Алексей Макушинский

Алексей Макушинский

Все стихи Алексея Макушинского

18 мая 2007

 

Попробуем быть счастливыми, выйдем где-нибудь,

рано утром, в городе, где с тобою

мы до сих пор не бывали, на улицу или площадь,

с гусиной кожей теней и большим фонтаном.

Попробуем быть счастливыми, здесь, с тобою.

Пусть часы разбивают время, и смерть химерой

глядит с собора – мы всё-таки не одни здесь.

Потому что тени и призраки где-то, я знаю, рядом.

Потому что души летят нам навстречу, легки любовью.

Потому что ангелы смотрят сверху

на те же красные крыши, лотки с черешней.

И солнце серебряные монеты

бросает в реку, чтобы ещё вернуться.

Все дороги ведут домой, говорит Новалис. Все улицы,

наверное, тоже.

 

Utpicturepoesis

 

Так Сезанн подходил всё ближе к своей горе –  

до которой дойти невозможно, хотя она и

видна отовсюду, из любого окна, из окна

любого поезда, плывущего по равнине,

над всеми крышами всех городов. Так и эти

немые холмы, эти камни, их тени 

на траве – это та же гора. И, конечно, деревья –

горы... Мы кладём слой за слоем –

слов ли, красок. За слоем слой мы, на самом 

деле, снимаем, подходя всё ближе к тому, до чего мы

не дойдём никогда, что всегда уже с нами.

 

27 июля 2006

 

 

* * *

 

В зеркало видишь женщину за рулём

фольксвагена, с освещённым и грубым

подбородком, исчезающими в тени

глазами. Приближаешься к светофору,

нажимаешь на газ, на тормоз. Громады

облаков восстают друг на друга над белой

и плоской фабрикой, автомобильными

мастерскими, некошеною лужайкой, где тоже

белые (уже) одуванчики убегают, ещё не

облетая, неизвестно куда, по блестящей,

как вода на солнце, траве. Мгновенье

твоей жизни, одно из единственных.

Ты входишь в него, как в чьём-то 

рассказе мальчик, вошедший в картину, 

не возвратившийся. Оно длится, растягиваясь,

границы его отступают. Оно больше 

(ты знаешь) облаков и времени. Ты 

в нём дома. Вдруг женщина улыбается 

и машет рукой кому-то на улице, вот 

этому, в джинсах, тот кивает ей, светофор

зеленеет, всё едет, всё движется, 

заканчивается, закончилось. Радио

продолжает свой рассказ о погоде,

дорожных пробках, парламентских выборах.

Не заканчивается (говорил мне один мой

не возвратившийся из картины знакомый)

ничего, никогда.

 

6 июня 2005

 

* * *

 

В саду Сезанна —

огромная

пиния. Что ты

знаешь, дерево,

о живописи, о стихах?

 

Сад разросся

с тех пор, как с порога

мастерской

он смотрел на твои вершины,

врастающие в лазурь.

 

Чистым золотом

смолы

живёт в тебе этот

взгляд, самый ясный

на свете.

 

Но всё-таки: что ты

знаешь, пиния, помнишь,

пиния? Ты горишь

на солнце, сгораешь в грозном

покое неба.

 

Ты счастлива,

как мы не умеем

быть счастливыми. Быть

тобой увиденными

стремятся слова.

 

19 сентября 2009

 

* * *

 

Вдруг, на миг, из облаков –

солнце, сноп холодных искр.

Так внезапно из-за слов,

окончателен и быстр,

 

смысл является, и мы –

каждый посреди своей

собственной, большой зимы,

ледяных и снежных дней –

 

изумлённые стоим,

этим смыслом не согреты,

но зажмурившись от света,

побеждаемые им.

 

17 января 2008

 

Внутри и снаружи

 

Вокруг собора

взметаемые всегдашним

ветром обрывки

 

и клочки чего-то, салфетки,

газетный лист с траурной

рамкой, подобье

 

погибших душ,

обречённых на вечное

круженье. Мы входим

 

так просто внутрь. Две

женщины в белых брюках

бесстыдно громко

 

говорят о своих

обидах – или победах, –

не глядя на круглощёкую

 

позолоченную мадонну,

в громадной, гулкой,

торжественной тишине.

 

11 июня 2012

 

Возвращение в Вормс

 

Возвратиться в город, где год назад

был не то, что счастлив, но был спокоен,

и свободен, и не думал о том, что будет

через год – и чего не будет, кого через год не будет,

 

и гулял по еврейскому кладбищу, где записки –

Богу прижаты камнями к тоже

камням, стоящим, к надгробиям знаменитых

раввинов, и прочитаны непогодой,

 

превратившей их в плотную массу, вроде

творога или брынзы, с буквенными следами,

вот бет, вот алеф. Овечье стадо

могил уходит к Ерусалиму. Нельзя готовить

 

ягнёнка в молоке его матери. Так мы кружим

вокруг того, что сказать не в силах,

и написать не можем. А Богу наши

и не нужны, наверное, буквы. Вот эти камни

 

и есть, кто знает, у Бога буквы, кто знает, эти

мохнатые корни, лезущие на стену

и волю, суть корни слов, которые ты там слышишь

и понимаешь, а я не слышу. Но возвратиться,

 

ещё раз, в город, где год назад был

почти что счастлив, зайти ещё раз

в собор, и оттуда на кладбище. За стеною,

с её корнями, и за железной дорогой – склады

 

друг с другом соперничают в безликой

белизне, и поезд идёт, как всегда, в былое

и будущее одновременно. Ягнёнок смотрит

на мать, не веря, что той не станет,

 

они же верили в воскресенье, правда

верили в воскресенье, и рабби Меир

бен Барух, и рабби Яков Халеви,

и что в Судный день, разбуженные, пойдут

 

по этим улицам, мимо этих башен и этих

кафе, отражаясь в витринах, вон к тем

каштанам и дальше, покидая город, в котором

лишь пустая машина ждёт меня на стоянке.

 

4 сентября 2006

 

Дижонская живопись

 

Дижон ждёт герцога, а герцога, конечно,

нет, и не будет, и не может быть.

Упрямо и надменно костенея,

Дижон ждёт герцога, а герцогство погибло

 

давным-давно, всё изменилось, мир

не узнаёт себя под новым небом.

Но он всё ждет, безводный, бездревесный,

сожжённый ожиданьем, серым солнцем

 

сверкающим на плитах. Все фасады,

дворы, решётки, ставни, вензеля

и львы, и камни все, белея белизной

невинности и смерти, ждут, всё ждёт.

 

(У входа в засыпающий музей

засох колодец, лишь, на дне его, монеты

поблёскивают тускло...). Жениха

загробная невеста ждёт вот так,

 

всей вечной верностью, всей вечностью терпенья,

молчанья и любви.

Вдруг он въезжает со своею свитой.

Кто? Герцог? Герцог. Герцог на коне.

 

Филипп ли Добрый, Карл, быть может, Смелый,

издалека не разберёшь, он едет, тихо,

и горестно, и гордо глядя на

ликующие толпы. Всё бежит,

 

всё оживает, все фонтаны бьют.

Всё красное и синее, плащи

и шляпы (с перьями, конечно), всё кричит.

И вот я сам, придворный живописец,

 

в углу картины, человек в толпе.

Лишь взгляд мой выдаёт меня, я вижу

углы, и линии, другие перспективы.

Толпа теснит меня, а всё ж вокруг так много

 

внезапного пространства, дальних планов,

и облаков, как будто кто-то сверху,

не удивляясь, смотрит на всё то, что

сбывается, так просто, здесь, сейчас.

 

12 апреля 2008

 

* * *

 

И всегда желанье уехать на самый бескрайний край

земного света, в Ирландию, к чёрту, к морю,

увидеть каменной Коннемары убегающие болота,

рыжие склоны гор под тысячеглавым небом.

 

Это место с чужой судьбой, безразличное к той, с которой

ты сюда приезжаешь, к сидящей с тобою рядом

в машине, напрокат взятой в Голвэйе; впрочем тот, кто

в начале жизни так верил в судьбу, в движенье

 

смысла во времени, в том времени и остался. 

От него самого осталось, может быть, только желанье уехать

на самый бескрайний край, где света много, увидеть

эти стены из плоских камней, это море, сияющее за ними.

 

7 июля 2004

 

 

* * *

 

И даже не то удивительно, что я сам,

когда-то клавший на рельсы большие гвозди,

чтобы колёса отходящей от станции 

 

электрички сплющили их в подобие ножика, 

сижу и пишу сейчас всё это, называя

себя собою, как называл я

 

себя в тот летний, нежаркий, долгий,

с облаками над насыпью, день, когда я

в сухой и серой траве, среди 

 

камней, кульков, обрывков газет, искал

но так и не нашёл отлетевший

неизвестно куда, блеснувший

 

и звякнувший обо что-то железное, гвоздь, и даже

не то, что он лежит ещё, может быть,

где-то там, в траве, под насыпью и облаками, но что-то

 

совсем иное, конечно же, удивительно,

чему я и тогда уже удивлялся,

поднимая голову, прислушиваясь

 

к издалека нараставшему шуму другого поезда.

 

6 июля 2003

 

На Авентинском холме

 

...how to explain

Our happiness then, the particular way our voices

Erased all signes of sorrow that had been,

Its violence, its terrible omens of the end?

Mark Strand

 

На Авентинском холме, где в полдень

у входа в церковь смущённым неграм

раздают даровые спагетти (вкусно

пахнущие, в пластиковых тарелках),

и служка в рясе смеётся, считая булки

(по одной на каждого) – счастье смотрит

 

из облаков над Тибром. А всё же тот, кто

нашептывает утешенья, не прав. Утраты

так беспощадны, так тихо время

день за днём отламывает от жизни,

так не сбылись надежды, так всё, что было,

было не так... А вот стоишь здесь,

 

на Авентинском холме, где возле

церкви – мандариновый сад, в котором

на узколиственных ветках каждый 

мандарин – неожиданность, и бродячие,

вдруг неподвижные кошки вместе

с тобою смотрят на город, снежный

 

очерк над городом, – вот стоишь здесь, 

ни о чём не спрашивая, потому ли

что спрашивать некого, не с кого, или, может 

быть, незачем. Сходя с дарами, почти незримый,

ангел ступает по крышам, кронам

пиний, едва касаясь их, в чистом свете.

 

Никуда, ниоткуда

   

Слишком холодно, чтобы сказать весна

наступила. Просто время сирени. Смятенье 

сирени под всклокоченным небом. Лохматые,

как дворовые псы, облака, их беззвучная

драка над нами. Свора, свара: идёшь, 

повторяешь. Про себя, просто так. Всё вообще

просто так, ни о чём. Просто время

сирени. Просто время уходит, не глядя,

под всклокоченным небом, никуда, ниоткуда.

 

Новое солнце

 

Всё это мчится, несётся, стремится,

люди летят, пролетают их лица,

страстью и яростью искажены,

что-то ужасное хочет случиться,

сбыться стараются худшие сны.

 

Слов очень много, слова отовсюду

лезут, не веря ни смыслу, ни чуду.

Рифмы взрываются, им всё равно,

значит ли что-то их звонкая удаль.

Горе беззвучно ложится на дно.

 

Как это было, не спросит потомство...

Только в чердачное, где-то, оконце

луч залетает, не зримый с земли.

То начинается новое солнце.

Новое солнце восходит вдали.

 

Всё ещё так же, всё ещё то же,

свет беспросветен и воздух ничтожен.

Всё ни о чём говорят города.

Тени, и той не оставит прохожий,

вечно идущий в своё никуда.

 

Но уже есть это солнце, о коем

мир и не думает. Тайным покоем

нас наделяя – всё-таки есть,

скрытое дымом, и воплем, и воем,

новое солнце, грядущая весть.

 

26 января 2008

 

* * *

 

Окно, из которого Китс

смотрел, умирая, на Piazza

di Spagna. Никто не

знает, о чём это всё, эти дети

 

кричащие у фонтана, 

сидящие на ступеньках

знаменитой лестницы, этот

седой фотограф,

 

пристающий к туристам,

звук воды, стук шагов.

Всё это есть, вот, всегда.

Как тот соловей, не рождённый 

 

для смерти (not born

for death), так и это, во всяком

окне, всегда то же, и те же

дети, крики, мороженое, 

 

и тот же фотограф, фонтан, 

продавцы сувениров.

Только смотрящий, кто бы

ни был он, всегда смертен.

 

26 марта 2004

 

Попугай

 

У Гумбольдта описан попугай,

в Америке, конечно – в Южной, в джунглях

таящийся и помнящий слова

на языке племён, давно погибших.

И значит – что же? Значит – всё прошло,

прошли вожди и воины, цари

и царства, боги умерли, лежат

в развалинах их брошенные храмы,

легенды и преданья позабыты,

героев нет, красавицы истлели

в земле, навек рассыпались их бусы.

И только попка, старый и большой,

в зелёных перьях, с наглым жёлтым клювом,

всё помнит, и слова на языке

исчезнувшем звучат в нём ясно, гулко,

как, вот сейчас, по улице шаги,

в осеннем мраке. Вдруг взлетает он,

и медленно, всё выше, поднимаясь,

от ветки к ветке, где-нибудь на самой

вершине леса, тяжело садится.

Здесь всё иначе, время здесь неважно.

Былое и грядущее под ним

вздымаются могучими волнами.

Лазурь небес прозрачна и легка.

Слова его разносятся над миром

торжественной, таинственною вестью,

немой для копошащихся внизу,

и всё же внятной им, как весть шагов,

по улице всё дальше уходящих.

 

5 февраля 2008

 

Св. Лука рисует мадонну

(Рогир ван дер Вейден)

 

Не потому что я знаю как. Я не знаю.

Не потому что я верю, что я смогу. Я не верю.

Но потому что ничего ещё нет, ни Её, ни младенца,

ни даже вот этой комнаты с балдахином, с колоннами

и выходом на балкон, ни балкона, ни тех, кто 

стоит там, ни реки, ни холмов, ни башен, ни меня

самого. Всё это хочет быть, я хочу быть. Она 

смотрит в сторону, с лунной улыбкой. 

 

Не потому что я знаю. Не знаю. Не потому что 

верю. Не верю. Но потому что всё начинается 

сызнова, всё появляется, эти холмы, и колонны. Я сам

появляюсь. Всё это движется, звёзды

ходят где-то над нами, подземные

воды текут в темноте. Всё это хочет быть.

И потому мы начинаем сызнова, каждый

раз. Она смотрит в сторону, улыбаясь.

 

Всё движется, только Она неподвижна.

 

Не потому что я. Всё равно кто. Я вижу

это ветвленье реки, эти складки одежд, их паденье 

и тяжесть, квадраты пола с ромбами в них,

его тихую руку с карандашом над бумагой, 

уже усталость у него под глазами.

Эти строки уводят меня всё дальше. Она молчит

всегда и по-прежнему. Поезда идут, самолёты 

и ангелы пролетают по небу. Вот потому-то.

 

7 сентября 2003

 

 

* * *

 

Сквозь безразличие мира стихи

проходят, как мы сквозь

город, в котором 

у нас нет ни знакомых, ни даже

воспоминаний. 

 

Деревья не шумят нам навстречу,

и пригоршни солнца не нам

бросают окна. Никто

не видит в нас нас

самих. Мы не знаем,

 

зачем мы здесь, но мы здесь.

Мы сидим в кафе на площади или

в саду, на леопардовой шкуре

скамейки. Стихи

сквозь безразличие мира

 

проходят крадучись. Их

следы остаются в нём, как вот эти

большие чьи-то

следы на песке среди

обёрток, окурков.

 

Строитель

 

Мой дедушка был строитель,

и сам я, когда смотрю

на большую стройку

у тихой большой реки,

я чувствую, как чужое

счастье оживает на миг во мне.

 

Мне тоже нравится всё это,

эти узкие рельсы, вагончики

для рабочих, эти бетоно-

мешалки, эти подъёмные

краны, и главное – эти

обнажённые перекрытия,

 

каркасы будущего,

соты грядущей жизни,

где слёзы ещё не пролиты,

надежды ещё не втоптаны

в пол, мёд не собран, дёготь

не съеден. Индустриальный

 

ландшафт души,

ландшафт, конечно, чудовищный,

но не печальный. Печали,

в самом деле, нет в нем,

он отвернут от прошлого,

и неважно ему, что было

 

на этом месте. В душе

тоже ведь все ещё недоделано,

и торчат какие-то железяки,

и какие-то стёкла уже синеют,

и в оранжевых касках

рабочие лезут в небо.

 

А река полна бликов, и ялики

теряются в заходящем

солнце. Я был бы

и сам, наверное, счастлив,

если б воспоминанья

не преследовали меня.

 

13 марта 2012

 

* * *

 

Увидеть бы море сегодня,

не завтра, сегодня, сейчас,

не после того и того-то,

а прямо, чтоб – вот оно, вот оно,

за этими крышами, окнами,

катящееся на нас

всем блеском своим, всеми волнами,

как в первый какой-нибудь раз.

 

Увидеть бы море сегодня,

немедленно и наяву,

за бензоколонками сонными,

за скукой трамвайных путей —

и лодки с их днищами чёрными,

и россыпь сетей и цепей,

и эту сухую, колючую,

ползучую, злую траву,

 

и дюны, песчаною кручею

взлетающие в ту высь,

где лёгкою кручей, летучею

небесная движется мысль…

Увидеть бы море сегодня,

немедленно, прямо сейчас,

великое море Господне,

всё знающее про нас.

 

3 июня 2009

 

* * *

 

Уходишь, уходишь в несметной толпе,

по улице, в никуда.

Здесь каждый, как мог, любил и терпел,

и шёл сквозь нет и сквозь да.

Дорожных знаков, кружков и стрел,

лес. Шпили, и провода,

 

и светофоров изменчивые огни.

Всё это здесь, сейчас.

Тормоза скрипят, и трамвай гремит –

скрипки и контрабас.

Знакомые тени стоят одни

возле вечных концертных касс.

 

Так дни проходят, ночи спешат

куда-то – скорей, скорей –

и катится счастья стеклянный шар,

и каменный шар скорбей.

Но важно лишь то, что твоя душа

сквозь смерть говорит моей.

 

9 марта 2007

 

Фонтан

 

Большеголовые дети, застывшие у воды.

На площади, всегда пустынной, огромной 

и полукруглой (булыжник, кариатиды).

 

Они играют (или делают вид, что играют)

с лягушкой, ракушкой, рыбкой.

Их шестеро. Они каменные.

 

Только один из них, цапнутый раком,

смотрит на небо, к небу же

воздевши пухлую руку.

 

Все прочие смотрят тебе прямо в лицо.

Ты обходишь их по часовой или против

часовой стрелки. Обходишь ещё раз.

 

Они смотрят на тебя исподлобья,

из-под круто-выпуклых лбов, пятен мха.

Они смотрят не отрываясь. Не видят.

 

Вода за ними, падая, плещет. Блики

пробегают по тебе и по ним.

Они сидят неподвижно.

 

Я ловил бычков в пруду, ловил головастиков,

ловил лягушек (зачем?). Запах дыма

мешался с запахом сумерек, 

 

травы и тины. Ничего не меняется. Седьмой 

сидит внутри меня, так же

неподвижно, как эти шестеро.

 

 

* * *

 

Через полчаса его закроют,

этот парк, где мы сейчас бродили,

заметённый тишиной и снегом.

Но ещё мы медлим у решётки.

Возвращенье в мир всегда ужасно.

 

В сумерках мерцают ледяные,

слюдяные плоскости и формы,

грани… И следы мерцают тоже,

наши и не наши, вдаль и дальше

уходящие навстречу новой ночи.

 

Статуи в коробках позабыли

все свои божественные роли.

В ледяную пену Афродита

возвратилась. Мы не любим тоже

в этот миг друг друга. Мы не любим

 

никого и ничего. Вот так бы

и стоять всю жизнь, в таком безмолвье,

всё следить за умираньем неба,

где ещё в провалах изумрудных

тают, тлеют тонкие ресницы,

 

что упали с век смежённых солнца.

Так, прости меня! вот так стоять бы,

ни о чём не думая, не помня,

становясь одним огромным оком,

у пределов тьмы, за гранью света.

 

Свет другой светить здесь будет ночью.

Будут звери пробегать сквозь отблеск

звёзд, сквозь отсвет города, и тени

проходить бесшумно и бесстрашно,

в чудном мире, недоступном сердцу.

 

Декабрь 2008 – ноябрь 2009

 

Шагающий египтянин (Пятая династия)

 

Denn da ist keine Stelle,

die dich nicht sieht…

R. M. Rilke

 

Его присутствие ужасно.

Он здесь, как мы с тобою не

умеем быть, как мы напрасно

стараемся в скользящем сне,

 

в сквозящем сне, в земном пределе...

Он здесь, как будто он всегда

здесь был – а он и в самом деле

так долго здесь, что города,

 

с их площадями, их церквами,

музеями, в которых он

бывает выставлен – едва ли

пред этой бездною времён

 

не начинают гаснуть, таять,

иль так нам кажется – и вдруг

сквозь них всегдашняя, нагая

видна земля, и лес, и луг.

 

Куда идёт он? Мы не знаем.

Он так уходит в никуда,

как будто там, за самым краем

земли – другие города,

 

где всё другое, всё иначе,

где мы другие, мы не те,

кто здесь стоит, так мало знача

в своей привычной пустоте.

 

А пустота в его глазницах

нас видит, и его рука

легко летит, и вдаль стремится,

в даль, что и вправду – далека.

 

Так быстро он уходит, что мы

уже глядим ему вослед –

в тот мир, воздушный и огромный,

где он всегда и где нас нет.

 

24 июля 2007