Алексей
Рафиев

* * *

и летишь, как Жар-птица,

в восьмой заре –

возвестить земле,

рассказать стране

о пришедшем судить Царе.

и становишься всем –

всем, что было, что будет и есть,

и Архангелов – семь –

из огня по воде –

через весь

остывающий мир,

ледяные края

у которого – острые бритвы.

и мне чудится, что я давно не я,

а лишь тень молитвы.

* * *

как в тисках, мои мысли зажаты –

для того, чтоб не лезть на рожон –

среди ужаса нынешней жатвы.

среди вечных Литовских княжон

проступают сквозь вымыслы тени,

утопают в туманах миры.

я остался, как водится, с теми,

кто проспал до предельной поры,

чтоб теперь – поднимаясь из праха –

вспоминая себя, словно сон –

без упрёка, претензии, страха –

те, кто временем был занесён –

вдруг очнулся – бессмертием Света,

вспышкой новой, сверхновой звезды –

и воздали живущим, и это

стало знаком пришедшей весны.

Крест

я привык к этой боли, как привыкают к зиме.

наблюдая за поступью Искариота,

надоело мне взгляд пригвождать к земле –

словно это меня предал кто-то,

и не хочется, как же не хочется ворошить

всё, что было до смерти – всё, что тогда случилось.

умереть ради жизни – чтобы воскреснуть, ожить –

чтобы время нелепое остановилось.

так и сталось! а это ли? кто ж его знает теперь –

за потрёпанными веками вранья и спеси?

остаётся поверить, а хочешь – вовсе не верь,

а захочется если, то и рассмейся

над слезами любимого ученика,

над бесчувственным силуэтом промёрзшей Мамы.

и неважно, что днём вчерашним стекли века

и сердца омертвевшие вычурны и упрямы –

всё пройдёт, всё прошло, боль утихла, понять бы лишь

из беспамятства вырывающуюся стоном

Магдалины истину: – Ты не умрёшь, Малыш!

Ты воскреснешь вне времени, над Законом... –

и висеть, как тряпка, капая кровью в песок,

отверзая гробы, разрывая завесу Храма,

чтоб подумать с Креста в последний самый разок:

– Потерпи, я вернусь к Тебе, милая моя Мама...

Любовь

поднимаясь над болью и уходя совсем

за пределы бесчувствия, памяти, даже ума –

страха нет, смерти нет! лишь руины остались от стен,

и свободна Вселенная, и тюрьма

приняла тех изгоев, которые тысячи лет

ворожили над памятью человеческих грёз...

я согрелся, укутавшись в звёздами вышитый плед,

растворившись в ответах на каждый мой детский вопрос.

я согрелся... дыханием Духа наполнен мой дух!

я лечу вместе с ветром – ничем и никем не объят,

кроме Бога богов – одного, и не может быть двух –

сквозь обители рая – до царских своих палат.

и нетварная Троица мне освещает путь,

освящая меня, примиряя меня с собой.

страха нет, смерти нет, нет силков и пут –

лишь любовь правит миром, любовь правит миром – Любовь...

молитва о детях к Пресвятой Богородице

Царица Небесная, Матерь земная –

я солнце и одновременно луна я,

и времени нет – всё сжимается в точку.

ах, Мама, спаси мою старшую дочку,

и младшую Аню, и среднюю Еву,

и сына, и чтоб они тоже по Небу

гуляли, и чтоб они тоже любили,

и были, как люди – людьми чтобы были.

О праведном Лоте

Или смысл в том, чтобы всё свернуть – и уйти?

Если смысла нет даже в этом, то – что тогда?

Ты лети, душа моя, белым крылом лети –

голубиным, лёгким крылом сквозь мои года,

через сумерки прошлого и череду сует.

Обернусь ли когда? – Ни к чему это, ни к чему.

Вон – Содом с Гоморрой – были, и больше нет.

Плачет Лот, и жарко – аж пот течёт по челу.

Плачет Лот по жене, застывшей теперь столпом

посреди дороги из страшного небытия.

Слёзы падают в пепел. Он бился б о камни лбом…

Поначалу и бился, но толку нет от битья.

Пот смешался с пеплом. Черна, как лицо, душа,

и такая тяжесть на сердце, такая мгла…

Лот глядит на дочку, которая не дыша

шепчет: – Мамочка, мама, как же ты не смогла? –

А вторая дочь, как могила, как смерть, как стон,

распласталась крестом по покрытой гарью земле.

Смотрит Лот и будто бы видит кошмарный сон –

словно жизнь он свою хоронит в этой золе.

– Боже, Боже мой… – Задыхается Лот. Губа

задрожала, брызнула в ночь слюна.

Липкий пот течёт по лицу с ледяного лба,

за редеющим пеплом угадывается луна.

За веками памяти, за чередой эпох

Лот зовёт на помощь, не слыша совсем уже

ни себя, ни Бога – но отвечает Бог –

и становится легче Лоту, и на душе

у него не так обречённо, не так темно.

Что-то будет ещё – за этим ужасом тьмы.

Не смотри назад, мой Лот, покидая дно.

Не верти башкой: уходя – уходи из тюрьмы.

Отцу Венедикту

да и попробуй тут сказать хоть что-нибудь,

или не пробуй, не пытаясь даже

глазами сердца неприметно по Небу

увидеть всё, что есть от века – наше.

мы – дети на земле, и Слово Отчее,

нам Сыном данное в сиянье Севера,

и всё, что будь помянуто не к ночи и

упразднено пришествием спасения –

пусть славится отныне, чтоб видения

подвластны были образам подобия,

и Дух Святой – лишь вглядываюсь в тени я –

в глаза по-детски смотрит исподлобья.

Пробуждение Одина

вихрями смою, ужасом закружу,

выжгу ветрами всех четырёх сторон

тех, кто с оружием к моему рубежу

выйдут, осмелясь, чтобы занять мой трон!

всё, что моё – упаси это, мой Господь,

тронуть кому-то – отныне и на века.

я потихонечку вылезаю из-под

сна – меня крепко держит Твоя рука.

аж из Голгофы – деревом на горе –

я поднимаюсь вместе с Богом богов...

будет размолот костью в чёрной дыре

каждый из нераскаявшихся врагов.

Слово – и точка! гимны и плачи – вздор.

образы Слова – русской речи удел!

я поднимаюсь – в руках моих Локки и Тор –

я возвращаюсь к душам в темницах тел.

вместе со мной шеренги – моя семья –

здесь и сейчас – на просторах моей Руси.

не подходите, карлики – это я! –

князь, восстающий ангелом из грязи...

Саше Пушкину

из золотого века в этот век –

к певцам полуподвального уродства,

где в праздной скуке гибнет человек,

превознося собой своё сиротство.

зачем я здесь? к чему меня сюда

забросило – в прибой сопливой дрёмы,

где нет ни чести, ни её следа,

а молнии не предвещают грома?

здесь всё нарушено, испорчено – одна

на человечество всеобщая разруха...

лишь рифмы улыбаются со дна

моей души, нашёптывая в ухо:

ты скоро станешь, как один из них,

ты тенью будешь плыть меж оболочек,

дописывая свой предельный стих

среди набухших оттепелью почек,

но не весна идёт к тебе, а смерть

проталинами смотрит из-под снега,

и ты не сможешь никогда посметь

увидеть даже образ человека...

Но я встаю – в который раз уже –

и, чётко понимая, что нет прока,

я всё равно ищу в своей душе

себя, тебя: не Бога – так пророка!

* * *

тихо светится подо мной –

вековечная и простая

книга жизни моей земной.

я живу за высокой стеной

и листаю её, листаю –

каждой буковкой дорожу,

каждой выгоревшей страницей.

то – от страха опять дрожу.

то – как птица опять кружу

между кладбищем и больницей.

и никак меня не унять –

не отрыта пока мне яма.

будет ангел меня охранять

ещё долго, и перья ронять

на меня, как на купол храма.

* * *

я бы забыл всё разом –

порой мне мешает память.

Боже, очисти мой разум

от ложных знаний. Я ведь

переменился, оставил

дьявольские повадки.

Господи, я же Твой Авель,

я же дошёл до девятки –

Ты ведь провёл меня мимо

ям, и поставил на камень –

упавшего серафима,

вспомнившего, что он Каин.

* * *

я застал тебя дышащей ровно –

ты вдыхала в себя миры

и рожала их через лоно:

нас рожала – детей поры

ритуального эха, как спичка,

догорающая на ветру

мертвецов… лишь моя водичка

знает чётко, что я не умру!

это чудо ли? – я не вижу,

но мерещится, будто знал…

след мой в облаке чёрном выжжен

и проходит по кромке сна…

если струсишь – всё станет левым!

страха нет, если ты жива,

моя вечная королева –

дорогая моя жена…

* * *

я разрушал своим сердцем такие стены,

что не выдерживал ни один кирпич –

от корабля, увёзшего плач Елены,

до Соломона со сводом псалмов и притч.

люди всегда смотрели с опаской и искоса —

как бы чего не вышло себе в ущерб.

вот я и высадился у истоков Стикса

ангелом киевских, псковских, тибетских пещер –

еле доступно, но всё-таки осязаемо.

не торопись, дорогая моя, не спеши –

в мире людей немного найдётся займа,

могущего покрыть нищету души.

тысячу раз подумай, малейшим сполохом,

как фонарём, освещая свой узкий путь,

скрытый от зрения непроницаемым пологом –

вспомненного, о котором прошу – забудь.

* * *

я стоял на краю земли

Атлантического океана

титанической саги семьи

тектонического капкана.

надо мной, как печать, небосвод

расчехляет беспечную вечность,

и глядит бледной маской из-под

человечности человечность.

догорает свечой Хатынь.

за резнёй Куликовской битвы

череда болот и пустынь.

ничего вообще не забыто!

каждый взгляд, каждой молнии всплеск

и такое, о чём не надо

даже вскользь обручальных колец

на пороге ушедшего ада.

* * *

я чувствую наши души

и вижу души других –

на мантиях звёздных кружев

оборки, и среди них

стоишь ты – моя красавица –

немыслимо хороша…

и никогда не состарится

младенческая душа

твоя, моя самая-самая…

ах, если бы только мог

под этими небесами я –

твой муж, человек и бог –

нарисовать – хоть линией

тебя, да хоть как-нибудь

ещё – ты была бы лилией,

и весь этот Млечный путь

тебя наряжал бы блёстками,

укутывая, как в шаль…

какими же кажутся плоскими

слова – до чего ж мне жаль

сейчас, что не вижу силы я

в себе передать в словах,

какая же ты красивая

и как я люблю тебя, ах –

аж таю… и счастьем светится

прозрачная вышина –

Большая моя Медведица,

родная моя жена…

и наша с тобой – Вселенная,

и нет нам пути назад,

и, думаю, постепенно я

смог тебе всё сказать…

* * *

я – мир оберегающий алтарь

я – паперть охраняющая церковь

я – это яспис оникс и янтарь

я – это спайка воедино – сцепка

добра со злом – давид и голиаф

я – это числа после Воскресенья

я – первых пять и пять последних глав

я – все потопы и землетрясенья

я через всё – я тот кто только прав

я – путь к себе – единственный и верный

я – воздаянье за попранье прав

я – внутримышечный и внутривенный

я – человек обученный летать

я – чаша вечной жизни плащаница

я – тот кто может чем угодно стать

я – кто угодно – сверху и до низа

я – заповеди Слова на сердцах

печати на губах зевота речи

я – блудный сын распятый за отца

на дне провалов пропастей и трещин

я – и любовь и детище любви

и безграничность детского испуга

и в каждой Божьей плоти и крови

и в каждой борозде огня и плуга

я – яблоко повёрнутое вспять

я – следствие родительского блуда

я – тот кто распинал и был распят

я – троекратно проклятый иуда

я – осквернитель земляных могил

и остальных – каких угодно – склепов

я – тот кого зовут еммануил

я – право возродившееся слева

я – лжепророк антихрист легион

полуденных и полуночных бесов

я – протестантство греческих колонн –

полураспад бемолей и диезов

я – неизбежный ядерный удар

я – слезы вопиющего в пустыне

я – аполлон венера и икар

я – Святый Дух в моем отце и сыне

я – киберпанк французских баррикад

я – эрос и танатос робеспьера

я – самый ветхий самый скользкий гад

я – эра водолея – наша эра.

* * *

и над зданием обезглавленного суда

высится то ли тень, то ли из облака что-то,

кто-то торчит, выглядывает – оттуда сюда,

не замечая стен, заборов, решёток.

из-за облака знают лучше – там выше, видней –

куда идти и вообще, куда деваться

на исходе последних дней

существующих резерваций.

что-то, думаю и надеюсь, останется,

а что-то уничтожено будет полностью.

мир этот крайней жестокостью славится –

нечеловеческой, в общем-то, подлостью.

* * *

когда в морщинах пролезает старость,

касаясь осторожно тишины

грядущего, и, словно не осталось

в судьбе свободы и предрешены,

как будто наперёд, шаги, как будто

не я иду, а за меня идут –

часы, солдаты, демонстранты, будды,

домкратом духа пелену минут

чуть слышно замыкая на свеченье

в циклических явлениях комет –

моя река мне отдаёт теченье

всего, что есть – в мгновение, в момент...

* * *

когда человечество выйдет из двух затмений,

и похоронен будет Ульянов-Ленин,

и растворится память от революций,

в материальном править будет Конфуций –

чайная церемония, а не жизнь –

и бессилен отныне любой фашизм.

иерархичность земного пространства мира –

от Средиземного моря и до Таймыра,

от Аляски по Сербию и чуть дальше,

а вдоль периметра преисподние стражи

так берегут, что до ужаса содрогнётся

лунная девочка, вышедшая из солнца.

рухнут оковы – осознавая это,

я устремляюсь за ужас быстрее света.

встанут границы – бесы отвалят сами –

это не их территория под Небесами.

памятник Марксу переплавлен в руду,

и счастливые дети в каждом роду...

молитва Богу богов

огороди меня ангелами Твоими.

я, как ребенок, выброшен в этот мир.

дай на чело и на руку мне имя –

новое имя руны Ир.

ангелы дышат, душа моя с ними

царствует, а потом

я получаю новое имя

руны Дом.

солнце во лбу, Млечный путь через темя,

галактик замерших строй.

я остаюсь, как и прежде, с теми,

кто слился с земной корой.

река моя обтекает космос,

не ведая берегов.

мой Бог подарил мне вселенский компас,

воскреснув Богом богов.

молитва Богу богов и святой Руси

и что же будет дальше, Боже мой?

где дом мой и куда это – домой?

и как это, когда своя постель?

прошу Тебя, следи, чтобы метель

меня не закружила, Боже мой.

возьми меня назад, к Тебе, домой.

когда б я знал, что это будет так

в моих весьма умеренных летах,

то мог и передумать посещать

галактик сонмы, лёгших под печать –

ведь ни к чему мне вся эта возня.

входите, благоверные князья! –

оберегите дом мой и меня

от бледного зловонного огня

страстей, въедающихся в плоть и кость…

…мир лёг к ногам. я в нём желанный гость!

* * *

римское? – всё под ногами! – монеты

с профилями и рисунками...

где-то там право, парламент – где ты?

в памяти бьётся сутками,

даже неделями, месяцами –

воплями колизея.

Пётр распинается – вы ведь сами,

дрожащие тени музея,

видели всё это и визжали

львятами на погосте,

кутаясь в декоративные шали –

так, что стучали кости,

когда зверьё вырывало младенцев

у обморочных матерей.

и никуда вам теперь не деться

от ваших диких зверей.

* * *

сердце в шрамах, душа чуть дышит,

боль такая – хоть волком вой...

всё равно никто не услышит.

мёртвый ты или ты живой –

безразлично жене как будто,

и друзья, словно в сговоре все...

так рождается в мире будда,

и на чёртовом колесе

его кружит над тусклым светом,

как безвольного мотылька,

пока он не сольётся с ветром

и не станет собой пока.