Александр
Маркин

21 января

Посуду сдать – и хватит, в аккурат – 

купить для птички фотоаппарат

и заказать камин для саламандры;

пусть каждая совьёт своё гнездо;

зажгу огонь (распевочное «до»

возьмёт труба) и буду слушать мантры.

И нота «до» не нота, а предлог

уйти в себя, и выйти под залог

намоленного места на погосте,

и на свободе, в золото углей,

остаток дореформенных рублей

переплавлять без жалости и злости.

Мозг заражён, и вирусами слов

выглядывают мысли из углов,

в сухом итоге не хватает точки;

на что надеюсь, что держу в уме –

уже не помещается в суме

рождённого с сумою и в сорочке.

Судьба моя, дай время подрасти,

чтобы набрать и удержать в горсти

январских звёзд мерцающее млеко –

оплату за желания твои:

от цвета розы в золотом Аи

до ауры Серебряного века.

Часы (клепсидра) оттепели ждут;

я вижу время – можно из минут

лепить снежки, минуты не жалея.

Жаль только – птичка рвётся из гнезда

лететь туда, где время и вода

рождаются в кувшине Водолея.

Бежин луг

Не комар поёт, не волки, 

не стихи свои – поэт,

то в стволах моей двустволки –

ветра соло и дуэт.

Звукам ночи, бездорожью,

хватке цепкого куста

отвечает тело дрожью

первобытной вдоль хребта.

Будь на то господня воля,

скоротать ночной досуг

я пошёл бы через поле,

вдоль реки, на Бежин луг:

рядом с вязом долговязым

предвкушать полёт пера,

воскресая с каждым часом,

проведённым у костра.

На лугу пятном родимым

он порвёт на лоскуты

мрак – и взглядом лошадиным

глянет ночь из темноты,

захрустит травой, задышит,

зазвучит в дробовике;

и её мотив услышат

те, кто с ней накоротке.

Диптих

Высокий берег медленной реки, 

колосья ржи, тропинка, васильки,

туманных далей романтичный флёр,

и женщина, несущая обед,

торопится налево, за багет,

где ждёт её прихода комбайнёр.

Он предвкушает встречу и еду,

он присмотрел уютную скирду,

но мы-то знаем – волею судеб

мгновение застыло напоказ;

окончен диптих, выполнен заказ

и женщина не переломит хлеб

и не разложит сало на ломте,

и будет каждый на своём холсте

напрасно ждать и каменеть лицом,

и, пальцами отстукивая такт,

осознавать неоспоримый факт

того, что есть заказчик над Творцом.

Он разговор ведёт через губу,

он в книге судеб выберет судьбу,

заложит на странице василёк,

на землю бросит кости из горсти,

и выпадает – поле перейти,

кто хочет – вдоль, кто хочет – поперёк.

До новой эры

Ребёнок с барачных окраин, 

и сколько Москве ни расти,

я буду всегда неприкаян

у города в жаркой горсти.

Строитель мостов и тоннелей,

зимой – выбиватель ковров,

я житель домов из панелей

в тени тополиных дворов.

Кургузый мирок доминошный,

по десять копеек за кон,

и голос судьбы заполошный

зовёт из открытых окон,

из близкого сердцу далёка

панельных глубин этажа;

но как оторваться от клёка,

от штандера или чижа?

Здесь стёкла, как грани кристалла,

свои отражают дворы,

и время ещё не устало,

и ждёт продолженья игры.

Дума о Му-му

Возможно фарс, возможно, некий знак, 

что дворник ни бум-бум по-человечьи,

когда метлой, на дворницком наречье,

он отгоняет дворовых собак

от барыни, садящейся в такси,

жующей мандариновую дольку;

псы не боятся дворника поскольку

им не понять похмельного фарси.

Люблю Тургенева, бог знает почему

в душе предрасположенность такая.

Воображу: приобрети щенка я,

назвал бы обязательно – Му-му.

Река в трубе и пруд – на мели мель –

неважные гаранты happy endа;

пусть будет он дитя Ньюфаундленда

для вящей подстраховки, и кобель.

Му-му, моя собака-водолаз –

даст сто очков вперёд другим породам,

она попутчик при ходьбе по водам,

и если что – надёжна, как баркас.

А если что? Тогда ходи с бубей,

припомнив дни с бесчисленными «если»;

Тургенев, школа – взяли и воскресли;

вчерашний день не помню, хоть убей.

Ободранные кресла и диван,

и на диване сладко потянулся

(назвать Му-му язык не повернулся)

вальяжный кот по имени Иван.

Зейск

Спой, дорогая, сыграй на баяне;

пусть не ко времени, может, некстати.

День на исходе, сердце в тумане,

время попятное на циферблате…

Утомлена нескончаемым ливнем,

дышит река, пузырит альвеолы.

Ливень за окнами, серый и лишний, –

хмурый ударник классической школы.

Видишь – и нет вдалеке горизонта,

в каплях – ни капельки здравого смысла;

буду, как кнопки баяна, под рондо,

перебирать календарные числа.

Воспоминаний ладони шершавы;

как-то не так я, наверное, понял:

лёгкий кивок у ночной переправы,

лёгкую дрожь напряжённой ладони.

Не отыскать без любви и печали

песен, протяжней, чем эти просторы;

так и останусь на Зейском причале

слушать ночные твои разговоры.

Капли, с инстинктами огнепоклонниц,

свет фонарей до утра не отпустит;

всё-таки есть на губах у бессонниц

тонкий налёт послевкусия грусти.

Ижак

Сын вороны не ворон, а тоже ворона, 

прилетел сгоряча к берегам Огорона,

только пуст ностальгический брег –

мало что сохранилось от той деревеньки*,

где полжизни назад проживали эвенки

и засыпал последнее снег.

Снег всё сыплет, и сыплет, и всё засыпает.

Кто вороньи следы на снегу прочитает?

Ни кола на дворе, ни двора.

На морозе зарос у озёрного духа

родничок, да на фоне небесного пуха –

чернота вороного пера.

Снег, как сон, пеленает окрестные мари,

вспоминаешь про солнце и миф об Икаре,

только если настырное «кар»

в тишине раздаётся особенно громко,

вечереет, и с сопок ночная позёмка

накрывает пернатый базар.

Незаконченных линий январский набросок:

мир ещё чёрно-бел и по-прежнему плосок,

и последнее – вроде бы в плюс,

потому что в любовном иль пьяном угаре

сохранять равновесие трудно на шаре

и пример – нерушимый Союз.

Всё эскизно ещё, проморожено, скрыто;

у хозяйки вагончика имя Кончита;

разговор – за еду и постой.

Если ты подойдёшь к моему изголовью,

значит, связано имя с грядущей любовью,

а не с местом рожденья – Читой. 

---

*Речь идёт о бывшей деревне Ижак возле озера Огорон.

Как хороши, как свежи были розы

Сухих стволов древесный эбонит 

того гляди искрой воспламенит

в лесопосадке ветви и иголки

сосёнок, облетавших на корню,

и в этом открывающемся ню –

венец цивилизации – наколки:

две розы – на плече и на бедре,

на загорелой коже, в янтаре

расплава из поэзии и прозы

на ложе из иголок и песка,

где смыслом наполняется строка:

«Как хороши, как свежи были розы».

И ветерок от крыльев мотылька,

невольно разгоняя облака,

опровергает веру в постулаты,

что неизбежно тучи и беда

над головой сгущаются тогда,

когда слова и помыслы крылаты.

Не распознать плодов добра и зла;

течёт из ран древесная смола,

залечивая раны, дожидаясь

не мотылька, а чуда по весне –

такого, чтобы на сухой сосне

плодов запретных появилась завязь.

И завтра, возвращаясь во вчера,

идёт твоей походкой «от бедра»;

и соблазнён классической цитатой,

в себе тая статический разряд,

привычных истин нарушает ряд

сегодняшнего тайный соглядатай.

Лесное озеро

Нашло себя и больше не течёт, 

из берегов века не выходило,

в ночную пору, словно звездочёт,

считало отражённые светила.

Во все мои прошедшие года

я вспоминал его зрачок бездонный,

то, как черна стоячая вода,

и берега с цветущей белладонной,

как волчьих ягод многоокий взгляд

скользит сквозь камышовые ресницы,

в лесной глуши накапливает яд

и возвращает озеру сторицей.

Их чернота рождает детский страх,

ночных видений позабытый искус;

о, bella donna, на твоих губах

есть этих ягод сладковатый привкус.

Здесь каждые травинка и сучок –

предтечи ночи галлюциногенной,

и озера расширенный зрачок –

земное продолжение вселенной.

Лунная соната

Ты мне напрасно лезешь в душу, 

я сам её трясу, как грушу,

увы и ах – неурожай.

Гляжу из пены пустоцвета,

и вот уже граница лета

переместилась за Можай.

Что до него, что за Можаем;

зачем мы души обнажаем,

зачем коверкаем язык;

и, дорожа строкой ударной,

не назовём звезду – Полярной,

а назовём – Темир-Казык.

Бледны, как утренние луны,

мы были и остались юны;

луны восход, луны закат;

дотронься – небосвод хрустален,

и стык с землёй горизонтален,

а говорили, что покат.

Мне – прятаться за облаками,

тебе – закрыть глаза руками,

считать до сорока, водить;

твоя – луна, мой – ясный месяц;

так скучно жить без околесиц,

уздою сдерживая прыть.

Ночь проще дня в пределах сада,

плодов мгновенная глиссада

тревожит спящих по ночам,

над крышей – лунная дорога,

и мазь от лунного ожога

уже растёрта по плечам.

На пляже 

1.

Лишнее с души и тела снять,

планов нет и нечего менять,

белой пешкой с шахматной доски

кролем заплываю за буйки,

чтобы, баттерфляя и скользя,

превратиться в смуглого ферзя.

Чёрным морем стал Эвксинский Понт,

здесь черту подводит горизонт

прошлого с грядущим: по волне,

по небу, по суше и во мне.

2.

То встану, то прилягу – почитаю,

а то плыву, отбрасывая тень;

теней на дне разрозненную стаю

ведёт вожак – полуденная лень.

Тень движется своим путём сакральным,

распугивая рыбью мелюзгу,

и кажется почти что нереальным:

вновь обрести её на берегу.

В защитном креме, как младенец в тальке,

под звук и дух прибрежного кафе,

я лягу с ней на раскалённой гальке

гореть на пляжном аутодафе.

И кожей в то, что кружится планета

уверовав, и как велит судьба:

расстанусь с тенью на границе света

последнего фонарного столба,

один в ночи, где аромат акаций

не оставляет времени для сна,

играть с судьбой на шелест ассигнаций

по правилам игристого вина.

3.

Две «ранних пташки». Голышом.

Прибой играет с голышом.

Пустуют лежаки Прокруста.

Край волнореза обожжён.

Ни казаков и ни княжон,

и в набежавших волнах пусто.

Твердь выбрита до синевы,

день из-за гор идёт на Вы;

робусты утренняя чашка;

безветрие, и до поры –

волна тиха и шампуры

тоскуют без её барашка.

Какой ни есть, а край земли,

где все часы, а ля Дали,

идут на первой передаче,

и выбор: топлес или лиф,

лежать или пойти в разлив –

не осложняет сверхзадачи.

Последний выдох тишины.

Безрыбье. Чайки голодны,

по пляжу ходят выжидая,

сложив смиренные крыла,

и я со шведского стола

несу на пляж филе минтая.

Не потому, что есть Скрижаль,

не потому, что «птичку жаль»,

а потому, что на ковчеге

мы вместе плыли и спаслись,

но разлетелись, разошлись,

и снова встретились на бреге.

4.

На дне морском – актиния,

прибой – об волнорез,

вода морская – синяя,

но не синей небес,

ни глаз твоих, ни тонких вен

нисколько не синей.

На пляже юный Демосфен

уже набрал камней

и что-то долго говорит

волне наперекор,

и я – московский сибарит,

не вмешиваюсь в спор.

Но слышу, как морской прибой,

аж пена возле рта,

что цвет у неба голубой

твердит, и что вода

синее тонких вен и глаз

под солнечным лучом,

и разговор, не в первый раз,

у моря – ни о чём.

Что ни спроси, как ни ответь –

всегда одна вода,

а на слова поставить сеть

не стоит и труда. 

Ночная рыбалка

Среди отражений ветвей и стволов, 

где кормятся звёздами рыбы Завета,

удачного клёва тебе, рыболов,

удачного слова и лунного света.

Листает страницы листва ивняка –

туманных пророчеств хватает с избытком,

и всё наносное уносит река,

огульно считая пустым пережитком.

Что в красной строке напророчил закат,

прощаясь, едва ли наполнено смыслом;

улов, как загад, не бывает богат

по этой поре и тринадцатым числам.

Пророчь, не пророчь, в предрассветную тишь –

от скрипа уключин до первой подсечки

ты ждёшь, замирая, и в лодке паришь

над звёздным безмолвием заспанной речки.

В ночном бездорожье – обманчивый брод,

нейлоновой лесы мотив однострунный;

так странно скользить над течением вод

и видеть себя у обочины лунной,

и видеть, как звёздно блестит чешуя

у ног рыбаков драгоценным залогом,

и чувствовать то, что Земля – полынья,

куда мы мальками запущены Богом.

После ледяного дождя* 

Мы гуляем, а впрочем, ты занята делом – 

всё внимание снегу и льду;

столько света и блеска в сегодняшнем белом,

что не скучно в Нескучном саду.

В этом белом: из красок – румянец, да локон,

и глаза, ну конечно глаза!

На ветвях ледяных голубям и сорокам

непривычно включать тормоза.

Наши тени на солнце резвятся, как дети,

на высоком речном берегу,

я любуюсь тобой: незнакомая йети

в белой шубке на белом снегу.

Под алмазную арку молоденькой липы,

где тонка ледяная слюда,

мы вчера не могли, а сегодня смогли бы

убежать, не оставив следа.

Там покрытые настом нескучные тропы

в этот день дожидаются нас,

и игривый сынок золотой антилопы

бьёт копытцем серебряным в наст.

---

*Ледяной дождь случился в Москве 25.12.2010.  

Предчувствие дождя

Вчера была обещана гроза, 

на день четвёртый от начала мая;

немного потемнела бирюза

сухих небес с наветренного края.

Я ждал дождя, я ощущаю дрожь

на пыльных стёклах и, немея телом,

предчувствую, как вызревает дождь

и копит силы за водоразделом –

невидимым с поверхности земной,

равно обзор окрест хорош ли, плох ли,

всё потому, что ты стоишь со мной,

и мы молчим, и губы пересохли.

Небесный ослепляющий огонь

прочертит мрак на нашем небосклоне;

тугие капли упадут в ладонь

и скатятся по линиям ладони,

копируя излучины реки,

запечатлённой в тысячах полотен,

и чьё начало – линии руки,

а путь извилист и бесповоротен.

Но вера есть – из многих небылиц

для нас одна пожертвует собою:

небесное коснётся наших лиц –

его вода окажется живою.

Нам предстоит прикосновеньем рук

наполнить русло без конца и края;

дождь предсказуем, а случился вдруг,

в четвёртый день от сотворенья мая. 

Прибалтийские зарисовки

1. 

Поднимает шхуна якоря,

якоря и те – из янтаря,

и заря над бледным фонарём

заливает небо янтарём.

В корабельный колокол ударь –

зазвучит над палубой янтарь,

колоколу медному под стать –

чтобы вспомнить и не забывать.

Я тебе марину подарю –

солнечным лучом по янтарю,

по сосновым иглам, по коре,

и инклюз глагола в янтаре.

2.

Дождём прибило, как из-за угла,

сосновый запах на песчаном пляже,

и не хватает красок и тепла

в июльском неулыбчивом пейзаже.

Дождём накрыло, словно навсегда,

мирское под счастливою звездою;

земная и небесная вода

соединились с неразлей-водою

в унылый неоглядный водоём,

бескрайний, как жилище печенега;

и вспышками в сознании моём –

что я блюю с постылого ковчега,

что я обрызган, с головы до пят,

солёной кровью пасмурной планеты,

на все лады шпангоуты скрипят,

и небо шлёт невнятные советы.

А я у них иду на поводу,

в созвездии, доселе неизвестном,

высматривая блёклую звезду,

в разрывах туч на лацкане небесном.

Вот ты какая, Западная Русь;

пишу стихи, и внемлю и не внемлю

дождям, курю, и кашлянуть боюсь:

иначе небо упадёт на землю.

3.

Обойма труб немецкого органа

ещё тесней, чем барабан нагана,

и звуки, от низов и до верхов,

глотают жадно воздух из мехов.

Прелюдии, в миноре и в мажоре,

препятствия не видят в дирижёре;

они вольны лететь под облака,

не дожидаясь третьего звонка.

И мы вольны, в прелюдиях Эрота,

достичь глубин, каким не хватит лота,

и воздуха, и солнечных лучей,

где звук зачат, но он ещё ничей.

Где жизнь на берег вышла из глубин,

где и сейчас на пляжи из кабин

выходит столько новых Афродит,

что пена моря стольких не родит.

4.

Без ветра здесь и спрятаться не сметь;

два следа, уходящие за дюны,

новорождённы и де-юре юны,

но это, как на время посмотреть.

К окраине соснового леска

ведёт оно и, надо думать, лечит

безвременьем под шепоток и лепет

сосновых игл, прибоя и песка.

Нам босоногим просто невдомёк,

что здесь оно течёт ещё быстрее

песка сквозь пальцы милостью Борея,

с учётом пальцев необутых ног.

И часовая стрелка – есть засов;

вечерний бриз тревожит наше ложе,

заносит след тех самых, что моложе,

чем мы с тобой, на несколько часов.

5.

Досталась, не ахти какая, роль:

у моря ждать, вкушая молчаливо

прелюдию угря и ноты соль

к янтарной кружке разливного пива.

Вторые планы, ну и что с того…

без лишних слов соскучимся едва ли;

слова, слова – и нет ни одного,

что мы уже когда-то не сказали.

На солнце ограничены в правах,

его теплу одна альтернатива:

она в ещё не найденных словах

в смоле сосновой Юрского разлива.

Прибой порой выносит к берегам

невнятицу древнейшего народа,

чей лёгкий слог принадлежит богам,

а мы с тобой не знаем перевода.

Прогулка

Гуляем вместе, мысли – порознь,

прикуриваю от КЦ,

царапает ладони поросль

седой щетины на лице.

Высокий склон речной долины,

в прогретом воздухе – елей,

вьюны цепляют пуповины

к стволам зашоренных аллей.

Прилипчивый мотив субботы

мурлычу в ухо сентябрю,

и что не попадаю в ноты

я никому не говорю.

«Нескучный» сбрасывает листья,

но далеко до наготы;

в повадках клёнов что-то лисье,

повадки тополя – просты.

А этот куст – ни сном, ни духом:

мотив осенний – ни к чему;

и у него беда со слухом,

и он не скажет никому.

Проходит день

Проходит день и делает долги,

бессмысленные на исходе суток;

слышны его последние шаги –

тому, кто чуток.

Перегорит накаливанья нить

единственного яркого предмета

и можно в темноте перекурить

отсутствие вольфрамового света,

наговорить нежнейшей чепухи

тому, кто в темноте неразличаем;

и лёгкий дым, и лёгкие духи

вдыхать за разговорами и чаем.

Индийский чай и сахар кусковой

воспринимать за дорогой гостинец,

свечу затеплить, сумрак восковой

вприкуску пить и отставлять мизинец,

и, сахарной качая головой,

загадывать желанье по реснице.

И осознать, что ты ещё живой,

и – удивиться.

Слово – серебро, и не воробей

Говорящая птица, говорят, ты умна;

коли так, то скажи – отчего не слышна,

когда тряпкой накрыта, сидишь и не спишь,

предрассветную слушаешь тишь.

От молчания в тряпочку радости нет;

есть ещё серебро – оплатить Интернет;

в сером небе ненастном, как раз над трубой,

открывается глаз голубой.

Он слезится от дыма, ещё не привык;

за окном зазвучал воробьиный чирик,

птица возится в клетке, роняет помёт,

но ещё ничего не поймёт.

Бьют часы и по целям, и по площадям;

птице-тройке хватает ухабов и ям;

русский Хронос – армяк, облучок и кушак –

заведённо жующий тик-так.

За его кушаком – обязательный кнут

для счастливых часов и строптивых минут;

закукует кукушка – при первом луче –

на его освещённом плече.

Моё эго – ловец удивительных снов,

это ночью, а днём – осмыслитель основ,

переводчик с известных «чирик» и «курлык»

на рифмованный птичий язык.

Отыскать за пределами смысла строку,

чтобы в рифму последнему слову – «ку-ку»;

суеверно считать. И читать по слогам

птичий грай, птичий гвалт, птичий гам.

Фотосессия

Взгляд тяжёлый прячет объектив, 

нрав тяжёлый – это негатив,

растревожен световой волной,

ждёт у объектива за спиной.

Девочка, воздушнее суфле,

еле прикасается к земле,

еле прикасается к траве –

потому что ветер в голове,

туфли на высоких каблуках,

шарики воздушные в руках.

Фотосуета и канитель;

легче пуха девочка-модель –

ничего не стоит удержать,

нужно только кнопочку нажать.

Щепоть

По жилам – не кровь, не водица, а красная ртуть;

и ночь у порога, и ясно, что мне не уснуть.

Мой вензель украсит мой щит на фамильном гербе;

подброшу монетку и двинусь навстречу судьбе

в колонне, фаланге, кильватере, просто – в струе,

квасной патриот с бивалютной корзиной у. е.,

до точки слияния линии жизни с тропой,

где странные люди ямбической ходят стопой,

в лавровых, терновых венцах и венках из омел.

Смеются и плачут. Я сам так смеяться умел.

Не думал о вечном и пил разливное вино

недавно. Неправда. Давно это было, давно.

Привет шалопаю в лавровом, терновом венце,

противнику правил, он точку не ставил в конце.

Подброшу монетку, а нужно – ещё намолчу,

в расчёте, за лёгкую казнь, заплатить палачу.

Чужая судьба – ты желанней и слаще стократ.

Крылатые кони. И каждый, в душе – конокрад,

не видит чужого и личное ставит тавро,

и пальцы трёхперстной щепотью кладёт на перо.