Дарья Ривер

Святой Иероним сквозь ветви, прутья тьмы — до Босха
Иеронима. Явь, мираж — не суть.
И с пересменкой ангелы несут
Его. Он смотрит в будущее, в небо — видит Страшный Суд...
Встаёт, да по воде — что посуху...
 
Там, в мастерской, — отрада "... дураков".
Войди, как Ной — в ковчег — и будь таков...
 
Художник варит кофе — плацебый, панацейный... Ждёт гостей,
Пусть третью стражу делит кров с ангиной...
Нисходит — и в затылок дышит — Бог. Босх с места не сойдёт в могилу,
Покуда ненасытно ловит взглядом натюрморт сангиной —
Суровый ванитас, переминая имена — и: "Не из моих ли он костей?"
 
Ответа не дождаться.
Где силы встретить праведного старца?
 
Сияет лик. Луну затмил средь ночи...
Пришлец — в молчании глубоком — у дверей.
Иди, открой скорей...
На душу изольётся акварель...
Твой путь — окончен.
 
Не вспоминай, кто похоронен в кораблях...
Приляг...

Омофорная метафорика всходит на небе луной,
Всходит пшеница в поле... И нет пшеницы:
Овен пожрал. До овинов не добралась, бедная. И течёт льняной
Свет на землю – знать, одна из мудрых масло пролила. Течёт – по пути кренится,

Или это служба идёт... А звёзды крестами стоят –
И небо кажется кладбищем, кладбище ввысь уходит –
Упирается в нёбо, чувствуешь вкус его... Заострённые края.
Красная река изо рта. Дорога духовной рвоте.

Глядишь на поток, понимая: как же на исповедь это похоже...
Может, и свет потому стекал, что кто-то – синхронно со мной...
Пшеница воскресла рядом – в образе расторопши,
Чтобы поторопить, душу телу оставив, а плоть – немой.

А луне – всё не истощиться и даже не побледнеть.
Только кувыркнулась, голову опустила, потому что стали читать зачало.
Так и застыла, покуда кресты доставались заре в снедь...
И, как плоть, молчала.

М.К.

Нет ни голубя, ни сновидений. Ни гофера.
В смрадны воды окунают по голову,
Крестят ягодами. Вспять же – нельзя.
Тереби бесплотный шнур, смекай, что на нём,
Слушай, как перекликаются стонами
Души, лики... Век наш заживо взят.

Ешь смородину, считай за причастие,
Выходи на свет, гляди: заручается
Михаиловой поддержкой народ.
Только всё вокруг – противно-нездешнее,
Жжёт река, и твердь огнём занавешена,
И в усмешке чермной горбится рот.

И калиновым мостом изгибается
Медь жестокая – издёвка, мерзавица:
Плачь и ведай: ягод здесь не видать.
Что вкушали мы и что мы наделали?
Плоть погибшая, душа онемелая...
Вслед архангелу податься – куда?

Ни за крылья не схватиться, ни за руку:
Всё такими же, как мы, нынче занято,
И остаться не могём, и идти.
Что смиренно на гайтане качается,
В кулачке сжимаешь дико отчаянно,
Чтобы – нет, не испугаться! – пути.

Струп... другой... мозаичный рисунок на коже — змеиной, человеческой...
А смотреть чёрно-белый снимок — покажутся земляничной поляной.
Так бы брать — съедать помаленьку, гутаря на детском наречии,
Да вдыхать жало смерти, запах её — алкогольный, пряный...

Спурт привычного бытийного пульса... рывок любви, судорога милосердия...
Окликает невидимый душу... Взгляд вонзается в правду чужого страдания.
И ладонь, вожделеющая взять ягоду, — алая пуансеттия...
Что ж, посвистывай, хрипи  неприручёнными, мол, коросту эту десятиною дали мне...

Спрут всеобщей боли обнимает, словно младенца, баюкает...
И приходят потрапезничать россыпями несекомые насекомые...
Тело — гладкое-гладкое... И дорога — в землю сырую ли, гамаюнную...
И сентябрь после лета — по местным законам...

"Лабытнанги" – вместо имени мне, с любовью.
Я – семь первобытных лиственниц, да в одну...
Господи, благослови. Как сказать о себе? Гроб – дубовый,
Стол – дубовый... А лиственница – пала на зиму хвоя – не пошла ни в ров, ни ко дну...

Я – хвойница нагая, не могущая возглаголать...
И пока лета дождаться – по мне заплачут кунсткамера, спирт.
Семь тел – одна душа. И не понять ни шиша... Прячьтесь же – по загонам...
По вагонам. Вагоны хотя бы сцепляют. Семь лиственниц, зря Гефсиманскую ночь, друг другу – "Не спи..."

Бдят. "Будь спокойна, моя Лабытнанги.
Нас никто не застанет врасплох..."
Вдруг – вспоминаешь: есть город, и наши с ним имена – одинаковы...
На пантократорном небе – первый всполох...

Тёзка сверкает огнями, зари не видит,
А придёшь туда – даст от ворот поворот в Иерусалим –
Передать как жертву хоть самый больной листочек. Если, конечно, выйдет.
...Ветер хвою вручает грехам моим.