю.
Ищу как иголку в стогу.
Но твёрдо одно только знаю,
что я без него не могу.

И так до скончания века,
ищу одного, моего,
единственного человека.
А вы не встречали его?

* * *

Вздрогнула, тронулась, сдвинулась с места зима.
Площади, улицы, скверы, бульвары, дома –
всё покачнулось, очнулось, в глазах поплыло,
хрустнуло хрупко, как под ногами стекло.

Глаз до утра не сомкнёшь, и всю ночь напролёт
слышишь, как пенится воздух и крошится лёд.
Это весна, говоря с небесами на ты,
навстречу идёт, не стесняясь своей наготы.

Ветками верб чуть касаясь высоких небес,
тянется к солнцу привставший на цыпочки лес,
душу синичьими трелями разбередив:
Всё впереди – говорит тебе – всё впереди.

Всё впереди, всё исполнится точно и в срок.
Дай только время, немного терпенья, дружок,
и неудачи твои за сугробами канут во тьму.
Ты только верь. – И так хочется верить ему.

* * *

Стучится, колотится сердце.
Колеблется свет на весу.
Синицы пиликают скерцо
на маленьких скрипках в лесу.

А в городе – в скверах и в парках,
весенний танцуя фокстрот,
им вторят вороны, и галки,
и прочий пернатый народ.

Всклокоченный город грохочет.
Лепечет капель невпопад.
И сумерки стали короче,
чем были неделю назад.

И в куртках распахнутых люди
шагают, светлы и легки.
И кажется – всё ещё будет.
Всё будет всему вопреки.

* * *

Так откроешь глаза и видишь – уже светло.
И зима над заснеженным домом белым-бела.
Тонкий-тоненький луч пробивается сквозь стекло.
Так проснёшься, лежишь и смотришь – а жизнь прошла.

И остался в былом, в недосказанном, где-то там
далеко, в глубине твоей памяти, вешний свет.
И почувствуешь вдруг – ты один, и окликнешь: мам!
Но тотчас же запнёшься, и вспомнишь, что мамы нет.

* * *

Запомнить навсегда и этот сон во сне,
теченье дней тягучих, и страницы
любимых книг, и морось на окне –
как будто это после пригодится.

Как если бы за роковой чертой
есть в мире место, уголок заветный,
где сможешь вспоминать о жизни той,
наполненной теплом и добротой,
тревожным счастьем и печалью светлой.

* * *

Усердные лесные менестрели:
кузнечики, лазоревки, сороки.
Зырянок незатейливые трели
и лягушачий хор в речной осоке.

Природа в час вечернего заката
так насекома, земноводна и перната,
что ты и сам, забыв про все приличья,
и думаешь, и говоришь по-птичьи.

* * *

Пройдёшь по утренним и гулким
осенним хлябям до конца,
по безымянным закоулкам
внутри Садового кольца.

Увидишь сквозь листву невзрачных
деревьев, тронутых огнём,
как мир становится прозрачней
и невесомей с каждым днём.

Как город тихо и неслышно,
вдруг оторвавшись от земли,
взмывает в небо – выше...выше...
и растворяется вдали.

И ты, к себе прижав руками
сосредоточенную тишь,
за ним нетвёрдыми шагами
ступаешь... падаешь... летишь.

Небесный портной

Ища в прогулках зыбкую опору,
меж листопадных всполохов огня,
иду на свет, мне эта осень впору,
как бы нарочно сшита на меня.

Плутаю в складках легковесной взвеси
тумана, неприветного на вид.
Его фасон знакомый мне не тесен,
нигде не жмёт, не давит, не сборит.

И свой маршрут возобновляя снова,
продолжив путешествие моё,
благодарю Небесного Портного
за это безыскусное шитьё.

Ещё не снег

Ещё не снег. Но копится беда
по перелескам и полям окрестным,
где с неба неизбывная вода
стекает вниз по желобам отвесным.
Где всё готово для привычных нег
грядущих зим – и свадебное ложе
из стылых трав, гнилой листвы, но всё же
ещё не снег.

Простые вещи

Простые вещи: стол,
трёхногий табурет.
В сковороде скворчит,
томясь, картошка с луком.
Газета на столе,
окно и тусклый свет
над нежилой землёй,
над озером и лугом.
А там, где горизонт,
за лесополосой –
заброшенный погост,
железная ограда.
И в голове звенит
назойливой осой,
что больше ничего
от вечности не надо.